Бетховен. Биографический этюд - читать онлайн

Глава V 1805–1807

Опера «Фиделио». – Репетиции и первое исполнение. – Неудача и возобновление. – Четвертая симфония. – Намерение найти обеспеченную должность при театре. – Напрасные старания. – Поездка в имение князя Лихновского и бегство оттуда. – Мария Биго. – Стремление писать оперы. – Пятая симфония. – Договор с М. Клементи.

Неудавшаяся попытка Шиканедера дать публике оперу Бетховена вызвала такое же намерение барона Брауна, полагавшего, вероятно, что композитор не решится игнорировать предложение директора королевских театров, как игнорировал частным антрепренером. Эти предложения имели для Бетховена большое значение, так как с ними были связаны бесплатный доступ в театр и бесплатная квартира при театре. Композитор охотно и часто стал посещать оперу; являлся он сюда к началу спектакля, располагался обыкновенно в оркестре и внимательно, сосредоточенно следил за представлением, если опера ему нравилась; в противном случае, после первого акта, накидывал свой плащ и удалялся из театра. Такое увлечение музыкально-драматическими произведениями продолжалось несколько лет, пока усилившаяся глухота и равнодушие публики к его «Фиделио» не оттолкнули композитора от сцены.

Браун не ошибся в своем предположении: Бетховен не только изъявил согласие, но даже принялся немедленно за эскизы оперы и летом 1803 года уединился в предместье Хецендорф, где стал усиленно работать над «Фиделио»; поблизости его квартиры, в дворцовом саду Шенбрунна, сохранилась по настоящее время развесистая липа, под тенью которой, говорят, Бетховен проводил тогда долгие часы со своей тетрадью эскизов. Сравнение этих эскизов с оконченной партитурой поражает массой работы, посвященной автором этому произведению; набросков – бесчисленное множество, одна и та же мелодия записана со многими вариантами, некоторые из мелодий попали в оперу, другие оставлены без применения; одна и та же сцена трактована на разнообразные лады, а в партитуру вошли наиболее удачные идеи.

Происхождение текста «Фиделио» следующее: в конце XVIII века посредственный французский драматург Bouilly написал мелодраму «Леонора, или Супружеская любовь», положенную на музыку сначала композитором Гаво, потом Паером, приехавшим в Вену к первой постановке своей оперы. Бетховену очень нравилась эта опера, он не пропускал ни одного ее представления и, встретив однажды автора, не преминул выразить свои восторги. Польщенный автор ждал окончания речи своего собеседника, чтобы ответить благодарностью, но Бетховен оказался в этот раз очень словоохотлив, превозносил достоинства каждой сцены и, в заключение, совершенно смутил автора таким восклицанием:

– Да, мой друг, я непременно вскоре напишу музыку к вашей опере!..

Написанная Бетховеном, по либретто Зонлейтнера, опера заключает в, себе три акта. Действие происходит в XVII веке в севильской тюрьме.

Первый акт. Привратник Жакино уговаривает дочь тюремщика, Марселину, скорее сыграть их свадьбу; она же лишь притворяется влюбленной в него, а мечтает о любви Фиделио недавно поступившего сторожем в тюрьму. Ее отец, тюремщик Рокко, разделяет симпатию дочери и советует Фиделио жениться, скопив предварительно побольше денег.

В числе заключенных в тюрьме находится Флорестан, которого смотритель тюрьмы, Пизарро, самовольно, из личной мести, держит в подземелье и, узнав о предстоящем посещении тюрьмы министром, намерен умертвить и закопать там же в темнице. Пизарро уговаривает Рокко осуществить его намерение, но старик соглашается лишь вырыть в темнице яму и закопать труп, а убийство предоставляет смотрителю. Фиделио (переодетая Леонора, подслушавшая этот разговор), умоляет тюремщика, по уходе Пизарро, выпустить заключенных на прогулку и, когда последние проходят мимо него по двору, тщетно ищет между ними своего мужа, Флорестана. Вновь появившийся Пизарро бранит тюремщика за прогулку арестантов и гонит их в подземелье.

Второй акт. Флорестан страдает, предчувствуя гибель, и вспоминает Леонору. Рокко и Фиделио приходят рыть могилу; затем является Пизарро с маской на лице и направляется к Флорестану, чтобы заколоть его; Фиделио становится между ними и восклицает: «Убей сначала жену его!» Пизарро снимает маску и грозит также Леоноре, но она направляет в него пистолет и приводит смотрителя тюрьмы в замешательство. В то же время раздается трубный сигнал, возвещающий прибытие министра, дон Фернандо. Козни Пизарро обнаружены, и Леонора с мужем спасены.

Третий акт (или 2-я картина 2-го акта) переносит зрителя опять во двор тюрьмы, где народ воспевает любовь, верность и неустрашимость Леоноры, вместе с тем приветствуя справедливость министра, который узнает во Флорестане своего без вести пропавшего друга, а в его темницу заключает коварного Пизарро.

Первые исполнители «Фиделио» не могли бы удовлетворить более снисходительного автора, нежели Бетховен; принимая во внимание новизну некоторых элементов этой музыкальной драмы, требования автора и его грубоватое обращение со всеми, можно себе представить вереницу недоразумений и неприятностей, сопровождавших многочисленные репетиции оперы и раздражавших как Бетховена, так и всех исполнителей, до опытного дирижера Зейфрида включительно. Знаменитая впоследствии Анна Мильдер (Хауптман) играла Фиделио; двадцатилетняя артистка, обладавшая чарующим и мощным голосом, только начинала свою карьеру и своей неопытностью тревожила автора; начинающая артистка тогда же протестовала против исполнения неудобной для пения и некрасивой арии в e-dur (adagio, № 9), однако борьба с автором продолжалась много лет, и лишь в 1814 году она добилась исключения этой арии.

Марселину играла Луиза Миллер, даровитая, опытная актриса с посредственным голосом. Роль Флорестана была поручена Деммеру, которого едва было слышно вследствие короткого дыхания и старчески слабого голоса. Бас Вейнкопф не мог проявить своих достоинств в ничтожной и неблагодарной партии министра дон Фернандо. В роли Жакино выступил Каше, хороший комик, но скверный музыкант, постоянно «висевший на палочке дирижера». Исполнитель партии Рокко, бас Роте, был совсем плох, а Себастьян Мейер, игравший Пизарро, вызывал насмешки всей труппы и даже Бетховена; будучи свояком Моцарта, он с некоторым пренебрежением относился к новейшим композиторам, что не мешало ему самому часто детонировать.

– Партия Пизарро неисполнима, – твердил он. – Моцарт никогда не написал бы такой бессмыслицы…

Подобные замечания возмущали и вместе с тем забавляли Бетховена; на репетициях под фортепиано он сам садился за рояль и в партии Пизарро менял тональность аккомпанемента, чем приводил в смущение артиста и вызывал взрыв хохота его товарищей. Такое обращение композитора со свояком Моцарта, мужем старшей свояченицы, Иозефы, урожденной Вебер (по первому мужу – Хофер), не мешало приятельским отношениям и переписке Мейера и Бетховена, в которой встречаются подробности, касающиеся постановки «Фиделио».

Дорогой Мейер!

Попроси г. Зейфрида продирижировать сегодня мою оперу. Сегодня хочу я сам видеть и слушать ее со стороны. Таким образом избегну, по крайней мере, мучений слышать вблизи свою изуродованную музыку. Принужден думать, что это делается нарочно. О духовых инструментах сказать ничего не могу, но… Вели вычеркнуть из моей оперы все рр., cresc., все decresc, и все f., ff.; ведь они все равно не все исполняются. Я теряю всякую охоту писать, потому что принужден слушать свое произведение в таком виде! Завтра или послезавтра я зайду за тобою, чтобы вместе пообедать. Сегодня мне опять плохо.

Твой друг Бетховен.

Если опера будет дана послезавтра, то следует завтра устроить еще одну репетицию на сцене; – иначе с каждым днем идет все хуже!

Любезный Мейер! Квартет 3-го действия вполне верен. Пусть копиист сейчас же наведет чернилами то, что написано красным карандашом, не то оно сотрется!

Сегодня после обеда я снова пошлю за 1-м и 2-м актами, потому что хочу сам их просмотреть.

Я не могу прийти, потому что со вчерашнего дня у меня снова колики – моя обычная болезнь. Не заботься относительно увертюры и прочего; если понадобится, то завтра же все может быть готово.

Благодаря теперешнему злосчастному кризису, у меня так много других дел, что я должен откладывать все, в чем нет самой крайней необходимости.

Будь добр, любезный Мейер, и пришли мне партии духовых инструментов всех трех актов и партии 1-й и 2-й скрипок и виолончели из 1-го и 2-го актов. Можешь прислать мне то же партитуру, где я сам кое-что исправил, так как она важнее всего. Пусть Гебауер пришлет ко мне сегодня вечером около 6-ти часов своего личного секретаря за дуэтом и многим другим.

Весь твой Бтхвн.

Одновременно с репетициями шли продолжительные пререкания между Бетховеном и бароном Брауном относительно названия оперы. Как французская опера Гаво, так и итальянская Паера назывались «Леонорой» и были довольно популярны, поэтому директор театра находил непрактичным применение того же названия к новой опере и убеждал автора назвать ее «Фиделио», а упрямый композитор, быть может, в память подруги своей, Леоноры Брейнинг, хотел непременно сохранить старый титул мелодрамы и лишь перед самым представлением оперы сделал уступку Брауну.

Условия, при которых была поставлена опера Бетховена, были крайне неблагоприятны: политические события вызвали бегство из Вены всех меценатов, покровителей Бетховена, и привели в театр публику случайную, чуждую как немецкой опере, так и ее автору. В начале ноября Бонапарт подошел к Вене; 13-го, в 11 часов утра, его штаб обманул передовые посты австрийцев и без выстрела вступил в столицу Австрии, а 15-го он обнародовал в Шенбрунне воззвание к населению, составляющее один из его бюллетеней, полных беззастенчивой лжи и циничного самохвальства, свойственного полководцам.

Интересен ряд писем и указов, разосланных им в этот день из Шенбрунна; в Correspondance de Napoleon I приведено 13 документов от 24 брюмера XIV года: 1-й адресован курфюрсту баварскому и заключает в себе распоряжения относительно Тироля и Баварии, 2-й – канцлеру Камбасересу с распоряжениями финансового свойства относительно назначения Дарю «моим министром финансов в Австрии» и приведения в порядок дворцов в Париже и Брюсселе, 3-й – министру полиции Фуше с указанием на нетактичное поведение итальянских префектов, 4-й – приказ адмиралу Декре схватить шесть русских фрегатов, направляющихся с севера в Средиземное море, 5-й – совет маршалу Лефевру обходиться любезнее с прусским королем, 6-й – правителю Голландии с выражением дружеского расположения, 7-й – приказ принцу Мюрату озаботиться помощью 1500 раненым, покинутым армией Кутузова, 8-й – выговор маршалу Бернадотту за медленное преследование русских, 9-й – приказ по топографическому отделу штаба с подробным указанием сведений, какие должны быть представлены «без планшетов и чертежей, а основаны лишь на глазомере»; 10-й – приказ принцу Мюрату о преследовании противника, 11-й – маршалу Сульту о том же; 12-й – генералу Мармону о том же; наконец, 13-й – бюллетень, или приказ по армии, в котором самодовольно оглашается обман, посредством которого французский авангард проник в Вену, восхваляется доблесть войск, овладевших уже «почти всей артиллерией австрийской монархии», описывается дворец Шенбрунн, где в каждой комнате на победителей выглядывает из рам образ великой Марии-Терезии, сообщаются факты великодушия императора и покорности населения, причем, по обыкновению, Наполеон не забывает напомнить стране и армии, что все бедствия Европы создаются коварными англичанами…

Спустя несколько дней генерал Гюлен расположился во дворце князя Лобковича, принц Мюрат занял дворец Альберт, что против оперного театра; 15 тысяч французских солдат разместились в разных частях Вены, а состоящие при них офицеры, перебывав во всех венских увеселительных заведениях, затем, ради разнообразия во времяпровождении, наполнили партер театра An der Wien при первом представлении «Фиделио» 20 ноября 1805 года, встреченном публикой и прессой довольно равнодушно. Газета Коцебу «Der Freimuthige» писала 26 декабря:

«Пьесы, поставленные за последнее время в театре, не заслуживают особенного внимания. Новая опера Бетховена “Фиделио, или Супружеская верность” не имела успеха. Она была поставлена весьма ограниченное число раз и шла пред залом, почти пустым. Во всяком случае, музыка ее гораздо ниже того, что надеялись слышать любители и знатоки. Мелодии вымученные, лишенные той страстной выразительности, той чарующей и поразительной прелести, которые захватывают нас в произведениях Моцарта и Керубини. Хотя в партитуре несколько интересных страниц, тем не менее оперу нельзя назвать не только безупречною, но даже просто удачною».

«Газета элегантного общества» дала не менее суровый отзыв:

«Музыка “Фиделио” бледная и полная снотворных повторений. Она отнюдь не способна убедить кого-либо в выдающемся даровании Бетховена как композитора вокальной музыки».

Такой же неодобрительный отзыв об опере дала «Всеобщая музыкальная газета»:

«Опера была принята очень холодно… Кто следил внимательно за развитием дарования Бетховена, возлагал большие надежды на эту партитуру, но она далеко не оправдала ожиданий… Бетховен так часто приносил красоту в жертву новизне и самобытности, что можно было ожидать от его первой оперы, по крайней мере, некоторой оригинальности. Увы, этого-то качества в ней можно встретить менее всего. Партитура его, судя беспристрастно и спокойно, не блещет ни изобретательностью, ни стилем. Увертюра состоит из убийственно длинного adagio; проходящего через все тональности, и из allegro в c-dur, она не лучше всего остального и не выдерживает сравнения с другими оркестровыми произведениями Бетховена, хотя бы даже с увертюрой “Прометей”. Вокальные номера не заключают в себе ничего нового; в общем, они чрезмерно длинны и усыпляют постоянным повторением текста, большинство их не соответствует настроению; для примера стоит указать на дуэт третьего акта (2-й картины 2-го акта), после выражения благодарности, где быстрый аккомпанемент скрипок в высоком регистре скорее соответствует дикой радости, чем мирному, спокойному чувству, наполняющему всю сцену. Гораздо удачнее квартет, в форме канона, 1-го акта и страстная ария в c-dur, с красивым аккомпанементом трех валторн и фагота, впрочем, местами слишком громоздким. Хоровые номера совершенно бесцветны; между прочим, один из них, выражающий радость узников при виде солнечного света, совершенно неудачен».

Корифеи драматической музыки, Керубини и Сальери, отнеслись к опере скорее с недоумением, чем с одобрением. Относительно увертюры Керубини сказал: «За массой модуляций я не мог разобрать ее основной тональности». Слова эти были подхвачены многими музыкантами и распространялись с различными вариациями.

Вскоре затем Керубини выписал и подарил Бетховену школу пения, по которой обучались воспитанники парижской консерватории, но, увы, Бетховена она ничему не научила. Сальери тоже отнесся к опере скорее с недоумением, чем с восторгом: «Странно пишет Бетховен, – сказал он капельмейстеру Клейнхейнцу, – он взбирается по лестнице во второй, третий, четвертый этаж, оттуда пробирается на чердак, а с чердака бросается прямо вниз чрез маленькое окошечко: я не понимаю этих приемов!»

– Да, – ответил Клейнхейнц, – если мы с вами взберемся на лестницу, то должны осторожно сойти по ней вниз, если же вздумали бы делать прыжки, подобно Бетховену, то сломали бы себе шею.

Профессор Вендт, разбирая «Фиделио» и 3-ю симфонию, писал об их авторе: «Духовные силы его необъятны, музыка его выражает новые, неведомые наслаждения, звуки его то возносят на небеса, то низвергают в подземные миры; всюду он оригинален и неистощим».

Бетховен, прочитав эту статью, передал ее своему другу Шиндлеру со словами:

– Здесь много ума, но также много книжной мудрости.

Печальная судьба «Фиделио» произвела на автора тяжелое впечатление; соблазнительная для всех композиторов арена наиболее могущественного воздействия на публику оказалась чуждой Бетховену, двери ее редко и неохотно открывались для того, кто проложил новые, величайшие пути в области симфонии, квартета, сонаты и вариации. Самолюбие Бетховена было оскорблено тем более, что той же осенью 1805 года ставились оперы Керубини под личным управлением автора, ставшего кумиром венской публики. Его принимали с энтузиазмом, каждый красивый мотив вызывал аплодисменты, по окончании спектакля автора вызывали шумно и единодушно, его встречали и провожали выражениями восторга. Сам Бетховен искренно признавался в том, что преклоняется перед дарованием Керубини, считает последнего великим, бессмертным оперным композитором, но поклонение французскому итальянцу не заглушало в нем стремления вызвать своей оперой такие же восторги своих соотечественников.

Удрученный провалом оперы, автор избегал общества и часто скрывался от приятелей в одной из задних комнат ресторана, примыкавшего к театру An der Wien. Здесь его нашел французский скрипач Пьер Бейо, посетивший Вену в 1805 году и настойчиво просивший Антона Рейха познакомить его с автором «Героической симфонии»; композитор ничуть не старался скрыть своего настроения и причины его: услышав храп слуги, заснувшего в соседней комнате, Бетховен воскликнул:

– Эта скотина счастливее меня!

Надо было помочь беде, утешить композитора и восстановить славу оперы, к которой публика и критика отнеслись, по мнению друзей автора, несправедливо. Возвратившиеся в начале 1806 года в Вену покровители и приятели измышляют различные средства, ищут новых исполнителей, убеждают автора сократить некоторые части оперы и в таком обновленном виде представить ее вновь публике. Партия Флорестана была не по силам Деммеру; нужно было наити драматического тенора с мощным голосом, со вкусом, со сценическим дарованием, и такой певец нашелся, но не среди оперных артистов, не среди профессиональных певцов, а между чиновниками одной канцелярии в Зальцбурге. Иосиф-Август Рекель родился в 1783 году в Нейберге, окончил курс университета и поступил на службу в баварское посольство; выступая на домашних музыкальных собраниях, Рекель приводил всех в восторг, и слава о его пении, выразительном и музыкальном, дошла до директора придворных театров австрийского императора; барон Браун предложил ему место первого тенора, и приятели Бетховена возликовали, предвкушая успех «Фиделио» с таким исполнителем. Еще труднее была вторая задача – сокращение партитуры. В назначенный день, около 7 часов вечера, началось совещание об этом у князя Лихновского; присутствовали брат автора, Гаспар Бетховен, приятели и артисты: гр. Мориц Лихновский, Рекель, Мейер, Ланге, Трейчке, Брейнинг, Коллин и др.; княгиня играла на фортепиано по партитуре, театральный капельмейстер Клеман (или Клемент) подыгрывал на скрипке, артисты пели свои партии; каждый робко высказывал свои соображения, автор волновался, возмущался, несколько раз готов был убежать; княгиня Лихновская убеждала, успокаивала его, и разъяренный лев уступал ласковым речам красавицы. К 1 часу ночи ампутация была совершена: исключены три номера, сокращены финалы, из трех актов выкроены два: переделка текста была поручена Стефану Брейнингу. За этой операцией последовал роскошный ужин, во время которого приятелям удалось потопить негодование композитора в струях венгерского вина.

– Что ты уплетаешь там? – воскликнул Бетховен, заметив пред Рекелем полную тарелку в конце ужина.

– Не знаю, – ответил артист.

– Ха, ха, ха!.. – раздались раскаты львиного рева. – Он пожирает, как волк, даже не разбирая пищи!.. Ха, ха, ха!..

В обновленном виде и с новым Флорестаном опера Бетховена была поставлена опять в театре An der Wien в субботу, 29 марта 1806 года; ей предшествовала новая увертюра, называемая ныне «Леонорой № 3»; это – гениальная симфоническая поэма на сюжет оперы, как бы изображающая весь смысл драмы. Из четырех увертюр к этой опере одна (под № 2) исполнялась при постановке оперы в 1805 году, другая (№ 3) – при возобновлении ее в 1806 году, третья (№ 4 в E-dur, прочие в C-dur) – при возобновлении оперы в 1814 году, а четвертая (№ 1), написанная в 1805 году, найдена в бумагах композитора и издана после его смерти.

Публика и критика отнеслись к опере снисходительнее, чем годом раньше; «среди многочисленной публики, – говорит Рекель, – были знатные лица, не скрывавшие своего восторга».

«Газета элегантного общества» писала:

«“Фиделио” Бетховена вновь поставлена в совершенно переработанном виде; вместо трех, она имеет теперь два акта. Непонятно, как знаменитый композитор решился написать столь красивую музыку к столь бессмысленному и пошлому тексту; если композитор не достиг желанной цели, то виною тому либретто; жалкое ничтожество диалогов сильно вредит приятному впечатлению, производимому вокальными номерами. Нет сомнения в том, что Бетховен обладает наиболее развитым эстетическим чутьем, и что он в совершенстве умеет согласовать музыку с текстом, но нетрудно оценить достоинства текста, данного композитору для оперы. Во всяком случае, опера его – мастерское произведение, и в той новой области, которая открыта Бетховеном, нетрудно предвидеть плоды его вдохновения».

Есть основание предполагать, что отзыв этот аналогичен многим современным нам рецензиям, где услужливые друзья автора не в меру восхищаются его произведениями, напрасно стремясь наполнить театральную кассу.

После первого представления автор, недовольный исполнением певцов, озабочен новыми репетициями и обращается за содействием к Себ. Мейеру и Рекелю:

Дорогой Мейер!

Барон Браун велел мне передать, что моя опера пойдет в четверг. Причину я расскажу тебе устно. Очень прошу тебя позаботиться, чтобы хоры прорепетировали еще лучше, потому что в последний раз они много ошибались. Следует еще репетировать в четверг со всем оркестром в театре. Хотя оркестр не делал ошибок, но на сцене было их много. Впрочем, нельзя требовать большего, так как времени было мало. Я должен был с этим согласиться, так как б. Браун грозил мне тем, что если опера не была бы поставлена в субботу, то она не пошла бы совсем. Я рассчитываю на твою преданность и дружбу, которые ты мне, по крайней мере, прежде оказывал; надеюсь, что ты и теперь позаботишься об опере. Впредь опера не будет нуждаться в таких репетициях, и вы можете ее ставить, когда захотите. Вот две книги; прошу тебя передать одну из них. Прощай, любезный Мейер, и позаботься о моем деле.

Твой друг Бетховен.

Любезный Рекель!

Устройте ваши дела с Мильдер. Скажите ей только, что вы сегодня же просите ее от моего имени, чтобы она более нигде не пела. Завтра же я сам приду, чтобы поцеловать край ее платья. Но не забудьте и Маркони; не сердитесь на меня за то, что я вас так утруждаю.

Весь ваш Бетховен.

Хотя опера не имела успеха, тем не менее кн. Лобкович задумал поставить ее на своей домашней сцене.

К барону Петру фон Брауну.

Милостивый государь,

Господин барон!

Будьте так любезны прислать мне письменное разрешение в нескольких словах на получение следующих партий из оперы моей, а именно: Flauto primo, трех труб и четырех валторн, из канцелярии театра Виден. Мне эти партии нужны только на один раз, чтобы дать переписать для себя те строки, которые за недостатком места не вошли в партитуру, отчасти по желанию князя Лобковича, который намерен поставить оперу у себя, о чем он мне уже говорил, я не совсем здоров, не то пришел бы сам лично вас просить.

С глубочайшим почтением Людвиг ван Бетховен.

Авторское самолюбие Бетховена вновь было оскорблено; слушатели относились к опере равнодушно и все неохотнее посещали представления «Фиделио»; из ничтожных сборов он мог получить лишь двести гульденов авторского гонорара, но, по свойственной ему подозрительности, полагая, что его обсчитывают, Бетховен явился за объяснением к барону Брауну. Грубые выражения композитора вызвали не менее резкую отповедь директора театра.

– Вы сами виноваты в ничтожных сборах: ваша музыка не может быть популярной. Дорогие места были заняты знатью, но большая публика, дающая обыкновенно большую часть сбора, избегала посещения.

– Я не пишу для райка! – воскликнул Бетховен. – Возвратите мне партитуру, я не желаю оставлять ее в ваших руках.

– Ваше желание будет исполнено.

И партитура была немедленно возвращена вспыльчивому автору, вследствие чего надолго погибла надежда его друзей на дальнейший, быть может, выдающийся успех оперы.

Ниже приводим краткий разбор «Фиделио», сделанный Хансликом, весьма увлекавшимся оперой Бетховена и потому старавшимся найти какое-либо оправдание некоторым слабым страницам.

«Некогда Негели говорил, что каждый, кто заведет речь о Себастьяне Бахе, заранее должен предупредить слушателей, что все сказанное им не составляет тысячной доли того, что можно сказать о Бахе. Эти слова еще более применимы к Бетховену, который обладал таким богатством идей и настроений и, к тому же, как сын нашей эпохи, связан тысячами нитей с проявлением наших заветных дум и чувств.

Немного более 40 лет прошло после смерти Бетховена. Многие из современников наших помнят этого необыкновенного человека, который шагал по улицам Вены среди почтительно расступавшейся пред ним толпы. Ныне, по случаю столетия рождения его (1870 г.), считаю уместным сказать несколько слов об опере его “Фиделио”.

Ни одна из предшествующих опер не затрагивала так властно и так мощно, как “Фиделио”, наиболее сокровенных струн человеческого сердца. До “Фиделио” также ни одна серьезная опера не имела такого яркого, исключительного немецкого характера. Только тот, кто не знаком с партитурами предшественников Глюка в Париже, может отрицать в его лучших операх французское влияние и французские приемы. В операх Моцарта итальянский элемент преобладает над немецким. Одна только “Волшебная флейта”, эта идеально возвышенная “романтично-комическая волшебная музыка” былых времен, имеет, за исключением арии “Царицы ночи”, вполне определенные немецкие черты. Нежность, сердечность, светлая приветливость немецкого характера ясно звучат в ней. Во всех своих остальных операх Моцарт говорит на чудном итальянском языке, каким может говорить только знаменитый композитор. По стилю своей оперной музыки он – последний величайший итальянец в том смысле, в каком Палестрина – последний великий нидерландец. Это вовсе не доказывает ограниченности круга творчества, а только характеризует индивидуальность.

Специфически немецкий характер в отношении мощи, глубины, психологии мысли – проявляется впервые из всех опер в “Фиделио” Бетховена. Выдающееся значение этого произведения несомненно, хотя оно и не было сразу признано. Долго “Фиделио” оставалась изолированною. За тридцатилетний период между моцартовской “Волшебной флейтой” (1701) и веберовским “Фрейшюцем” (1821) – это было единственное гениальное, долговечное произведение, значительно выдвинувшее немецкую оперу. Непреклонная сила немецкой натуры, доведенная Бетховеном в “Фиделио” до упорства и шероховатости, у Вебера в его “Фрейшюце” смягчена в горделивую грацию и обогащена новыми романтически-волшебными звуками. Вебер был чрезвычайно оригинален, но если исследовать поглубже ему самому неведомые основы оперного стиля, то в последнем окажется такое же большое сходство с “Фиделио”, как между “Волшебной флейтой” и оригинальными в своем роде операми Шпора.

Из “Волшебной флейты” и “Фиделио” возник наш собственный национальный оперный стиль, немецкая опера в самом строгом смысле. Влияние “Фиделио” на позднейшие оперы еще не вполне оценено и доказано, вероятно потому, что оно проявилось слишком поздно и побледнело перед инструментальной музыкой Бетховена, отразившейся на всем немецком музыкальном искусстве в совокупности. Мы чтим в Бетховене инструментального композитора, но чтим его как инструментального компониста также в вокальных его произведениях, в “Фиделио”, в “Торжественной мессе”, в 9-й симфонии.

Как чуждо, как безразлично было для Бетховена пение, сказывается уже в “Фиделио”. Пренебрежение к человеческому голосу доходит у него в последующих творениях до полнейшего злоупотребления. Вокальные партии в них не только трудны, но как бы задуманы для инструментов наперекор требованиям голоса. Эта жестокость по отношению к певцам искупается и вознаграждается гениальностью замысла, а потому не нуждается ни в оправдании, ни даже в восхвалении. В этом отношении прогрессом надо считать возврат к Моцарту. Вокальная музыка Бетховена не только труднее всякой другой, она трудна еще, кроме того, и в ином отношении. Специфическая трудность заключается в ее инструментальном характере. Кто успешно владеет “голосовым инструментом”, тот умеет достичь в применении его такой же самостоятельности, каким обладает любой самостоятельный оркестровый инструмент. Это одна и далеко не худшая сторона его приемов. Бетховен обращается с голосом, как с оркестровым инструментом, а не с виртуозным. Фантазия Бетховена всегда вращалась в кругу оркестровых замыслов, хотя бы то, что он творил, предназначалось для пения. Кто близко знаком с техникой нашего искусства, тот легко поймет резкое внутреннее различие между фантазией, опирающейся на вокальные средства выражения и на инструментальные. Он отличит мелодию, предназначенную для человеческого голоса, от мелодии для оркестра и подметит разницу в отношении к ней вокального композитора от оркестрового. Бетховен долго не мог отречься от симфонического творчества, как итальянцы не могли изменить оперному стилю в своих оркестровых произведениях. Понятно, что вопрос здесь идет не о количестве мелодий (вопрос совершенно праздный), но о специфическом характере мелодий. В чудном терцете 2-го акта есть тема A-dur, – “Увы, ничем не могу вас вознаградить”, – выдающийся пример симфонической мелодии противной пению. Прежде всего и более всего Бетховен ценил характерность, содержательность, абсолютное достоинство мелодии; исполнение же этого мотива пением, жизненная прелесть человеческого голоса не имели для него никакого значения, или же он не давал себе ясного отчета об этом в минуты творчества. Таким образом, Бетховен создал столь непосильную и неблагодарную для певца задачу, что, несмотря на все уважение к грандиозному замыслу композиции, артисты неохотно берутся за эти партии. Поэтому ария Пизарро почти всегда исчезает в волнах оркестровой бури. Нам приходилось наблюдать, как самые мощные басы бессильно, точно маленькие шлюпки, метались среди этих волн. Еще более трудности представляет то место партии Пизарро, которым начинается самое сильное место оперы, – квартет в тюрьме (“Умрет он, но узнает сначала” и т. д. до ответа Флорестана). Беспокойная смена гармоний в оркестре, не дающая ни малейшей опоры труднейшим интонациям певца, делает это место одним из “антивокальнейших” в мире. Партия Фиделио почти вся в высоком регистре содержит места, задуманные вполне инструментально, а потому представляет огромную трудность и производит слабое впечатление, например сольфеджио восьмыми нотами в финале первого акта на слова “Избегнешь кары ты?”, или конец квартета в тюрьме “Любовь все побеждает”. Ария Флорестана, одна из труднейших, несмотря на чудную тему adagio, значительно уступает величественно-мрачному вступлению, которым оркестр старается выразить то, что затем выражает словами Флорестан. У певца, исполняющего конец этой арии с должной страстью и в соответственном быстром темпе, вследствие чрезмерного напряжения голоса получается не пение, а задыхание. Если это мучительное надрывание голосов не огорчает ни исполнителя, ни слушателя, то это только доказывает великую мощь духа и ощущений, заключающихся в этой замечательной музыке.

Прелестнее квартета “Чтоб быть истинно счастливым”, двух дуэтов – Рокко с Пизарро и с Фиделио, мелодраматического дуэта и терцета в тюрьме – не было и не будет ничего, доколе будет существовать оперная сцена. Я не знаю ни одной оперы, которая захватывала бы слушателя и волновала его так, как “Фиделио”. Никогда не бьются так усиленно сотни сердец в публике, как при окончании сцены в тюрьме, когда трубы возвещают прибытие министра. Точно мы сами выходим из мрачной темницы тоски и страданий. Радостно приветствуем мы перемену декораций – веселую местность последнего действия. Как великолепно и, вместе с тем, жизнерадостно звучит начало этого финала с несколькими тактами Фернандо, полными глубокого чувства! Как чудно соответствует этому настроению вторая заключительная часть (“Оковы…”)! Вдвойне странным кажется затем глубокий упадок творчества, в двух последующих местах финала, которыми заканчивается опера: F-dur adagio, со своим довольно безжизненным пафосом, и еще более, заключительное allegro с этим совершенно устарелым stretto “Воспоем в хвалебных песнях”. Все это только слабо напоминает того великого гения, который написал остальную музыку “Фиделио”.

Удивительно, что Бетховен, бесподобно справлявшийся со звуковыми массами, чувствовавший себя привольно только в безгранично великом, не приложил особенного старания, чтобы достойно закончить оба акта своего “Фиделио”. Уже заключительная часть первого финала лишена той искренности, которая очаровывала нас раньше. Поразительно по своему недраматическому, продолжительному повторению известное донесение Рокко (“Тот изверг”), на которое все присутствующие в сильном негодовании должны бы воскликнуть: “Да будет наказан злодей”, но Бетховен, вместо моментального взрыва всеобщего негодования, тянет это место: “Помешал нам, помешал нам”, следует один такт оркестрового интермеццо, затем опять: “Помешал нам”, опять один такт оркестрового интермеццо, опять: “помешал нам ваш приход”, после чего, наконец, хор разражается негодующими криками. Еще поразительнее конец второго финала, звучащий так, как будто маэстро, достигнув задуманной “морали произведения”, вдруг совершенно охладел к нему.

Но это предположение исчезает, когда слышишь, как композитор со страстной горячностью именно здесь, где драматический интерес требует быстрого заключения, выказывает себя действительно настоящим абсолютным симфонистом. Уже действие давно кончилось, уже заключительная картина давно готова, лишь музыка не прекращается…»

Среди композиций Бетховена за 1806 год выдающееся место занимают: скрипичный концерт (ор. 61) и 4-я симфония (ор. 60); первый написан для Франца Клемана, игравшего первую скрипку и заменявшего иногда дирижера в театре; этот единственный концерт Бетховена для скрипки весьма популярен, хотя мало удачен и обнаруживает спешность работы; автор задумал выразить свою благодарность Клеману, немало поработавшему при постановке «Фиделио», и с этой целью набросал к его концерту свой ор. 61, едва успев окончить к сроку скрипичную партию, так что виртуозу пришлось играть ее с листа, что, впрочем, не помешало успеху произведения. Иначе отнесся он к ор. 60, к 4-й симфонии, обработкой которой он увлекся, отложив уже начатую другую симфонию в c-moll, появившуюся под № 5.

Напоминая собой во многих отношениях вторую симфонию, она носит в себе зачатки приемов, применявшихся автором все чаще в своих позднейших произведениях; мучительное состояние овладевает слушателем при звуках первого adagio вступления, в котором слух не может уловить определенной тональности, если не считать намеков, бросаемых духовыми инструментами.

Оставив оду и элегию, Бетховен возвращается здесь к менее возвышенному и менее мрачному, но, пожалуй, не менее тяжелому стилю второй симфонии. Характер этой вещи в общем живой, веселый, игривый или же божественно нежный. За исключением мечтательного adagio, служащего вступлением, первая часть вся дышит радостью. Мотив отрывистыми нотами, которым начинается allegro, служит только фоном, на котором автор выводит другие, более существенные мелодии, так что мысль, представляющаяся сначала главной, отступает на второй план. Этот прием, ведущий к интересным и любопытным последствиям не менее удачно был применен еще раньше Моцартом и Гайдном. Но во второй части того же allegro есть совершенно новая идея, с первых же тактов приковывающая внимание, увлекающая слушателя таинственным развитием и поражающая неожиданным заключением. Вот в чем ее особенность: после мощного tutti первые и вторые скрипки перекликаются отрывками первой темы, и этот диалог оканчивается выдержанным доминант септаккордом в строе si-maj.; за таким выдержанным аккордом следует двухтактная пауза во всех инструментах, кроме тремолирующих литавр; после двукратного повторения этого приема литавры уступают место струнным инструментам, исполняющим отрывки той же темы, переходящие посредством новой энгармонической модуляции в квартсекстаккорд строя си-бемоль. В то же время литавры возобновляют tremolo тактов в двадцать на прежнем звуке, который теперь является уже не вводным тоном, а тоникой. Чем дальше, тем едва слышное сначала tremolo все усиливается, а другие инструменты, подвигаясь отрывочными, неоконченными маленькими фразками, при непрестанном гудении литавр, переходят в общее forte, и аккорд си-бемоль, наконец, полностью раздается в оркестре. Это удивительное crescendo одно из удачнейших изобретений в музыке; с ним сравниться может только crescendo в знаменитом scherzo пятой симфонии. Да и то последнее, хотя и производит огромный эффект, но построено в более тесных рамках, оно не выходит из пределов главной тональности и представляет постепенный ход от piano к последней яркой вспышке. Но вышеописанное нами начинается mezzo forte, на некоторое время переходит в pianissimo с неясной, неопределенной гармонией, затем появляется в более выдержанных аккордах и развертывается во всем блеске лишь тогда, когда облако, застилавшее модуляцию, совершенно рассеялось. Словно река, спокойные воды которой вдруг пропадают и выходят из подземного русла лишь затем, чтобы с шумом и грохотом низвергнуться пенящимся водопадом.

Adagio не поддается анализу… Совершенство формы, чудная выразительность и неотразимая нежность мелодии не дают вниманию остановиться на удивительном искусстве, с которым написана эта часть. Волнение, сообщаемое с первых же тактов, под конец охватывает все ваше существо. Эту чудную страницу, созданную музыкальным гигантом, можно сравнить только с произведением поэта-гиганта. Действительно, adagio по впечатлению напоминает трогательный эпизод с Франческой да Римини в «Божественной комедии», который у Вергилия вызывает неудержимые рыдания, а Данте низвергает на землю, как «безжизненное тело». При звуках этой части кажется, что слышишь пение архангела Михаила, в задумчивости созерцающего вселенную с небесных высот.

Scherzo почти все состоит из ритмических фраз двухдольного размера, вставленных в трехдольные такты. Этот прием, часто применяемый Бетховеном, оживляет стиль, делает мелодические заключения неожиданнее, пикантнее. Вообще такая борьба ритмов отличается особенной прелестью, которую трудно выразить словами. Невольно ощущаешь удовольствие, когда как бы истерзанная мелодия появляется целиком к концу каждого периода, и прерываемая речь приходит в заключение к определенному и ясно выраженному выводу. Мелодия trio, проведенная в духовых инструментах, полна чарующей свежести; движение ее медленнее, чем во всем остальном scherzo, а маленькие поддразнивающие фразки в скрипках еще более оттеняют ее изящную простоту.

Живой, резвый финал написан в обыкновенной ритмической форме. Это поток блестящих звуков, продолжительный разговор, прерываемый иногда несколькими хриплыми, дикими аккордами, где еще раз проявляются гневные вспышки автора, о которых мы уже упоминали раньше…

Иного мнения о 4 симфонии была критика при ее первом исполнении; приговор был беспощаден: «Только самым яростным слепым поклонникам Бетховена может она понравиться; если он разольет чернильницу на лист нотной бумаги, то и это ими будет признано гениальным».

Симфония была издана фирмой Шрейфогеля и Веста, называвшейся «Бюро промышленности и искусства», и посвящена графу Опперсдорфу, которому автор писал в 1808 году (по рассеянности помечено 1088).

Вена, 1 ноября 1088. Добрейший граф!

Вы составили бы обо мне ложное мнение, если бы я не объяснил, что нужда заставила меня продать третьему лицу написанную для вас симфонию и вместе с нею еще одну. Но будьте уверены, что вскоре получите написанную для вас симфонию. Вы и ваша супруга, которой прошу передать нижайший поклон, надеюсь, вполне здоровы. Я живу как раз под князем Лихновским; на случай, если вам когда-нибудь угодно будет, при посещении в Вене графини Эрдеди, почтить меня тем же. Обстоятельства мои поправляются; я не нуждаюсь в тех, кто грубо третирует друзей своих. Получил я также приглашение занять место капельмейстера у короля Вестфальского, которое, может быть, приму.

Прощайте и вспоминайте иногда вашего преданнейшего друга Бетховена.

Из иноземных издателей, которые могли бы напечатать оперу и симфонию, автор предпочел фирму Брейткопф и Хертель, предложив свое новое произведение немедленно вслед за окончанием его за очень скромную плату, но долго еще не мог доставить рукопись, ибо ее задержал у себя граф Опперсдорф, да и сам автор отправился в маленькое путешествие, подробности о котором расскажем ниже. В переписке об этом издании значительное место занимают также условия выпуска в свет других выдающихся творений этого времени, например: квартетов ор. 59 и концерта ор. 58, причем автор настаивает всегда на платеже конвенционными монетами и по расчету серебряной двадцатигульденовой монеты, ценность которых была обусловлена договором большинства германских государств в 1753 году и получила особенное значение в период наполеоновских войн, когда финансы многих стран пошатнулись, и валюта многих монет стала весьма неустойчива.

К Брейткопфу и Хертелю в Лейпциге.

Вена, 5 июля 1806 года.

М. Г. Уведомляю вас, что брат мой по делам своим выезжает в Лейпциг и с ним присылаю увертюру моей оперы в переложении для фортепиано, мою ораторию и новый концерт для фортепиано – можете с ним также войти в соглашение относительно новых струнных квартетов, из которых один уже окончен и думаю теперь заняться преимущественно этой работой. Как только вы придете к соглашению с моим братом, я перешлю вам весь клавираусцуг моей оперы; можете получить также партитуру оной. Я слышал, что в «Музыкальн. газете» меня разнесли за симфонию, которую послал вам в прошлом году и которую вы мне вернули обратно; я сам не читал этого, но если вы думаете повредить мне этим, то ошибаетесь, напротив, этим вы дискредитируете вашу газету, тем более что я вовсе не делаю секрета из того, что вы мне прислали обратно эту симфонию и некоторые другие композиции. Передайте мой привет г-ну ф. Рохлицу, надеюсь его озлобление против меня немного улеглось, скажите ему, что я вовсе не так невежествен в иностранной литературе, чтобы не знать, что г. ф. Рохлиц написал очень выдающиеся вещи, и если мне придется побывать в Лейпциге, то я уверен, что мы сделаемся добрыми друзьями без ущерба для его критики; также передайте поклон г-ну кантору Мюллеру, к которому питаю глубокое уважение, – прощайте

с почтением преданный вам Людвиг ван Бетховен.

Бетховен. Начало XIX в.

Грец, 3-го июля 1806 года.

М. Г. Несколько усиленная работа и маленькая поездка сюда помешали мне тотчас ответить на ваше письмо, хотя я с места решил пойти навстречу вашим предложениям, каковые для меня подходящи и устраняют некоторые неминуемые затруднения – я охотно обязываюсь своих произведений никому, кроме вас, в Германии не давать и даже заграницу лишь в случаях вами указанных, именно: если я получу выгодное предложение от иноземных издателей, то сейчас же сообщу вам, и если вы выразите намерение, то поведу дело так, что ту же самую вещь для Германии вы получите от меня за меньший гонорар; второй случай: если я уеду из Германии, что весьма возможно, то в случае продажи моих произведений в Париже или Лондоне, я предупрежу вас и, если пожелаете, то одновременно предоставлю вам участие, если найдете эти условия подходящими, то сообщите, я думаю что это целесообразно для меня и для вас, как только узнаю ваше мнение, можете сейчас же получить от меня 3 струнных квартета, новый концерт для фортепиано, одну новую симфонию, партитуру моей оперы и мою ораторию.

Относительно г. ф. Рохлица вы меня не поняли, я действительно от чистого сердца, без задних мыслей и двусмысленности просил передать ему поклон. Также г. Мюллеру, которого я уважаю, как музыканта, если можете сообщить что-нибудь интересное, то доставите мне большое удовольствие

с истинным почтением ваш Людвиг ван Бетховен.

NB. Останусь здесь в Силезии до конца осени у князя Лихновского, который вам кланяется. Мой адрес: Л. в. Бетховену в Троппау.

18-го ноября 1806 года.

М. Г. Отчасти моя поездка в Силезию, отчасти события в вашей стране были причиной того, что я еще не ответил на ваше последнее письмо, если обстоятельства мешают вам прийти к какому-нибудь соглашению со мною, то я не настаиваю, но прошу сейчас же с первой почтой ответить, чтобы в случае, если вы не заключите со мною договора, мои произведения не залежались бы. Что касается 3-летнего контракта, то я готов заключить его сейчас же, если вы согласны, чтобы некоторые вещи я продал в Англию, или Шотландию, или во Францию; само собою разумеется, что вещи, которые вы от меня получите, или которые я вам продал, принадлежат только вам одним, т. е. вполне ваша собственность и ничего общего не имеют с посланными во Францию, или Англию, или Шотландию, но за мною должно остаться право продажи других вещей в вышеназванные страны, а в Германии вы остаетесь собственником моих вещей и никаких других издателей. С удовольствием я отказался бы от продажи моих вещей в те страны, но, например, из Шотландии имею такие выгодные заказы и такой гонорар, какого я от вас никогда не мог бы потребовать, притом сношения с заграницей важны как для славы артиста, так и на случай путешествия, притом, например, заказы из Шотландии оставляют за мною право продажи тех же вещей в Германии и во Франции, а потому вы могли бы, например, от меня легко получить их для Германии и Франции, так что для сбыта теряется только Лондон и, может быть, Эдинбург (в Шотландии); я с удовольствием заключил бы с вами контракт такого рода на три года, и вы все же много вещей получали бы от меня, так как заказы тех стран обыкновенно требуются в более индивидуальном роде, а в Германии нам этого не нужно, так как вы можете вполне довериться моему честному слову, каковое сим даю вам в том, что в Германии предпочитаю вас всем остальным, понятно, что эти произведения не могут быть проданы во Франции и Голландии – только вы единственнейший обладатель – обсудите сами, но заключение контракта вызовет много хлопот, гонорар я вам назначал бы за каждую вещь – и возможно дешевле; пока предлагаю вам 3 квартета и концерт для фортепиано, обещанную симфонию не могу вам еще дать, потому что одно высокопоставленное лицо взяло ее у меня, но за мною осталось право издать ее через полгода. Предлагаю вам три квартета за 600 фл. и концерт за 300 фл.; обе суммы в конвенционных гульденах монетами в двадцать гульденов. Лучше, если вы дадите aviso в том, что деньги находятся у вас или у какого-нибудь известного банкира, затем я выдам вексель на Лейпциг, если этот порядок вам неудобен, то могу согласиться на пересылку мне векселя, точно рассчитанного по курсу и монетами в 20 фл.

Если представится возможность симфонию гравировать раньше, чем я мог надеяться, тогда можете ее иметь скорее. Ответьте поскорее, чтобы не задерживать меня, во всяком случае, будьте уверены, что я предпочитаю всегда вашу фирму всем остальным и впредь предпочитать буду.

С почтением ваш покорный слуга Л. в. Бтхвн.

Вена, 18 ноября 1806 г.

Некоторые из тех же рукописей автор в письме, составленном на французском языке одним из приятелей, предложил Томсону, издателю в далекой Великобритании, щедростью которой Бетховен не раз пользовался.

К Георгу Томсону в Эдинбурге.

1-го октября 1806 г.

Милостивый государь!

Маленькая поездка, которую я совершил в Силезию, причина тому, что я до сих пор откладывал ответ на ваше письмо от 1 июля. Наконец я возвратился в Вену и спешу вам сообщить свои соображения и решение относительно вашего предложения. При этом буду откровенен и точен, что вообще предпочитаю в делах, и чем предотвращаются жалобы с одной и другой стороны. Итак, милостивый государь, ниже излагаю вам свои объяснения.

1. В общем, я не прочь согласиться на ваши предложения.

2. Постараюсь сделать композиции легкими и приятными, насколько могу и насколько это можно соединить с той высотою и оригинальностью стиля, которые, по вашему собственному выражению, характеризуют мои произведения с выгодной стороны, и от коих я никогда не отступаю.

3. Я не могу решиться писать для флейты, так как этот инструмент слишком ограничен и несовершенен.

4. Чтобы издаваемым вами композициям придать более разнообразия и чтобы для себя оставить более широкое поле действия – в тех случаях, где они должны быть легкими и где это условие меня постоянно стесняло бы, обещаю вам только три трио для скрипки, альта и виолончели; также 3 квинтета для 2 скрипок, 2 альтов и одной виолончели. Вместо остальных трех трио и трех квинтетов пришлю вам три квартета и, наконец, две сонаты для фортепиано с сопровождением и один квинтет для двух скрипок и флейты. Одним словом, я вас просил бы в отношении затребованных вами композиций второго выпуска вполне довериться моему вкусу и моей исправности; уверяю вас, что останетесь вполне довольны. Если вам, наконец, эта замена ни в коем случае не желательна, то я не хочу упрямо настаивать на ней.

5. Мне будет приятно, если второй выпуск моих композиций выйдет в свет через шесть месяцев после первого.

6. Мне нужно точное объяснение выражения, которое я нашел в вашем письме, чтобы ни один экземпляр моих произведений не был бы ввезен в Великобританию; потому что, согласитесь, если эти композиции должны быть изданы в Германии и даже во Франции, то каким образом мог бы я помешать ввозу их в ваши страны.

7. Наконец, что касается гонорара, то я ожидаю, что вы мне предложите 100 фунтов стерлингов или 200 венских дукатов золотом, но не в венских банковых билетах, каковые при настоящих обстоятельствах слишком много теряют, и сумма эта в билетах так же мало соответствует произведению, которое я вам пришлю, как и гонорару, который я вообще получаю за все свои остальные композиции. А гонорар в 200 дукатов золотом не был бы чрезмерной платой за выполнение всех ваших требований.

Наконец, лучше всего было бы платежи установить так, чтобы к тому времени, когда я вам вышлю первую и вторую серии произведений, мне каждый раз высылали бы почтой вексель в сто дукатов золотом на какой-нибудь торговый дом в Гамбурге, или, если вы поручите кому-нибудь в Вене каждый раз выдавать мне такой вексель при получении от меня первой и второй серии.

Вместе с тем сообщайте мне день выхода каждого выпуска, чтобы я мог обязать издателей, которые выпустят те же произведения в Германии и во Франции, сообразоваться с этим сроком.

Надеюсь, найдете мои объяснения основательными и устанавливающими наше соглашение. В таком случае было бы хорошо заключить формальный контракт, каковой будьте добры приготовить in duplo, причем я возвращу вам один экземпляр, подписанный мною.

Ожидаю только вашего ответа, чтобы приступить к работе, с отменным почтением,

милостивый государь, ваш преданный слуга Луй ван Бетховен.

Р. S. С удовольствием исполню ваше желание и снабжу мелкие шотландские песни гармоническим сопровождением; ожидаю в этом отношении более определенного предложения, так как мне известно, что господину Гайдну платили за каждую песнь фунт стерлингов.

Вероятно, с целью заработка написаны Бетховеном в конце 1806 года 32 вариации (сер. 17 № 20) для фортепиано, подобных которым композитор издал немало, сознавая, в то же время, что это плоды работы заурядной, вынужденной, лишенной выдающихся художественных красот. Посетив, спустя несколько лет, приятеля, фортепианного фабриканта Штрейхера, Бетховен заметил, что его дочь бьется над какой-то знакомой ему пьесой

– Что это за вздор? – спросил он девицу.

– Ваши 32 вариации, – ответила смущенная пианистка.

– Мои?.. Это моя пошлая пачкотня!.. О, Бетховен, каким ослом ты проявил себя!

Таким эпитетом, вероятно, не раз величал бы себя гениальный симфонист, если бы полностью осуществились его оперные вожделения.

В конце 1806 года барон Браун принужден был сложить с себя звание директора королевских театров, и управление последними было поручено комитету, в состав которого вошли князья Лобкович, Эстергази и Шварценберг, покровители Бетховена. Это обстоятельство вновь возбудило в последнем мечты о возобновлении «Фиделио»; он уже рисовал в воображении своем полный зал зрителей, шумный успех, огромные сборы; фантазия подсказывала ему возможность получить звание придворного оперного композитора, писать постоянно драматическую музыку, иметь обеспеченное положение, достаточный оклад жалованья, бесплатную квартиру и т. п. Неотвязчивая мысль об осуществлении этого намерения привела композитора к составлению прошения, поданного в дирекцию театров, где он предлагает ежегодно сочинять для театра что-либо, даже Gelegenheitsstuck или piece d’occasion, шаблонное произведение, обыкновенно небольшое по размерам, написанное по случаю чествования какого-нибудь события.

В дирекцию придворных театров.

Нижеподписавшийся смеет льстить себя надеждою, что в продолжение своего пребывания в Вене успел приобрести благосклонность и расположение как со стороны высшего дворянства, так и остальной публики, а также встречал постоянно лестный прием своим произведениям здесь и заграницей.

При всем этом приходилось бороться с различного рода препятствиями, и до сих пор не посчастливилось ему создать себе здесь положение, которое соответствовало бы его желанию посвятить себя исключительно искусству, развить свои способности в еще более высокой степени совершенства, что должно составлять цель всякого истинного художника, и обеспечить себя для независимой жизни в будущем определенным доходом, каковой до сих пор был только случайным. Так как нижеподписавшимся издавна руководили вообще стремления не только к добыванию хлеба насущного, сколько влечение к искусству, развитие благородства в стиле, полет своего гения к высшим идеалам, к совершенству, то поэтому нередко приходилось ему приносить выгодное и прибыльное в жертву музе. Тем не менее произведения его стяжали ему таким путем в отдаленных государствах славу, которая обеспечила ему благосклонный прием во многих известных странах и положение, соответственное его талантам и познаниям.

Несмотря на это, нижеподписавшийся не может скрыть, что проведенный им здесь ряд лет, расположение и поощрение, оказанные ему со стороны всех слоев общества, желание вполне осуществить надежды, которые ему посчастливилось пока только возбудить, и, да позволено будет ему заявить, патриотическое чувство немца, делают для него дальнейшее пребывание здесь более желательным и более удобным, чем где-либо в ином месте.

Поэтому, прежде чем решиться оставить настоящее, дорогое ему местопребывание, и принять приглашение, которое его светлость, владетельный князь Лобкович, милостиво сделал ему, нижеподписавшийся вынужден высказать желание, дабы почтенная театральная дирекция благоволила ангажировать его на службу в подведомственных ей театрах на подходящих условиях и предоставила бы должность, приличествующую его положению и соответствующую его намерениям относительно развития своих способностей. Так как таковы желания нижеподписавшегося, то последний, вместе с готовностью принять должность, позволяет себе почтительно предложить уважаемой дирекции благосклонно принять следующие условия:

1) он принимает обязательство ежегодно сочинять не менее одной большой оперы, либретто коей он выбирает совместно с почтенной дирекцией. За это он требует себе определенное годовое жалованье в 2400 гульденов и в пользу свою полный сбор с третьего представления каждой подобной оперы;

2) он обязуется безвозмездно доставлять, по требованию почтенной дирекции, ежегодно небольшую оперетту или дивертисмент, либо хоры, или же какие-нибудь пьесы на случай, хотя надеется, что почтенная дирекция, во всяком случае, дозволит ему за подобную добавочную работу устраивать ежегодно один бенефисный концерт в одном из театров.

Если принять в соображение, сколько требуется труда и времени для сочинения оперы, совершенно исключающей всякое постороннее умственное занятие; если затем иметь в виду, что в других городах автор и его семейство пользуются правом на известную часть дохода с каждого представления, что одно удачное представление разом может осчастливить автора; если принять в соображение невыгодный денежный курс и высокие цены на все предметы первой потребности, с чем должен считаться здешний музыкант, которому, впрочем, открыт путь за границу, то вышеозначенные условия, наверное, не покажутся преувеличенными или неумеренными.

Во всяком же случае, будет ли настоящее предложение принято почтенной дирекцией или нет, нижеподписавшийся присовокупляет еще просьбу: предоставить ему на один день одно из театральных зданий для устройства концерта, ибо, на случай принятия его предложения, нижеподписавшемуся необходимо было бы немедленно посвятить свой досуг и силы сочинению оперы, и он не имел бы возможности работать для побочных доходов. В случае же непринятия настоящего предложения, нижеподписавшийся считал бы дозволение устроить концерт, разрешенный ему еще в прошлом году, но вследствие различных препятствий не состоявшийся, последним доказательством высокого благоволения и просил бы в первом случае назначить ему день Благовещения, а во втором – какой-нибудь день на предстоящих Рождественских праздниках.

Людвиг ван Бетховен ш. р.

Вена, 1807 года.

Быть может, провал «Фиделио» послужил поводом для членов дирекции отклонить предложение знаменитого композитора; или их смущала все более возраставшая его глухота; или члены дирекции, вроде графа Пальфи, недолюбливавшего Бетховена, повлияли на участь прошения. Во всяком случае, его не удостоили даже ответом, хотя предложение композитора было не окончательное, он готов был уменьшить свои требования, что видно из записки к неизвестному лицу, вероятно, поэту или либреттисту, Коллину или Трейчке, принимавшему участие в осуществлении его проекта; в этой же записке говорится, между прочим, о воспалении пальца, от чего Бетховен сильно страдал в это время и едва не лишился его.

Милостивый государь, господин собрат, я согласен на это, если только удастся получить письменное ручательство в уплате 2000 фл. за оперу. Охотно отказываюсь от права пользования театром один раз в течение года, хотя заранее убежден, что такие дни будут даны также в этом году только недостойным; что же касается концертного зала, то я подумаю.

Милостивый государь, собрат мой, прощайте! Отправьтесь в ваши светлейшие, королевские, поэтические страны; я же не менее позабочусь о своих музыкальных. Колики уже проходят, но мой бедный палец должен был пережить вчера сильную операцию ногтя. Вчера, как я вам писал, он выглядел ужасно, а сегодня совершенно ослабел от боли.

NB. Сегодня я не могу еще выходить, но надеюсь быть завтра в Г.

Чтобы развлечься и удалиться хоть временно от места, где все напоминало о печальной участи оперы, Бетховен, несмотря на свой тощий кошелек, собирается в поездку по Венгрии и Силезии, где намеревается погостить в имениях своих венских покровителей. Его брат Иоганн незадолго перед тем поселился в Линце, открыл там аптеку и положил основание впоследствии изрядному достатку; к нему-то обратился композитор за помощью и занял необходимую для путешествия сумму.

«Бетховен, – писал Стефан Брейнинг, – находится теперь во владениях графа Лихновского, где намерен остаться до конца этого октября. Его положение довольно шаткое, потому что оперу его, вследствие интриг, ставили очень редко, и она ему не дала почти ничего. Настроение духа его вообще меланхоличное, но, судя по письмам его, пребывание в деревне не имело того благотворного влияния, о котором он мечтал».

Раздражительность его вызвала преждевременный выезд из имения Лихновского. Однажды вечером хозяева и гости, состоявшие большей частью из офицеров победоносной французской армии, стали упрашивать Бетховена сыграть что-нибудь, но упрямый артист, не способный неволить свою музу и далеко не склонный услаждать слух врагов своего отечества, нашедших радушный прием в замке австрийского владетельного князя, решительно отклонял все просьбы; тогда хозяин, изощрявшийся в стремлении faire bonne mine au mauvais jeu, заметил ему, шутя, что в своем владении он пользуется значительными правами и может заключить в тюрьму непокорного виртуоза. Бетховен, возмущенный такой угрозой, в ту же ночь отправился в ближайший город Троппау, взял там почтовых лошадей и через день уже был в Вене.

Ливень сопровождал беглеца и промочил не только его, но даже рукопись, оконченную им в деревне и уложенную в дорожный сундучок; это была соната ор. 57, обширная по размеру и величественная по стилю, что не помешало издателю прицепить к ней кличку Appassionata, сохранившуюся поныне.

О первой части этого произведения Бисмарк, вообще страстно любивший сонаты Бетховена, сказал: «Если бы я чаще слушал эту музыку, то был бы гораздо мужественнее». Относительно происхождения финала этой сонаты Рис рассказывает:

«Скитание зимою по улицам Вены, по крепостным валам и пригородам, а летом по лесам и долам было страстью Бетховена; в жаркий полдень он шагал по тропинкам на склоне Каленберга, скидывал с себя сюртук, потом жилет и, привязав их к палке, нес на плече до ближайшего леса, где ложился в тени деревьев, предаваясь мечтам и вдохновению. Однажды, – продолжает Рис, – я гулял с ним (вероятно, в 1804 году) долго и только поздно вечером, поблуждав по полям, возвратились мы в Деблинг; он все время что-то мурлыкал, а я, конечно, молча следовал за ним. Войдя к себе, он направился к фортепиано, и целый час подбирал что-то. Взор его все становился радостнее, пламя вдохновения вспыхивало в нем; обратившись ко мне, он сказал:

– Сегодня я не могу дать вам урока, мне надо работать, я нашел финал сонаты».

Это был финал сонаты F-moll ор. 57.

Еще не успела рукопись обсохнуть, как композитор понес ее к известной пианистке того времени, Марии Биго, с просьбой сыграть сонату. Имя этой артистки стоит в ряду красавиц, которыми Бетховен увлекался, а потому нелишним считаем сказать о ней здесь несколько слов.

Мария Кине родилась в Кольмаре, 3 марта 1786 года; в восемнадцатилетнем возрасте она вышла за Биго, библиотекаря графа Разумовского, в двадцать лет уже славилась своей виртуозностью, в 1809 году переселилась в Париж, где умерла 16 сентября 1820 года. Старик Гайдн, впервые услышав ее, был вне себя от восторга.

– Дочь моя, – воскликнул он, – вы играли не мое сочинение; это ваша музыка! При этом он сделал надпись на нотах исполненной пьесы: «20 февраля 1805 года Иосиф Гайдн был счастлив». В другой раз, играя одну из сонат Бетховена, она вызвала аналогичное восклицание автора, менее галантного и менее щедрого на похвалу.

– Я совершенно не думал придавать этой пьесе того характера, который вы подчеркнули; хотя это не мое, но, пожалуй, еще лучше.

Восхищение артисткой не замедлило перейти в увлечение красавицей, затем последовали странные выходки композитора, не всегда скрывавшего свои сердечные волнения; пошли сплетни, вызвавшие разлад среди приятелей. Сохранившиеся письма Бетховена к мужу и жене Биго (1808 г.) достаточно рисуют их взаимные отношения.

Мой милый, добрый Биго!

Я хотел вчера прийти к вам, чтобы исполнить свой долг, но мне помешали. Так как, может быть, сегодня также я не буду в состоянии прийти, то обращаюсь письменно. Прошу вас поблагодарить г-жу Моро за то удовольствие, которое она доставила мне. Впрочем, помимо ее старания, я провел бы вечер с вами приятно. Прощайте и не целуйте вашу жену слишком часто

весь ваш Бетховен.

Господину Биго.

Лишь только возвратился я домой, как получил от моего издателя это письмо, полное упреков относительно задержки концерта – пришлите, пожалуйста, фортепианную партию его – вскоре все получите обратно. Как мне было жаль сегодня, что не мог идти с вами, но необходимо было переговорить с князем Лихновским. Я знаю, вы не поверите, что я пожертвовал бы князем ради вас и милейшего для меня общества ваших, нет, не правда ли, вы этого не сделали бы. Я опять забыл, в котором часу придут к вам завтра З. и К., напомните мне еще раз.

Целуйте чаще вашу жену – не могу упрекать вас за это – передайте поклон упряменькой Каролине и скажите, что завтра опять приду, чтобы слушать ее игру.

Г-же Марии Биго, урожд. Кине.

Многоуважаемая и любезная моя Мария!

Погода так хороша; а кто знает, будет ли так завтра? Предлагаю вам поэтому прогулку в экипаже, для чего зайду за вами сегодня около 12 часов. Так как Биго, вероятно, уже нет дома, то мы не можем, конечно, взять его с собой; но он сам не захотел бы, чтобы из-за этого мы отказались от прогулки. Теперь лучшее время до полудня; почему не воспользоваться минутами, так быстро исчезающими. Просвещенная и образованная Мария не способна отказать мне в величайшем удовольствии, из боязни каких-либо сплетен. О, какие бы причины вы не привели, не приняв моего предложения, я все припишу только недостатку доверия по отношению к моей личности; и никогда не поверю, что вы относитесь ко мне вполне дружественно. Закутайте Каролину в пеленки с головы до ног, чтобы с нею не случилось чего. Ответьте мне, милая моя М., можете ли вы, я не спрашиваю, хотите ли, потому что последнее не может быть в мою пользу, итак, напишите только в двух словах: да или нет. Прощайте и постарайтесь, чтобы я удостоился удовлетворить свой эгоизм, наслаждаясь красотами чудной природы в обществе двух лиц, в которых принимаю столь близкое участие.

Ваш друг и почитатель Л. в. Бетховен.

Супругам Биго.

Дорогая Мария, дорогой Биго.

Одно лишь глубочайшее сожаление испытал я, узнав, что самые чистые, невинные чувства часто могут быть непонятны. Вы принимали меня так радушно, что я мог себе объяснить это только тем, что вы дарите меня своей дружбой. Вы должны были бы считать меня очень тщеславным и мелочным, если бы предположили, что внимание такой превосходной личности, как вы, могло бы навести меня на мысль, будто я завоевал ее расположение. Во всяком случае, один из главных моих принципов – не быть в иных отношениях с чужими женами, как только в дружественных; я не хотел бы, ради подобных обстоятельств, наполнить свою душу сомнениями по отношению к той, которая, быть может, разделит когда-нибудь со мною судьбу, и осквернить столь прекрасную, непорочную жизнь. Может быть, иногда я шутил с Биго недостаточно прилично; но ведь я вам сказал сам, что бываю иногда очень невежлив. Со всеми моими друзьями я бываю совершенно прост и ненавижу малейшую принужденность. Биго же я причисляю к своим друзьям. Если он находит во мне что-нибудь возмутительное, то дружба требует того, чтобы вы или он сказали мне об этом. И я постараюсь впредь не огорчать его. Но возможно ли, чтобы добрая Мария так зло относилась к моим поступкам.

Что же касается моего приглашения проехаться с вами и Каролиной, то после того как днем раньше, Биго воспротивился вашей поездке со мной, с моей стороны было естественно думать, что вы оба находите это неприличным и предосудительным. И если я вам писал, то хотел дать понять, что не нахожу в этом ничего, настаивая на том, чтобы вы мне не отказали, я хотел только побудить вас воспользоваться прекрасным, чудным днем. При этом я больше думал о вашем удовольствии и об удовольствии Каролины, чем о своем, полагая, что таким путем т. е. если скажу, что буду обижен вашим недоверием или отказом, почти заставлю вас исполнить мою просьбу. Вам следовало бы, право, подумать о том, как вознаградить меня за то, что испортили мне этот чудный день, как в отношении моего настроения, так и в отношении прелестной погоды. Ваше теперешнее мнение обо мне показывает, что я был прав, когда говорил, что вы меня не понимаете, и что я даже не думал о том, что вы в этом случае представляли себе. А когда я сказал, что ничего плохого не могло бы быть, если бы я пришел к вам, то ведь это была скорее шутка с целью показать вам, как меня все тянет к вам, и что во мне нет большего желания, как жить всегда близ вас; и это – правда. Предположим даже, что во всем этом был умысел, но ведь в самой идеальной дружбе часто может иметь место тайна; даже в этом случае вы не должны были так толковать тайну друга, потому только, что ее нельзя было отгадать сразу.

Милый Виго, милая Мария! вы никогда, никогда не можете найти во мне отсутствия благородства. С детства уже научился я любить добродетель и все прекрасное и высокое. Вы причинили моему сердцу много страданий. Пусть же все это послужит только к тому, чтобы упрочить нашу дружбу. Мне, право, сегодня скверно и трудно повидать вас. Со вчерашнего дня, после квартетов, мне все кажется, что я причинил вам неприятность; этою ночью я пошел в Редут, чтобы рассеяться, но напрасно: всюду преследовали меня образы всех вас и твердили мне о том, что вы так добры и страдаете из-за меня. С негодованием поспешил я оттуда. Напишите мне несколько строк.

Ваш истинный друг Бетховен обнимает вас всех.

Библиотекарю Биго.

Любезный Биго!

Уже несколько дней меня мучит лихорадка и в ту минуту, как я хотел зайти к вам, у меня начался сильнейший приступ и лежу теперь в постели – последствия простуды – в тепле мои силы восстановятся и потому, надеюсь, завтра будет уже лучше, вот причина моего ухода.

Всего лучшего вашим от вашего

вполне преданного вам Л. в. Бетховена.

Так как не могу представить вам cahiers моей премудрости, моей начитанности и т. п., то посылаю вам кое-какие cahiers моей фантазии. Вчера вечером хотел пойти к вам, но вовремя вспомнил, что по субботам вы не бываете дома, я вполне понимаю, что должен бывать у вас или очень часто, или вовсе нет, не знаю на что решиться, но почти уверен, что надо выбрать последнее, потому что этим раз навсегда избегну обязанности бывать у вас

весь ваш Бетховен.

Когда композитор возвратился в Вену из имения Лихновского, то отношения между ним и семьею Биго были еще дружественные. Все еще мокрую рукопись сонаты ор. 57 автор поспешил отнести к талантливой пианистке, которая с листа безошибочно сыграла всю пьесу, за что получила в подарок от автора один из первых печатных экземпляров.

В том же году написано другое выдающееся произведение – увертюра «Кориолан», также проникнутое величественностью и мощью.

«Это – сравнительно мало популярная пьеса великого поэта-музыканта и безусловно одно из замечательнейших произведений его, – говорит Р. Вагнер. – В хорошем исполнении она может произвести глубокое впечатление на слушателя, знакомого с содержанием ее». Этой симфонической поэмой (ор. 62), написанной в одну ночь под впечатлением трагедии драматурга и либреттиста Коллина, композитор, быть может, имел намерение склонить последнего к совместной работе; по крайней мере вскоре после первого исполнения увертюры (в декабре 1807 г.) Коллин приступает к обработке либретто «Макбета» для Бетховена, отделывает первый акт, строго следуя изложению Шекспира, но затем бросает эту работу, найдя сюжет драмы слишком мрачным для музыкальной иллюстрации; предпочтя содержание другого произведения, «Брадаманте», Коллин усердно занялся составлением либретто, но и тут работа оказалась безуспешной, так как композитор вскоре отклонил этот фантастический сюжет.

Я знаю, что вы, почтеннейший мой Коллин, хотите осуществить мое высшее желание и вместе с тем ваше намерение. Несмотря на всю готовность, выраженную мною вам словесно, я теперь еще очень занят, причина только в этом, а не в невнимании к вам. Вот вам «Армида»; по миновании надобности, прошу прислать обратно, так как она не принадлежит мне.

Ваш истинный почитатель Бетховен.

Получив такую записку, Коллин отправляется к другому композитору, Иоганну Рейхарду (1752–1814), ныне более известному своими литературными трудами по музыке, и начинает с ним переговоры об опере. Об этом узнает Бетховен и вновь напрашивается Коллину в сотрудники, уверяя его, что его ноты (Noten) не принесут беды (Nothen) либреттисту.