Бетховен. Биографический этюд - читать онлайн

Глава II 1787–1796

Поездка в Вену. – У Моцарта. – Возвращение в Бонн. – Смерть матери. – 1791 г. – Поездка во Франкфурт-на-Майне и возвращение. – Братья Карл и Иоганн. – Занятия и развлечения. – 1792 г. – Переезд в Вену. – Смерть отца. – Занятия с Гайдном. – Гелинек, Шенк, Альорехтсбергер. – Ван Свитен, граф Кинский. – Постоянно влюбленный композитор. – Доктор Вегелер, Элеонора Брейнинг. – Театр и искусство в Вене. – Поездка в Берлин. – Первые произведения.

Мечты Иоганна ван Бетховена относительно концертного путешествия с чудо-ребенком не сбывались; более всего препятствовало этому, надо полагать, частое посещение кабачка, содержателю которого перепали флорины и крейцеры, предназначенные для путевых издержек; второй опыт подобной поездки также не удовлетворил его: в 1781 году Людвиг с матерью посетил Роттердам, где привел всех в восторг своей игрою, но материальным успехом родители юного виртуоза остались, видимо, недовольны, и с их слов мальчик часто повторял:

«Голландцы скупы, я никогда больше не поеду в Голландию…» Людвиг мечтает о поездке в резиденцию Гайдна и Моцарта, в столицу тогдашнего музыкального мира, где юному виртуозу-композитору открывалось широкое поле для развития своих дарований, но нелегко было бедному музыканту выбраться из Бонна, и не скоро осуществилась его мечта.

По приезде в Вену Людвиг немедленно отправился к Моцарту с рекомендательным письмом, вероятно, от курфюрста Максимилиана; это было весной 1787 г. – «Дон Жуан» был только что начат; Моцарт, вообще жизнерадостный и гостеприимный, неохотно принимал вундеркиндов, появлявшихся тогда не реже, чем в наши дни, и представляющих в большинстве случаев яркий пустоцвет. Один из таких малолетних гениев просил Моцарта научить его писать интересные пьесы.

– Вам еще рано думать об этом, – ответил Моцарт.

– А вы сами были моложе меня, когда сочиняли…

– Да, но я никогда не обращался к кому-либо с подобными просьбами.

Семнадцатилетний Людвиг был принят Моцартом тоже недружелюбно; игра его на фортепиано показалась автору «Nozze» (Перед выездом в Вену Бетховен набросал для своих друзей «Элегию на смерть пуделя», заурядную грустную песенку, пролежавшую ровно сто лет в рукописи.) не более талантливой, чем многих других юных виртуозов, навещавших его; когда же Бетховен, вслед за игрой, стал на фортепиано разрабатывать экспромтом тему, заданную ему Моцартом, то последний обратился к знакомым, находившимся в соседней комнате:

– Обратите внимание на этого мальчика: в будущем весь мир заговорит о нем.

Существует предположение, что Бетховен виделся с Моцартом более одного раза и даже брал у него уроки, но знакомство это не могло быть долговременным, потому что в конце мая, когда Моцарт был потрясен вестью о смерти боготворимого им отца, Бетховен принужден был выехать на родину к умиравшей матери. Тощий кошелек Людвига опустел уже на полпути, в Аугсбурге его ссудили известный фабрикант фортепиано Штейн и некий доктор Шаден.

Бетховен у Моцарта

Дома он застал такую же нужду, вызвавшую следующее прошение отца курфюрсту:

«Придворный музыкант ван Бетховен честь имеет доложить, что продолжительная и упорная болезнь жены привела его в крайне плачевное положение. Он был принужден заложить и продать все свое имущество, так что лишен ныне вместе со своими малыми детьми средств к существованию. Поэтому он покорнейше умоляет о выдаче ему ста талеров».

Смерть матери, последовавшая 24 июля, повергла Людвига в глубокую печаль, о чем можно судить по письму Людвига к Шадену, у которого он взял незначительную сумму на проезд до Бонна.

Бонн, 15 сентября 1787 г.

Благороднейший и достойнейший друг.

Что вы обо мне думаете – о том нетрудно мне догадаться. Я согласен, что вы имеете основательную причину быть обо мне невыгодного мнения; однако ж не желаю извиняться, пока не укажу на причины, по которым могу надеяться, что мое извинение будет принято. Я должен вам сознаться, что со времени моего отъезда из Аугсбурга здоровье мое и настроение начали быстро ухудшаться; чем более приближался я к родному городу, тем чаще стал получать от отца письма с требованием поскорее ехать, так как здоровье матери внушало опасения. Поэтому, несмотря на собственное нездоровье, я спешил чрезвычайно: желание еще раз повидаться с больною матерью устранило все препятствия и помогло мне преодолеть величайшие затруднения. Я застал ее еще в живых, но в самом жалком состоянии; у нее была чахотка, и после долгих страданий умерла она, наконец, около семи недель тому назад. Она была для меня такой доброй, любящей матерью, лучшим моим другом! Я был счастливейшим человеком тогда, когда еще мог произносить дорогое слово мать, на которое всегда мне отзывались! И к кому могу я теперь обращаться с этим именем? К немым ее образам, которые носятся в моем воображении? С тех пор, как нахожусь здесь, грустное настроение преобладает во мне; все время я страдаю одышкой и опасаюсь, что это может превратиться в чахотку. К этому еще присоединяется меланхолия, которая тяготит меня почти столько же, как и самая болезнь. Представив себя в моем положении, вы, надеюсь, простите меня за долгое молчание. Насчет трех карлсдоров, которые вы, по своей чрезвычайной доброте и дружбе, одолжили мне в Аугсбурге, я принужден просить вас – еще немного и великодушно повременить. Путешествие мое стоило дорого, а здесь не могу я ничем возместить этих расходов и не могу надеяться даже на самую малость. Судьба здесь, в Бонне, мне не благоприятствует. Простите, что я так долго задерживаю вас своей болтовней; все это нужно было для моего извинения.

Прошу вас не отказать мне и в будущем в вашей драгоценной дружбе, так как для меня ничто так не желательно, как возможность хоть чем-нибудь оказаться достойным вашего расположения.

С совершенным почтением ваш покорный слуга и друг

Л. в. Бетховен, придворный органист курфюрста Кельнского.

Нужда и беспорядок царили в семье; Людвигу приходилось давать уроки в частных домах, вести хозяйство, смотреть за тринадцатилетним братом Карлом, за другим братом, одиннадцатилетним Иоганном, за годовалой сестрой (вскоре умершей) и следить за постоянно пьяным отцом, чтобы своевременно приводить его домой из кабака или выпрашивать снисхождение полиции. Вместе с тем служебные занятия его значительно увеличились: он был не только органистом, но придворным пианистом, «камер-музыкантом» архиепископа. Подражая своему брату, Иосифу II, учредившему в Вене национальный театр, Максимилиан вздумал сделать то же самое в Бонне; для исполнения новейших немецких опер он составил оркестр из опытных и известных музыкантов: сюда вошли братья-виолончелисты Андрей и Бернгард Ромберг, скрипач Пернер, флейтист Антон Рейха (впоследствии профессор контрапункта в парижской консерватории); дирижером был Иосиф Рейха, дядя Антона; в этом оркестре Людвиг играл на альте, что также поглощало много времени. Еженедельно, по четвергам, курфюрст устраивал концерт на Годесберге, в павильоне, к которому вела прелестная аллея платанов. Перед павильоном расстилалась живописная равнина, окаймленная справа цепью лесистых гор, у подножья которых расположился ряд деревень, а слева волнами величественного Рейна.

Здесь Бетховен охотно исполнял просьбы приглашенных архиепископом знатных дам и отдавался импровизациям или варьировал задаваемые ему темы. Вероятно, здесь сложились многие из вариаций, изданных автором впоследствии, например, на прелестную тему Ригини «Venni Amore» (сер. 17, № 17); в последних столько богатых украшений, такая развитая гармония, что их можно смело поставить рядом с лучшими вариациями Моцарта; та же кокетливость, то же остроумие, богатство фантазии, блестящей техники; но еще нет признаков бетховенского настроения, волнений мятежного духа. Ромберг назвал вариации на тему Ригини причудливыми, другие музыканты тоже не всегда одобряли странности в некоторых импровизациях молодого виртуоза и, вероятно, не раз острили над ним, возвращаясь толпой в город после концерта.

Играя в этих концертах, Бетховен, конечно, старался не только угодить знатным слушателям, но также своим коллегам-специалистам, которых не раз удивлял оригинальностью и неожиданными эффектами; о степени музыкальности и музыкального чутья юного виртуоза можно судить, между прочим, по следующим эпизодам, сообщенным его современниками. Однажды, исполняя новое трио известного в свое время композитора и основателя фортепианной фабрики И. Плейеля (1757–1831), Людвиг нисколько не смутился, заметив два пропущенных такта в своей партии, и, вместе со своими партнерами, Рисом и Б. Ромбергом, настолько гладко провел всю пьесу, что слушатели даже не заметили грубой ошибки переписчика. В другой раз препятствие было вызвано сбившимся виолончелистом и устранено Людвигом, начавшим громко напевать виолончельную партию и тем помогшим партнеру вступить. Опытному певцу и отличному музыканту Хеллеру предстояло петь во время богослужения под аккомпанемент Людвига, который, заручившись его согласием, вздумал импровизировать, варьировать свою партию и, хотя все время подыгрывал партию певца, но все же сбил его; последний пожаловался курфюрсту, который был в восторге от такой шутки и тем не менее запретил Людвигу подобные опыты в соборе. В воскресные дни, после обедни, музыканты курфюрста часто собирались отдохнуть в весьма приличном ресторане, на базарной площади, посещавшемся охотно придворными чинами и университетскими профессорами. Здесь молодой Людвиг, сидя за стаканом рейнвейна, среди шумного веселья своих приятелей и под аккомпанемент бильярдных шаров, не раз, бывало, заглядывался на прелестную Барбару Кох, неприступную, хотя любезную конторщицу, впоследствии вышедшую замуж за графа Антона фон Белдербуша, племянника министра; но такое времяпровождение Людвиг охотно заменял наслаждением красотами природы, которую автор «Пасторальной симфонии» боготворил с юношеских лет и которой посвящал почти все свои праздники. Скитаясь по окрестностям Бонна в воскресные дни, он старался исчерпать удовольствия, доставляемые такими прогулками; то он располагался под тенью развесистого дерева, на пестром ковре цветов, под голубым небом, близ тихо журчащего ручья, то навещал крестьян, беседовал с ними, любовался их народными танцами, чудным, изящным и скромным рейнлендером, то прислушивался к их песням, то подымался на окрестные горы, входил в монастыри, где приводил в восторг монахов своими импровизациями на органе. Нотная записная книжка всегда была при нем, и каждая прогулка сопровождалась появлением новых точек и палочек или афоризмов, к которым склонен народ-философ. Праздники Людвига бывали продолжительны, когда князь-электор отправлялся в Вену или объезжал свою епархию, гостил в Мюнстере, лечился в ближайшем курорте или ездил во Франкфурт, как, например, по случаю коронования своего брата Леопольда (1790), преемника Иосифа II.

В одну из таких поездок курфюрст взял с собой лучших музыкантов и артистов; это было осенью 1791 г., в Мергентхейме состоялся съезд членов Тевтонского ордена, председателем их собрания был Максимилиан. Придворные артисты и музыканты занимали тогда положение все еще близкое к valet-musical, каким был когда-то Моцарт у архиепископа Зальцбургского; чтобы избежать неприятностей и недоразумений, вытекающих из такого положения вдали от постоянной резиденции, эта часть свиты Максимилиана сплотилась в самостоятельную, организованную группу, избрала своим председателем, или «королем» талантливого комика и певца Лукса и назначила каждому из своих членов исполнение определенных обязанностей; неуклюжий, неловкий Бетховен получил звание поваренка и соответственный указ «Короля Нибелунгов» с огромной смолевой печатью на куске каната. Два больших парусных судна поплыли медленно вверх по Рейну, достигли устья Майна, затем направились вверх по течению последнего. Кратковременная остановка в Ашафенбурге позволила Бетховену с товарищами посетить жившего здесь аббата Штеркеля (1750–1817), знаменитого в свое время пианиста, исполнение которого отличалось тонкостью отделки, изяществом, женственностью, «дамским стилем», как говорили тогда. Он долго уговаривал Бетховена сесть за фортепиано, но наш виртуоз упрямился; тогда аббат прибегнул к маленькой хитрости:

– Я играл ваши вариации на тему Ригини «Venni Amore», но последние из них настолько трудны, что сам автор, я думаю, не может сыграть их бегло.

Самолюбие Людвига было задето; он сел за фортепиано и, проиграв все свои вариации, уже напечатанные, стал импровизировать на ту же тему, подражая манере Штеркеля, чем вызвал улыбку своих товарищей.

В Мергентхейме Бетховен вернулся к обязанностям придворного пианиста, но долгие годы хранил поварской колпак и указ с печатью, как память об увеселительной поездке по Рейну и Майну, среди живописных берегов, мимо гор Шпессарта, Оденвальда и Рюдесхейма. О пребывании кельнского курфюрста в Мергентхейме и, в частности, о фортепианной игре Бетховена его современник, пастор Юнкер, как бы угадав значение его гения, сообщает следующие подробности:

…Слышал я одного из величайших пианистов, милого, славного Бетховена; инструмент был неудовлетворительный… интереснее всего были его импровизации; я также был в числе лиц, задававших ему темы. Степень виртуозности этого доброго, спокойного юноши можно определить по неисчерпаемому богатству идей, по исключительной экспрессии и по ловкости исполнения. Не знаю, чего ему недостает еще для славы великого артиста. Я слышал игру Фоглера на фортепиано и довольно часто, целыми часами, всегда удивляясь его необыкновенной ловкости. Но у Бетховена, кроме ловкости, глубокая, выразительная игра, глубже проникающая в сердце, т. е. он так же хорошо исполняет adagio, как allegro. Превосходные музыканты этой капеллы наслаждаются его игрой и с увлечением слушают ее. Но он скромен, без малейших претензий; тем не менее он признавался, что во время своих поездок по поручению курфюрста он был разочарован игрой знаменитейших пианистов. Манера его весьма отличается от обыкновенных приемов игры, точно он открыл себе новый путь к достижению той степени совершенства, которой обладает ныне… В заключение выводы мои таковы:

1) из своей капеллы, состоящей из 50 человек, курфюрст привез с собой только 20, вероятно, лучших, хотя гг. Неефе и Рейха не были среди них, о чем я глубоко сожалел, так как давно мечтал познакомиться с первым из них;

2) высокое достоинство этой капеллы видно из безукоризненного состава скрипок и басовых инструментов;

3) сыгранность и взаимные добрые отношения членов капеллы поразили меня; это подтвердили также многие знатоки, даже камердинер курфюрста, которому это лучше всего известно;

4) поведение капеллы учтивое, нравственное; они держат себя прилично, вежливо, в высшей степени скромно. Во время концерта несчастных музыкантов так мучили, их так стесняла толпа слушателей, так прижала, что они едва могли играть и обливались потом. Но они переносили все спокойно, терпеливо, не выражая неудовольствия;

5) персонал капеллы молодой, здоровый, хорошего роста и сложения. В форменной одежде они представляют великолепное зрелище; она красного цвета и обильно расшита золотом;

6) до сих пор полагали, быть может, что кельнская область представляет страну мрака, куда еще не проник луч просвещения, но двор курфюрста производит совершенно иное впечатление; среди капеллы я нашел немало людей просвещенных и здравомыслящих;

7) лучший из всех князей и гуманнейший курфюрст не только сам играет, но и увлекается исполнением капеллы, точно не может достаточно наслушаться ею. Во время концерта он был самым внимательным слушателем.

Вскоре после посещения Мергентхейма архиепископ отправился во Франкфурт на коронацию своего племянника Франца II (1768–1835), преемника Леопольда, царствовавшего только два года; в то же время, летом 1792 г., Иосиф Гайдн, на обратном пути из Лондона в Вену, остановился в Бонне; капелла курфюрста, остававшаяся в резиденции, обставила пребывание знаменитого композитора в Бонне соответствующей помпой, завершив свое гостеприимство угощением на вершине Годесберга, где произошло его знакомство с молодым Бетховеном; он познакомился с его рукописями, внимательно просмотрел одну из них, – кантату, едва исполнимую вследствие чрезмерно трудных партий духовых инструментов, и, в заключение, дал совет Людвигу поехать в Вену, где обещал руководить его занятиями.

Жизнь в Вене была заветной мечтой Бетховена, и если ему удалось вскоре осуществить ее, то этим он обязан графу Фердинанду фон Вальдштейну, временно проживавшему в Бонне в качестве члена, а потом командора Тевтонского ордена; с древностью и знатностью происхождения молодой человек этот соединял страстное влечение к музыке, прекрасно играл на фортепиано и, что еще важнее, гордился дружбой с еще бесславным тогда Бетховеном, не раз навещая его скромную комнатку, не раз прибегая к хитрости, чтобы помочь деньгами бедному, но до щепетильности самолюбивому юноше; этому меценату был обязан Бетховен своим новым инструментом работы Штейна, заменившим старый хромой клавесин; ему был он обязан также поручением написать к карнавалу 1701 года балет всадников (Ritterballet из 8 разнообразных номеров, сер. 25, № 286), программу которого составил сам Вальдштейн, а блестящее исполнение составляло одно из роскошных развлечений местной аристократии; ему был он обязан, наконец, разрешением отправиться к Гайдну в Вену, с сохранением содержания и 100 дукатами на переезд и обзаведение. Не раз этот знатный покровитель утешал Людвига в его семейном горе, не раз обращался к нему за помощью молодой композитор, чтобы вырвать пьяного отца из рук полиции, но не всегда можно найти достаточно сочувствия и поддержки за порогом дома, где семья бедствует и страдает изо дня в день. Пьянство отца и положение семьи вызвали прошение Людвига об отставке первого и о прибавке себе жалованья, на что вскоре последовало следующее распоряжение курфюрста:

«Ввиду прошения Людвига ван Бетховена его высочество повелевает уволить Иоганна ван Бетховена от службы с тем, чтобы он поселился в одном из поместий епархии и получал только сто талеров в год. Остальные сто талеров из жалованья его следует выдавать сыну, помимо жалованья, получаемого последним с давних пор. Упомянутый сын имеет получать также по три меры пшеницы в год на содержание своих братьев».

Но указ архиепископа не был исполнен в точности; старый тенор предпочел жизнь в Бонне, в Wenzelgasse, прелестям сельской жизни; свои 200 талеров он продолжал получать по-прежнему и, возмущенный опекой сына, он обещал тем не менее выдавать ему по 25 талеров каждую четверть года, на что Людвиг, конечно, согласился.

Проходили месяцы, а молодой человек все еще не мог вырваться отсюда, все еще служил в капелле архиепископа и бегал по урокам, поддерживавшим его существование. По-прежнему он находил отдохновение и ласку в семье Брейнинг, жившей в центре города, на соборной площади, в доме кардинала Бармана. Здесь добрая мать семьи утешала его, старалась сгладить и смягчить резкие, бурные порывы страстной и впечатлительной натуры; «она – по выражению самого Людвига – очищала розы от тли». Он питал отвращение к преподаванию и тем не менее принужден был посвящать этому занятию долгие часы; расстроенный, утомленный прибегал он сюда, вместо того, чтобы отправиться через площадь к барону Вестфаль фон Фюрстенбургу, где его ждали к уроку, и умная, ласковая хозяйка, успокоив молодого человека, отсылала его к исполнению противных, но неизбежных обязанностей; не раз Людвиг следовал ее советам, отправлялся к барону, подходил к дверям, брался за задвижку двери и вновь прибегал к Брейнинг.

– Не могу сегодня, – твердил он, – лучше завтра я дам два урока…

– Ну, – замечала госпожа Брейнинг, – опять дурь нашла.

Охотно и даже с удовольствием он давал уроки только в этом доме, только Элеоноре, взрослой миловидной девице, одной из многочисленных богинь, которым поклонялся увлекающийся артист; с ней он зачитывался лучшими произведениями литературы, Шекспиром, Гете, Шиллером, Лессингом и Клопштоком; здесь он впервые прочел «Одиссею», впоследствии свою любимейшую поэму. Здесь он часто напевал свою песенку «Кругосветное путешествие Уриана» (ор. 52, № 1), написанную за год до первой поездки Бетховена в Вену; здесь он охотно предавался своим импровизациям, стараясь звуками нарисовать образ кого-либо из присутствовавших или выразить его душевное настроение; виртуоз так удачно достигал своей цели, что слушатели безошибочно отгадывали задуманное им, причем чаще всего он останавливался, конечно, на юных красавицах, среди которых сначала отдавал предпочтение Лорхен. Ученица, вероятно, отвечала взаимностью молодому учителю. По смерти Людвига в портфеле его была найдена украшенная искусственными цветами записка следующего содержания:

Если между ними произошел вскоре разлад, о чем мы узнаем из письма Людвига к ней, то причину можно найти в увлечении артиста подругами ученицы, часто посещавшими радушную, гостеприимную семью Брейнинга, например: красивой блондинкой из Кельна, Иоганной фон Гонрат, или же не менее миловидной фон Вестерхольд, которую он не мог забыть даже сорок лет спустя. Несмотря на любвеобильное сердце Людвига, прелестные прирейнские девицы не могли удержать его и приковать к Бонну. Еще летом этого года Людвиг решил, пристроив своих двух братьев, Карла и Иоганна, переселиться туда, куда манили его тень Моцарта, слава старика Гайдна, кипучая деятельность и щедрые меценаты столицы музыкального мира. С Карлом, проявлявшим музыкальные способности, он сначала занимался сам, а потом определил в капеллу архиепископа; Иоганна он дал в обучение придворному аптекарю, где мальчик оставался, вероятно, до 1795 года, когда армия Наполеона заняла Бонн. К этому времени относится документ, гласящий о его службе и последующей отставке.

Госпиталь в Бонне.

Ввиду многочисленности больных, находящихся в боннском госпитале, что в замке курфюрста, предлагаю именуемому Бетховеном (Иоганном) явиться завтра утром ровно в шесть часов для исполнения обязанностей аптекаря третьего разряда на соответствующий этому званию оклад жалованья.

Диве.

Бонн, 26 вантоуза III года республики Главный аптекарь.

(18 марта 1795 г.)

Тут же на полях сделана приписка:

«6 флореаля (23 апреля) гражданину Бетховену прекратить выдачу жалованья, полагающегося аптекарю третьего разряда».

После того как оба брата были пристроены, главное препятствие поездке Людвига было устранено, и вот 29 октября 1792 года граф Вальдштейн, принимавший деятельное участие в судьбе молодого виртуоза, пишет ему:

Дорогой Бетховен!

Вы отправитесь в Вену, осуществив таким образом вашу заветную мечту. Гений музыки все еще оплакивает смерть Моцарта; он приютился временно у Гайдна, неисчерпаемого источника гармонии, но не там ему проявить свое величие и мощь; он уже ищет вокруг себя избранную натуру, чтобы служить ей. Поезжайте, работайте без устали; из рук Гайдна вы получите дух Моцарта.

Ваш истинный друг Вальдштейн.

Это напутствие, вероятно, сопровождалось необходимой денежной поддержкой, без которой Людвиг не мог бы так скоро, 2 ноября, выехать из Бонна; его кошелек, по обыкновению, был тощ, а положение курфюрста было настолько трагично, приближавшиеся раскаты пушечного грома настолько оглушали князя-архиепископа, что робкие просьбы молодого артиста не могли обратить на себя его внимания. Войска французской республики заняли уже Вормс, 22 октября они вошли в Майнц, откуда курфюрст заранее велел вывезти в Дюссельдорф архив и казну; 31 октября он сам бежал из Бонна в Клев (на Рейне, к северу от Везеля) в сопровождении князя Нейвида. В начале ноября германские войска выступили из Кобленца и рассыпались по окрестным деревням в ожидании появления французской армии Кюстина.

Песня, которая напутствовала Бетховена с берегов Рейна, не блещет музыкальными красотами, но в ней много глубокого смысла и велики чудеса, вызванные ей; раздавшись здесь впервые, она как бы направила юного артиста на новый путь, открыла ему новые горизонты искусства. С этой песнью марсельцы вступили в Париж 29 июля 1792 года, под ее звуки распалось ветхое здание французской монархии, чтобы уступить место осуществлению великих идей, возросших и взлелеянных вдали от дворцов, среди неведомых борцов за свободу, равенство и братство. Много ли страниц можно найти в симфониях, квартетах, в фортепианных сонатах Бетховена, где бы не слышался более или менее отдаленный отзвук этого напева, поразившего даже невозмутимого олимпийца Гете.

«Необыкновенное впечатление, – пишет веймарский министр, – произвело на нас (во Франкфурте) появление конных стрелков. Они подъехали к нам неслышно, незаметно и вдруг грянула марсельеза. Этот революционный гимн и без того носит характер печальный и таинственный, как бы скоро его ни исполняли; здесь же они взяли темп совсем медленный, сообразно их медленному движению. Впечатление было ужасное, потрясающее…»

«Свобода!» – гремело из миллионов уст за спиной нашего путника.

«Свобода» была всегда в мыслях Бетховена, когда он брался за перо… «Свобода!!! Чего же еще больше желать человеку?» – писал он в 1814 году своему другу Цмескалю.

Бетховен выехал из Бонна 2 ноября, в 6 часов утра, в сопровождении неизвестного нам спутника; почтовый тракт из Бонна через Франкфурт в Вену лежал тогда вдоль левого берега Рейна, через Ремаген, Андернах, Кобленц; здесь предстоял переезд через Рейн, затем путь лежал на Эренбрейтштейн, Монтабаур, Вюргес и Кенигштейн. В тот же день, к трем часам, путники были в Кобленце, но дальше ехать было трудно: в случае появления дерзких путешественников на театре военных действий патрули и сторожевые посты гессенцев могли расправиться с ними по-боевому. Тем не менее путники наши решили прорваться сквозь цепь, для чего соблазнили ямщика невиданной им платой; в памятной книжке Бетховен отметил по этому случаю: «Талер ямщику, потому что молодчина промчал нас с адскою быстротою сквозь гессенскую армию, рискуя быть избитым». Там же отмечены расходы на еду, на экипажи; плата у застав и ямщикам; сначала запись велась в книжке Бетховеном, а неизвестный путник делал в ней лишь незначительные отметки; затем, видно, герой наш проявил обычную свою бездарность в литературе этого рода, и почерк его почти исчезает из книжки, а расходы вел, вероятно, его спутник, из заметок которого видно, что негодный почтовый экипаж был заменен во Франкфурте удобным дилижансом частного владельца.

По приезде в Вену молодой композитор поспешил воспользоваться рекомендательными письмами, полученными им от графа Вальдштейна к некоторым знатным лицам; для этого предстояло предварительно обзавестись соответствующим костюмом и научиться соответствующим манерам тогдашнего этикета, о чем, впрочем, герой наш заботился недолго; в памятной книжке его имеется, между прочим, отметка о расходе в шесть флоринов на пару сапог, а также адрес Андрея Линдера, учителя танцев и светских приемов. Кошелек его быстро истощился, из обещанных курфюрстом ста дукатов он получил здесь только 25, и уже 12 декабря, как видно из памятной книжки, весь капитал его заключался в 15 дукатах; к этому прибавилось новое горе, иного рода: 18 декабря 1792 года умер его отец, Иоганн ван Бетховен. По этому случаю курфюрст писал своему маршалу фон Шалю: «Бетховен умер; это тяжелая потеря в отношении доходов с напитков». Смерть отца вновь вызвала ходатайство Людвига о пособии, так как расходы его возрастали, а кассир курфюрста отказал Людвигу в выдаче указанных в декрете 100 талеров, перечисленных из оклада отца в жалованье сыну. Из приводимого ниже прошения и последствий его видно, что уступка Людвига воле отца вызвала потерю назначенной указом курфюрста прибавки к жалованью.

Преосвященнейший, светлейший курфюрст

Милостивый государь.

Несколько лет тому назад вашей светлости угодно было уволить моего отца, придворного тенора ван Бетховена, в отставку и милостивым декретом назначить мне 100 талеров, из каковой суммы я обязан был погашать долги, оставленные отцом, а также одевать, кормить и обучать моих двух младших братьев. Указ этот хотел я представить в казначейство вашей светлости, но не сделал этого по настоятельной просьбе отца, так как все могли бы его считать неспособным заботиться о своей семье; он обещал сам доставлять мне по 25 гульденов через каждые три месяца и всегда в точности исполнял это. Но, пожелав по смерти его (последовавшей в декабре прошлого года) представить вышеупомянутый декрет, я с ужасом заметил, что бумага эта уничтожена была отцом моим.

Почтительнейше прошу прощения и умоляю вашу светлость о милостивом возобновлении этого указа и о предписании казначейству относительно выдачи причитающейся мне суммы за истекшие три месяца.

Вашей светлости покорнейший верный и преданный

Людвиг в. Бетховен, придворный органист.

Вследствие этого прошения курфюрст Максимилиан-Франц, питавший надежду видеть Бетховена своим придворным капельмейстером, назначил ему стипендию в размере 200 талеров ежегодно, каковая сумма исправно выдавалась недолго, лишь до весны 1794 года, когда прервались все сношения Людвига с архиепископом Боннским.

С одним из новых приятелей, придворным секретарем Цмескалем, Людвиг отправился к Гайдну; старик встретил его радушно и, начав, спустя 6–7 месяцев, бесплатное обучение «Великого могола», – как он прозвал Людвига, – охотно принимал приглашения последнего в кафе, где бедняга-ученик за несколько крейцеров старался удовлетворить свое самолюбие; в памятной книжке его встречаются такие отметки:

Две чашки кофе для Гайдна, 6 крейцеров.

Две чашки шоколада для Гайдна и для меня, 22 крейцера.

С августа 1793 года до начала 1794 года занятия заключались в применении простого контрапункта к шестиголосным упражнениям в церковных ладах; краткий курс о консонансах и диссонансах был пройден по последней главе первой книги «Gradus ad Parnassum» Фукса, гармония и упражнения в генерал-басе – по системе Фил. Эм. Баха. Насколько «папа-Гайдн» ценил дарование Людвига, и как давно прельщала последнего мысль написать музыку к тексту Шиллера, появившуюся спустя 30 лет в 9 симфонии, видно из письма одного боннского профессора к своей знакомой даме при посылке ей рукописи романса «Feuerfarb» (op. 52, № 2, написан в 1793 г. на текст Софии Меро и ей же посвящен, издан спустя 12 лет).

«Посылаю вам пьесу “Feuerfarb”, она написана здешним молодым артистом, талантом которого все восторгаются, и которого курфюрст послал в Вену учиться у Гайдна. Он намерен положить на музыку “Freude” Шиллера, каждую строфу отдельно. Я ожидаю чего-нибудь необыкновенного, так как, сколько мне известно, он проникнут стремлением к возвышенному и величественному. Гайдн писал сюда, что вскоре будет поручать ему сочинение опер, а сам перестанет заниматься этим. Таких мелочей, как прилагаемая, он обыкновенно не пишет, а сочинил это по просьбе одной дамы».

Йозеф Гайдн

Но вечная борьба «отцов и детей» проявилась также в отношениях 60-летнего учителя, «добродушного мастера музыкальных дел» (Серов) и 23-летнего ученика, склонного к оригинальности и мизантропии. Первый требовал точного соблюдения правил знаменитого теоретика Фукса (1660–1741), изложенных в его «Gradus ad Parnassum», вольности и отступления ученика называл революцией и атеизмом, а ученик все более возмущался небрежностью и невниманием учителя именно к тем проявлениям своей индивидуальности, которые ему были дороже безжизненных формул архаического учебника. Первоначальная дружба двух великих музыкантов постепенно перешла в неприязнь и окончилась разрывом, чему отчасти способствовали два новых приятеля Бетховена, аббат Иосиф Гелинек (1757–1825) и Иоганн Шенк. Первый из них был хорошим пианистом и модным композитором, популярным среди того многочисленного класса музыкальных девиц, которые сто лет тому назад, как и в наши дни, бренчат часами на клавишах всякую дребедень, терзая слух соседей. Не было модной песенки или оперной арии, на которую Гелинек не сочинил дюжину или даже две дюжины вариаций; страсть эта вызвала спустя несколько лет эпиграмму знаменитого Карла Марии Вебера:

Случалось, что Гелинек не только заимствовал для своих вариаций чужие темы, но даже выдавал последние за свои собственные; на это намекает Бетховен в письме к Элеоноре Брейнинг, жалуясь на венских музыкантов, подслушивающих его импровизации, чтобы потом набросать на бумагу кое-что из них и выдать за свое.

Шенк (1753–1836) писал легкие, салонные пьесы, оперы, симфонии, был некоторое время директором домашней капеллы князя Ауершперга и считался одним из лучших теоретиков в Вене. Впоследствии он с восторгом рассказывал об импровизациях Бетховена: «Что это была за яркая игра. В ней не было ничего смутного, неясного, слабого, из нескольких слегка набросанных фигур развивались богатейшие мотивы, полные жизни и прелести; то он выражал страсть бурными гаммами, то вновь возвращался к небесной мелодии; сладостные звуки заменялись грустными, потом шутливыми, шаловливыми; каждая из фигур имела совершенно определенный характер, каждая была нова, смела, ясна и правдива; его игра была так же прелестна, как и фантазия. И этот маэстро тогда не был еще никому известен».

На другой день после первого свидания Шенка с Бетховеном у аббата Гелинека, где молодой виртуоз привел Шенка в восхищение своими импровизациями, последний навестил его; любезный прием, оказанный ему молодым артистом, несколько сгладил смущение гостя, вызванное царившим в комнате беспорядком; заметив на пульте листы нотной бумаги с контрапунктическими упражнениями, он стал просматривать их и обратил внимание на ряд грубых ошибок, не исправленных Гайдном; в порыве негодования Людвиг объявил, что не переступит более порога небрежного учителя, но Шенк убедил его не делать этого, так как разрыв молодого артиста со знаменитым композитором мог повлечь за собой много неприятностей. Папа-Гайдн был влиятелен при дворе, в театрах, а общество до такой степени боготворило его, что нередко можно было видеть дам и девиц, смиренно прикладывавшихся к худой, морщинистой руке автора «Сотворения мира». Шенк предложил иное средство для более успешного занятия: Людвиг должен продолжать уроки у Гайдна, а Шенк будет следить за этими уроками и как бы дополнять их. Такой порядок занятий продолжался до начала 1796 года, когда Гайдн вновь отправился в Англию, и Бетховен совершенно избавился от его уроков, из которых молодой композитор, по его собственным словам, «ровно ничему не научился…». Спустя два года Людвиг посвятил ему свой 2-й opus, «Три сонаты (в f-moll, a-dur и c-dur) для клавесина или фортепиано», но никогда не соглашался исполнить его желания: указать на своих печатных произведениях, что автор их – ученик Гайдна. В этих первых сонатах молодой автор дал уже столько нового, интересного, содержательного и красивого, что вскоре различные части их появились в аранжировках для оркестра, для пения, для струнного квартета и т. п. Уже adagio второй сонаты (largo appassionato) как бы возвещает появление вереницы таких же эпизодов в симфониях и квартетах, эпизодов полных торжественной мечтательности, порой глубокого драматизма и подавленных вздохов, эпизодов неслыханных дотоле и поныне остающихся недосягаемыми образцами; так же ново и прелестно все в adagio третьей сонаты, еще более элегическом и драматическом; остальные части трех первых сонат не везде соответствуют красотам этих (вторых частей и в большинстве случаев их легко приписать перу Гайдна или Моцарта, которым автор местами очевидно и не всегда удачно подражает, например: тема 1 части первой сонаты заимствована из рондо симфонии ор. 550, g-moll Моцарта; эта тема встречается также в 3-й части и симфонии Бетховена, и в его эскизных тетрадях записана рядом с упомянутой темой Моцарта. Новизна содержания сонат навела Бетховена на мысль обозначить здесь пальцы (doigte), что он делал очень редко и неохотно, полагая в исполнителях достаточную для этого меру смышлености. Некоторые темы и эпизоды этих сонат заимствованы автором из своих ранних юношеских произведений, ныне забытых, а именно: из трех квартетов, написанных в Бонне, в 1785 году, найденных и опубликованных лишь по смерти Бетховена (серия 10, № 2, 3 и 4).

С Шенком, написавшим тогда оперу «Деревенский цирюльник», весьма популярную до настоящего времени, Бетховен сошелся довольно близко и, вероятно, по обыкновению, не раз обменивался записками; к сожалению, до нас дошел только один незначительный листочек, в котором Бетховен сообщает о своем неожиданном выезде в Эйзенштадт, городок в 100 верстах к югу от Вены; там находился замок князей Эстергази, и там погребен их придворный капельмейстер Иосиф Гайдн.

Любезный Шенк.

Я не знал, что сегодня же придется мне уехать в Эйзенштадт. Охотно побеседовал бы еще с вами. Пока же будьте уверены в благодарности за оказанные мне услуги. Постараюсь, по мере сил, все для вас исполнить. Надеюсь вскоре опять вас видеть и вновь пользоваться драгоценным знакомством. Прощайте и вспоминайте иногда вашего Бетховена.

С этим добродушным музыкантом, когда-то, при первой постановке «Волшебной флейты», поцеловавшим руку Моцарта, Бетховен также нашел повод к разладу; но тем неосновательнее были его упреки, тем глубже было его раскаяние, и тем интенсивнее выражалась его радость при восстановлении мира.

«Весной 1824 г., – рассказывает Шиндлер, – мы как-то шли с Бетховеном по Грабену и встретили Шенка. Бетховен был вне себя от радости при встрече со старым другом, о котором не слышал уже много лет. Он сейчас же повел его в ближайшую гостиницу и занял самую отдаленную и темную комнату, которую пришлось освещать средь бела дня. Он запер дверь, чтобы никто не мог помешать. Тут он повел с ним беседу по душе. После жалоб на неудачи, на пережитые несчастья он вспомнил старину, 1793–1794 года. Бетховен неудержимо хохотал, припоминая, как они оба обманывали старика Гайдна, и как тот ничего не замечал. Тут я впервые узнал о тех странных отношениях, которые существовали между ними. Артист, стоявший в своем искусстве на небывалой еще высоте, выражал живейшую благодарность скромному композитору “Деревенского цирюльника” за оказанные ему в юности участие и преданность. После нескольких часов, проведенных вместе, они простились так трогательно, будто им не суждено было видеться. И действительно, они никогда более не встречались».

Последними преподавателями Людвига были Альбрехтсбергер (1736–1809) и Сальери (1750–1825); первый известен был теоретическими познаниями и прекрасной игрой на органе, благодаря которой Моцарт рекомендовал его на должность органиста собора св. Стефана; второй славился своими операми, певучими и благодарными для исполнителей. К этим-то авторитетам обратился Бетховен в 1796 году, и у них закончил он, спустя года полтора, свое музыкальное образование, не переставая впоследствии совершенствоваться путем многочисленных упражнений, с которыми знакомят нас сохранившиеся до наших дней его тетради. В отношении скрипичной игры он пользовался советами и указаниями молодого виртуоза Шупанцига; в дневнике его помечено: «Шупанциг три раза в неделю, Альбрехтсбергер 3 раза в неделю».

Судя по статье в «Музыкальном ежегоднике Вены и Праги», занятия Людвига с Альбрехтсбергером начались по инициативе папы-Гайдна.

«Гениальный музыкант Бетховен, – говорится в статье, – года два тому назад поселился в Вене. Он возбуждает всеобщее удивление необыкновенной техникой и легкостью, с которыми преодолевает самые трудные пассажи. Его игра отличается поразительной точностью, вкусом, чувством и создала ему все возрастающую славу. Лучшим доказательством его глубокой любви к искусству служит то, что он вверил себя руководству нашего бессмертного Гайдна, который посвящает его в тайны композиции. Наш великий маэстро передает его, на время своего отсутствия, нашему великому Альбрехтсбергеру. Чего только нельзя ожидать, когда такой великий гений работает под руководством таких учителей. Существует уже несколько прелестных сонат, написанных им; среди них особенно замечательны последние».

Иоганн Альбрехтсбергер

Несмотря на громадную славу лучшего венского теоретика, несмотря на составление «знаменитой школы музыки», несмотря на высокое о нем мнение Моцарта, Альбрехтсбергер, подобно Гайдну, пришелся не по душе Бетховену; впоследствии он зло шутил над педантизмом и рутиной своего учителя, «умевшего создавать только скелеты», и не посвятил ему ни одного своего произведения, тогда как этим путем всегда старался выразить свою благодарность и расположение. Занятия с Альбрехтсбергером касались простого и двойного контрапункта, фуги и канона; при этом руководствовались учебником преподавателя Grundliche Anweisung zur Composition (изд. 1790 г.), откуда Бетховен выписал себе собственноручно большую часть примеров, почти все трех- и четырехголосные фуги. Кроме того, он задал ученику 30 тем для разработки в виде фуги с тесным голосоведением, причем Бетховен применял то хроматизмы, то церковные лады; двойной контрапункт проходился в октаве, дециме или терции, дуодециме или квинте, тройной – в октаве; на всех работах видна заботливая рука учителя, его заметки и поправки. Среди упражнений в контрапункте децимы находится эскиз романса «Аделаида» (написан в 1795 г., издан в 1797 г., ор. 46), а в одной фуге «D-moll della duodecimal» встречаются эскизы, разработанные в последней части первой симфонии (1800 г.). К числу множества образцов композиции, старательно и четко переписанных рукой Бетховена, относятся (хранящиеся у проф. Макса Фридлендера в Берлине) квартет Моцарта, десятки страниц из учебника Фукса, из «Мессии» Генделя и из произведений Баха, причем местами списана лишь мелодия без аккомпанемента.

По словам Фердинанда Риса, ученика и друга Бетховена, все упомянутые нами здесь венские учителя нашего героя единогласно утверждали, что ученик их был упрям, своеволен, и что ему, вследствие этого, часто приходилось собственным тяжелым опытом доходить до того, чего он сначала не хотел заучить. По первым опытам Бетховена и по его тетрадям эскизов можно судить о той глубине его дарования, о той неутомимой самодеятельности, рядом с которыми бледнеют недолгие и часто прерывавшиеся занятия со знаменитыми учителями. Менее всего из них он ценил Сальери и очень мало сведений приобрел у него о вокальной музыке, хотя посвятил придворному оперному капельмейстеру три скрипичные сонаты (1708 г., ор. 12) и всегда охотно (но не всегда удачно) писал вокальные пьесы. Публика относилась равнодушно к первым опытам Бетховена-композитора. Все охотно играли сочинения Плейеля, Вангаля, Клементи, Кожелуха и особенно любили столь благодарные произведения Моцарта. Еще в Бонне Бетховен набросал вариации на тему «Se vuol ballar» из «Свадьбы Фигаро» Моцарта; здесь он отделал их, а приятель его Цмескаль пристроил для печати за гонорар, довольно значительный для начинающего композитора. Только возрастающая слава виртуоза открыла путь к легкому сбыту его первых сочинений, среди которых видное место занимает ор. № 1, относящийся к периоду учения у Гайдна.

Три трио (op. 1) были исполнены впервые у кн. Лихновского, в присутствии учителя и некоторых других знатоков и любителей; знаменитый композитор одобрил первые два из них, а третьего (d-moll) советовал не печатать, тогда как молодой автор считал его лучшим; охотнее последовал Бетховен совету виолончелиста Крафта, участвовавшего в исполнении и указавшего необходимость обозначения sulla cordag под несколькими последними тактами финала трио № 3 и более правильный размер в 1/4 финала трио № 2, вместо указанных автором 4/4. Затем Бетховен ставил эти трио у других меценатов, всюду собирая при этом подписи лиц, изъявивших желание получить один экземпляр или более по выходе трио из печати. Такой издательский прием, применяемый также в наши дни, обеспечивает отчасти предпринимателя, а в те времена риск был значительнее, так как произведения искусства не были достоянием большой публики, и сбыт их был ограниченнее. Собрав подписчиков среди знати, где надо было лично просить каждого, искать рекомендаций, содействия, Бетховен поместил в «Венской газете» от 16 мая 1795 года объявление:

«Открыта подписка на три больших трио Людвига ван Бетховена для фортепиано, скрипки и виолончели. Эти трио появятся через шесть недель и будут выдаваться подписчикам по представлению подписной квитанции. Цена полного экземпляра один дукат. Подписчики будут все поименованы на первой странице и могут получить это издание за два месяца до появления его в продаже, причем цена будет повышена. Подписка принимается в Вене, у автора, Kreuzstrasse № 35, за церковью миноритов, в первом этаже дома Огильского».

Через три дня после публикации автор заключил следующий договор с известной издательской фирмой Артариа и Ко.

От нижеуказанного числа мы, гг. Артариа и Ко с одной стороны, и г. Людвиг ван Бетховен с другой, принимаем на себя следующие перечисленные обязательства:

1) г. Людвиг ван Бетховен сдает свои три трио для фортепиано, скрипки и виолончели г-ну Артариа, каковой должен, пользуясь предварительной платой в двести двенадцать флоринов, гравировать точно, изящно и украсить заглавие упомянутых трио, не позже трех недель со дня подписи настоящего договора;

2) г. Артариа обязан выдать г. Людвигу ван Бетховену четыреста экземпляров, считая по одному флорину за экземпляр и в таком порядке: по истечении шести недель, положенных на гравировку, г. Артариа будет выдавать г. Людвигу ван Бетховену по меньшей мере пятьдесят экземпляров, исправно отпечатанных, еженедельно, пока будут исчерпаны все обусловленные 400 экземпляров. Тем не менее г. ван Бетховену предоставляется право взять менее указанного числа экземпляров;

3) по выпуске требуемых г. ван Бетховеном экземпляров, г. Артариа обязывается принять доски упомянутых трех трио за 90 флоринов, каковые засчитываются в выше обусловленную сумму 212 флоринов;

4) г. Артариа обязывается не продавать этих трио в Вене ранее истечения двух месяцев со дня получения г. ван Бетховеном первых печатных экземпляров. За границу же может он отправлять свободно экземпляры со дня этого получения, а спустя обусловленные два месяца продавать их также в Вене и считать своею собственностью;

5) спустя эти два месяца г. ван Бетховен имеет право продавать оставшиеся у него экземпляры, но лишается последующих доходов со своего сочинения. Понятно, что г. ван Бетховен лишается права требовать выдачи предназначенных ему 400 экземпляров, если не возьмет их в течение указанных двух месяцев;

6) список подписчиков будет отпечатан г-ом Артариа и выдан г. ван Бетховену в таком виде, чтобы его можно было вклеить в соответствующие экземпляры.

В удостоверение сего обе договаривающиеся стороны скрепляют этот контракт своею печатью и подписью.

19 мая 1795 года.

Для издателя договор этот был выгоден, потому что без риска, без расхода предоставлял ему новое сочинение уже довольно известного артиста. Не менее был выгоден он также для композитора; подписчиков он нашел 123, из них некоторые пожелали иметь более одного экземпляра, так, например, граф Рудольф Тун подписался на 10, фон Лишка – 12, князь Лихновский – 20, теща его, графиня Тун – 22. Таким образом, автор должен был заплатить издателю за 242 подписных экземпляра столько же флоринов, да аванса 122 флорина (212 без зачтенных 90), всего 364 флорина, а получил 242 дуката, т. е. около 1000 флоринов (или около 700 рублей), что составляет значительный гонорар для начинающего композитора, получавшего незадолго до того менее 300 р. жалованья в год.

Крамер, издавший эти трио в Лондоне, нашел в них «вдохновение, могущее утешить мир, оплакивающий смерть Моцарта». Сам автор, видимо, сознавал значение этих еще и ныне популярных произведений; проблески бетховенского гения сияют местами в этом первом опусе, чувствуется мощь юного титана, мятежный дух будущего реформатора, указавшего музыкальному миру неисчерпаемый источник эстетических красот в движении духовных сил человека.

В 1796 году он заносит в свою записную книжку:

«Смелее!..Несмотря на телесную немощь, гений мой восторжествует…

Двадцать пять лет!.. Вот они! Исполнились!..

В этом же году надо проявить всего себя».

Среда, в которой Бетховен вращался, вполне соответствовала такому намерению; во многих богатых домах талантливый пианист или скрипач был желанным гостем. Венская аристократия питала особую склонность, даже страсть к музыке; почти в каждом таком доме, в Вене или в родовом поместье, имелся целый штат музыкантов; богачи, вроде Эстергази, имели свои хоры и свой театр; менее богатые ограничивались симфоническими оркестрами, а кто не мог позволить себе этой роскоши, содержал прислугу (valet-musical), способную не только подать к столу или завить парик, но также принять участие в исполнении какого-нибудь трио или квартета; наконец, самые бедные из дворян считали долгом иметь при себе органиста или пианиста. Такая страсть способствовала плодовитости композиторов, новинки камерной музыки находили покупателей, многие старались щегольнуть исполнением у себя еще неизданного квартета или квинтета, покупали рукописи и поощряли начинающих композиторов; так, например, князь Кражалкович купил за дорогую плату первые шесть симфоний Гировеца, а князь Эстергази заказал ему же три мессы, вечерни и Те Deum; князь Ауершперг заказал Шенку целый ряд различных оперетт для своего домашнего театра и т. п.

Одним из первых по времени знакомых Бетховена в Вене был барон Готфрид ван Свитен, сын знаменитого лейб-медика Марии-Терезии и президент правления дворцовой библиотеки; после долголетнего пребывания в Берлине в качестве посланника он возвратился в Вену и основал здесь среди местной знати музыкальное общество, в котором ставил преимущественно духовные произведения северогерманских композиторов или же аналогичные и малознакомые сочинения других авторов; в этом обществе Моцарт был некоторое время пианистом-дирижером и по поручению ван Свитена сделал изменения в инструментовке некоторых ораторий Генделя.

Во время исполнения музыкальной пьесы барон требовал благоговейной тишины; в случае шума или разговора в зале крупная фигура барона подымалась со стула, и этого было достаточно, чтобы прервать самую занимательную болтовню. В концертах многие светские дилетанты не сводили с него глаз, чтобы по выражению лица определить впечатление, производимое каким-нибудь новым произведением и судить о достоинствах последнего. Барон боготворил старика Гайдна, что не мешало последнему познакомить нас с двумя пороками его: ван Свитен мнил себя композитором и написал дюжину симфоний, «таких же неуклюжих, как его громоздкая фигура»; вместе с тем питал он страсть к изображению разнообразных явлений природы звуками и склонял Гайдна к тому же; по случаю появления фортепианного переложения одного произведения, где изображается кваканье лягушки, Гайдн писал: «…меня заставили написать это; жалкая имитация незаметна в оркестре, но на фортепиано она невыносима. Да не осудит меня критика… Я слишком стар и не имею достаточно времени, чтобы пересмотреть и переделать давно написанное».

Жалкие похороны Моцарта и обращение с его вдовой не дают нам основания восхищаться высокими нравственными качествами барона, тем не менее эти факты из его жизни искупаются многолетними трудами на пользу искусства, поддержкой молодых талантов, в числе которых был также Бетховен, являвшийся по вечерам к барону, чтобы сыграть несколько фуг Баха; после этого наш виртуоз оставался иногда ночевать у барона; вероятно, к осени 1793 года относится следующая записка ван Свитена:

Г-ну Бетховену, в Альзергассе № 45, у г. князя Лихновского.

Если ничто не помешает, то приходите в будущую среду, в 8 часов вечера, с ночным колпаком в кармане. Отвечайте немедленно.

Свитен.

К тому же времени относится отметка в дневнике Бетховена:

Ужинал у Свитена, на чай дал 17, швейцар отпер дверь – 4 кр.

Бетховен бывал также часто в обществе графа Иосифа Кинского, сын которого, Фердинанд, вошел впоследствии в состав триумвирата, покровительствовавшего нашему герою; триумвират был заключен им с эрцгерцогом Рудольфом и князем Лобковичем, с которыми познакомимся ближе в дальнейшем изложении. Советник Рес, владелец богатейшей нотной библиотеки, советник Мейер, на домашних концертах которого нередко присутствовал император, граф Павел Антон Эстергази, для которого Бетховен написал мессу, граф Иоганн Эстергази, виртуоз на гобое, и граф Франц Эстергази, приятель ван Свитена, князья и графы Лихтенштейн, Ауершперг, Траумансдорф, Ностиц, Аппони, Броун, Эрдеди, Шварценберг, Карл Никль (дворянин из Никельсберга, член государственного совета), Иосиф Зонненфельс (тоже член государственного совета), – вот лица, среди которых жил и вращался наш молодой виртуоз, встречая порой дружеские приятельские отношения.

Жизнеописание Бетховена, как и всякого другого смертного, представляет собой преимущественно перечень неудач и немощей, борьбы с самим собой, с людьми и с природой, всяческих невзгод и бедствий, среди коих изредка прорываются счастливые дни, числом своим не превышающие числа лет жизни героя. И среди этих немногих светлых дней нельзя указать ни одного, когда бы источником радости Бетховена была женщина, «это украшение жизни, обладающее тысячами средств сделать нас несчастными и лишь одним средством осчастливить нас». Благодаря нелепым условиям и положению, в каковых живет женщина из поколения в поколение, ей редко доводится проявить всю прелесть последнего, но ежедневно и с большим успехом культивирует она свои прочие «средства», что лишний раз подтвердилось в жизни нашего композитора.

Представительницы прекрасного пола относились также благосклонно к артисту, не стеснявшемуся этикетом, иногда откровенному до развязности и грубости; то, что нередко отталкивало от него мужчин, имело особенную прелесть для некоторых женщин, находивших речи и обращение гениального артиста оригинальными, пикантными; женское чутье открывало им привлекательность его характера; некрасивая внешность, странные обороты рейнского наречия, порой экзальтированное настроение виртуоза нравились более венским дамам, чем музыкантам. Любезность и внимание их часто казались Бетховену признаками более глубокого чувства, и, предполагая, что многие из них влюблены в него, он сам увлекался прелестными дамами и девицами, писал им нежные записки, посвящал им свои сочинения, а иногда предлагал свое сердце и руку. То он был увлечен графиней Кеглевич, юной венгеркой, вышедшей в 1801 году замуж за князя фон Эрба-Одескальки, то графиней Терезой фон Брунсвик, от которой получил портрет масляными красками с подписью:

Дочь придворного офицера, Кристина Герарди, красивая итальянка и талантливая исполнительница романсов Бетховена, также была одной из богинь, которым он поклонялся, что не мешало ему, впрочем, беседовать с ней на языке далеко не божественном, отсылать ее к черту, а жениха ее, д-ра Иосифа Франка, величать дурнем.

Милая Кр… Вы вчера намекнули относительно моего портрета. – Я хотел бы, чтобы вы были осторожнее. Боюсь, что если мы выберем для обратной отсылки кого-нибудь со стороны Ф., то вмешаются несносный Б. или дурень Иосиф. К тому же все дело, может быть, заключается только в намерении сделать мне гадость. Мне пришлось бы снова выпутываться, что было бы совсем невыносимо, так как жалкая толпа не стоит этого. Постарайтесь скрыть все, насколько это только возможно. Уверяю вас, что после этого я напечатаю в газете просьбу ко всем художникам, чтобы они впредь не рисовали меня без моего ведома. Не думал я, что придется иметь неприятности из-за собственного изображения. Что касается снимания шляпы, то все это очень глупо и невежливо и не стоит того, чтобы за это мстить. Объясните ему правила прогулок; adie, черт вас побери.

Милая моя Г., я солгал бы, если бы не сказал вам, что только что присланные мне стихи ваши не смутили меня. Натура моя из тех, которые видя и слыша себе восхваления, чувствуют при этом все свое ничтожество. Но эта похвала должна быть для меня стимулом постоянно стремиться, несмотря на все препятствия, к недостижимой цели, предлагаемой нам искусством и природой. Стихи эти действительно прекрасны, если не считать одного недостатка, который обыкновенно встречается также у других поэтов и состоит в том, что, увлеченные фантазией, вы слышите и видите то, что вам желательно видеть и слышать, хотя бы это было иногда далеко ниже ваших идеалов. Вы, конечно, понимаете, что мне весьма желательно познакомиться с поэтом или поэтессой.

Примите благодарность за внимание к почитающему вас

Л. в. Бетховену.

Для этой певицы Гайдн написал в 1797 г. партию Евы в своей оратории «Сотворение мира», и спустя три года она вышла замуж за врача Иосифа Франка, с которым переселилась в Россию в 1808 году. Другая певица, Магдалина Вильман, еще более вскружила голову Бетховену; он сделал ей предложение, но «атака была отбита», и певица предпочла носить другое, неизвестное нам имя мужа имени Бетховена, которого она нашла «безобразным и полупомешанным». Однажды Бетховен был в ложе, во время представления оперы Паэзиелло «La Molinara», с дамой, которой увлекался; последняя в разговоре с сожалением заметила, что потеряла вариации на тему дуэта «Nel cor piu non mi sento» из этой оперы; спустя несколько дней влюбленный композитор принес даме своего сердца 6 вариаций на эту тему (сер. 17, № 7) с такой надписью: «вариации, потерянные г-ой и найденные Людвигом ван Бетховеном». Другой же красавице, просившей на память прядь волос, он подарил клок козлиной бороды.

Оригинальные черты Бетховена, привлекавшие к себе внимание светских дам и девиц, конечно, не представляли ничего соблазнительного для обитательниц окрестных сел и деревень; даже крестьянка сомнительного поведения, проживавшая на даче рядом с композитором, с пренебрежением отворачивалась от его пристального взгляда. Однажды отец ее за драку был посажен в тюрьму; композитор взял на себя обязанности рыцаря и отправился в полицейское управление хлопотать о его освобождении. Не достигнув цели увещаниями, он стал шуметь, кричать, бранить и сам попал туда же, где находился отец его Дульцинеи; лишь заступничество знакомых Бетховена, сообщивших полиции сведения о личности и его связях, вызвало освобождение композитора. Об интимных отношениях нашего героя к венским красавицам существуют противоречивые отзывы современников: по словам Зейфрида «Бетховен никогда не был женат и, что очень странно, довольствовался всегда платоническим увлечением, если только не задавался матримониальными намерениями, всегда безуспешными»; однако Вегелер утверждает, что Бетховен был постоянно в любовной связи и одерживал победы, «которые были бы невозможны даже Адонису», хотя биографы напрасно ищут в течение ста лет подтверждения этим словам.

Вращаясь в высшем венском обществе, Людвиг не забыл также своих прежних друзей, своих скромных боннских приятелей; вспыльчивость, опрометчивость его порой вызывали разлад с ними, причем композитор щедро осыпал упреками и бранью таких недругов, но нетрудно было заметить, что в глубине души его все еще таилась привязанность к ним, побеждая враждебное настроение. Доктор Вегелер, занимавший некоторое время пост ректора боннского университета, был одним из наиболее близких друзей Бетховена; после того, как архиепископ Максимилиан, благословив боннских жителей, бежал из своей резиденции, многие из них также поспешили покинуть берега Рейна; 7 октября 1794 года французские знамена развевались в Бонне. Вегелер одним из первых выехал в Вену и пробыл здесь два года; будущий муж Элеоноры Брейнинг также не избежал обидной выходки Бетховена, сущность которой, впрочем, остается невыясненной.

Мой лучший, милейший! в каком отвратительном виде ты представил меня мне же самому. О, я понимаю, я не заслуживаю твоей дружбы; так ты благороден, так доброжелателен и вот впервые я не смею считать себя равным тебе: далеко отстал я от тебя; своему лучшему, благороднейшему другу я причинил неприятности на целые недели. Ты думаешь, что сердце мое не способно более к добру. Слава Богу: нет, не злоба умышленная, намеренная руководила мною, это было лишь непростительное легкомыслие, извратившее истинное положение вещей. О, как мне стыдно перед тобой, – не смею просить о дружбе, – ах, Вегелер, я утешаюсь только тем, что ты знал меня почти с детства, но все же позволь сказать, что я был всегда добр и старался всегда быть правдивым и честным в своих поступках, иначе мог ли ты меня полюбить? Мог ли я измениться за это короткое время сразу, в ущерб себе самому – могла ли сразу погаснуть во мне эта вера в добро и величие? Нет, Вегелер, мой лучший, дорогой, приди вновь в объятия твоего Бетховена, воздвигни на добродетелях, которые ты некогда в нем нашел, священный храм чистой дружбы, и будет он стоять незыблемо, вечно, ни бедствия, ни бури не смогут поколебать его основ – крепка – вечна наша дружба! – прощение – забвение – оживи умирающую утопающую дружбу – О Вегелер, не отвергай эту руку примирения, протяни мне свою – О Боже, – ни слова более, – я сам иду к тебе, бросаюсь в твои объятия, прошу о возврате утраченной дружбы, и ты возвращаешься ко мне, раскаявшемуся, любящему тебя и никогда не забывающему

Бетховену.

Только что получил твое письмо, потому что я только сейчас пришел домой.

Вена, май 1797 г.

Здравствуй, мой друг!

Я в долгу пред тобою: за мною одно письмо; ты получишь его вместе с моими новейшими пьесами. Дела мои идут хорошо и, могу сказать, постоянно становится лучше. Если думаешь, что поклон мой может кого-нибудь обрадовать, то передай его.

Прощай и не забывай твоего Людвига ван Бетховена.

Можно предположить, что поводом к раздору были слишком нежные письма композитора к своей бывшей ученице, невесте Вегелера, которой молодой композитор посвятил тогда несколько лучших своих произведений. В письмах этих Бетховен упоминает своих боннских приятелей: Мальхуса, впоследствии министра финансов в Вестфалии, Параквина, контрабасиста в оркестре курфюрста, красавицу Кох; при первом из писем этих, видимо, были приложены посвященные ей вариации на тему Se vuol ballare из «Свадьбы Фигаро» Моцарта; но главной темой писем остаются чувства композитора к Элеоноре, способные возбудить ревность жениха.

Вена, 2 ноября 1793 г. Глубокоуважаемая Элеонора!

Милая подруга!

Только по истечении почти целого года, проведенного мною здесь, в столице, посылаю вам первое письмо, но будьте уверены, что непрестанно думал я о вас. Неоднократно приходилось мне беседовать с вами и вашею дорогою семьею, хотя весьма часто не с тем спокойствием, какого я желал бы, так, например, во время рокового спора, которого никак не могу забыть, и во время которого поступок мой представляется мне вполне достойным презрения. Но дело это прошлое, и я много заплатил бы, если бы в состоянии был совсем загладить мое тогдашнее, позорящее меня и совершенно противное моему характеру обращение. Конечно, было немало обстоятельств, которые уже раньше вызывали в нас враждебное отношение, и, как полагаю, главной помехой к взаимной гармонии нашей явились сплетни о том, что каждый из нас высказывал о другом. Каждый из нас думал во время спора, что говорит по убеждению, между тем как это было лишь следствием внушенного нам гневного настроения, и оба мы оказались обманутыми. Ваш добрый и благородный характер, моя милая подруга, порукой мне в том, что вы уже давно простили меня. Но говорят, что чистосердечное раскаяние состоит в собственном сознании проступка, чего я и желал. Забудем же все это и выведем отсюда лишь нравоучение, что поспорившие друзья не должны прибегать к посредникам, а должны покончить все непосредственно между собою.

При сем посылаю мою пьесу, посвященную вам, к сожалению, не столь значительную по объему и не вполне вас достойную. Меня принудили здесь издать это маленькое произведение, и я воспользовался случаем, чтобы представить вам, глубокоуважаемая Элеонора, доказательства моего к вам почтения, дружбы, постоянной памяти о вас и о вашей семье. Примите эту безделицу от глубоко почитающего вас друга. О, если она только доставит вам удовольствие, то я буду вполне удовлетворен. Да будет оно слабым отражением того времени, когда в доме вашем я проводил лучшие дни моей жизни. Быть может, безделица эта и в вас сохранит обо мне память до тех пор, пока я опять навещу вас, чего, конечно, нельзя ожидать в близком будущем. О, какая радость ожидает нас тогда, моя милая. Вы найдете в вашем друге веселого человека, в котором время и счастливые обстоятельства изгладили морщины, вызванные прошлыми неприятностями.

Если встретите Б. Кох, то прошу вас сказать ей, что нехорошо с ее стороны вовсе не писать мне. Ведь я уже два раза писал ей; Мальхусу же писал я три раза, и – никакого ответа. Скажите, что если ей писать не хочется, то пусть, по крайней мере, принудит к этому Мальхуса. В заключение моего письма, позволяю себе еще одну просьбу: я желал бы вновь иметь счастье получить жилет из заячьей шерсти, вязанный вами, моей милой подругой.

Простите своему другу нескромную эту просьбу, она исходит из особенной склонности ко всем работам вашим; сверх того, скажу вам по секрету, что в основании этой просьбы заключается маленькое тщеславие: мне хотелось бы показать, что обладаю подарком от одной из лучших, достойнейших девиц в Бонне. Хотя у меня еще имеется первый жилет, подаренный вами в Бонне, но он, благодаря новейшей моде, сделался уже настолько немодным, что я только могу хранить его в шкафу, как дорогой подарок от вас. Велика была бы радость моя, если бы вы осчастливили вскоре меня письмом. Если мои письма доставляют вам удовольствие, то обещаю по возможности служить вам ими, так как мне весьма приятно пользоваться всяким случаем, чтобы доказать вам, насколько я ваш верный, вас почитающий друг Л. Бетховен.

Р. S. Вариации покажутся несколько трудными, в особенности трели в Coda. Но это не должно вас пугать. Они написаны так, что вам следует только играть трель, остальные же ноты можете пропустить, так как они заключаются и в скрипичной партии. Никогда не мог бы я предполагать того, что теперь неоднократно приходится мне замечать в Вене: иногда, по вечерам, я фантазирую за роялем, а на следующий день кто-нибудь, подхватив значительную часть этих фантазий, уже щеголяет ими в рукописи. Так как я предвидел, что то же самое будет с этими вариациями, то решил предупредить такой случай. Сверх того, имел я в виду привести в смущение здешних пианистов, из коих некоторые – мои смертельные враги; таким образом хотелось мне также им отомстить, потому что я знал заранее, что в некоторых домах господам этим предложат мои вариации, при разыгрывании которых им непременно несдобровать.

Бетховен.

Чрезвычайно обрадовал меня прекрасный галстук вашей работы. Подарок этот вызвал во мне грустное настроение, несмотря на удовольствие, доставленное мне самим предметом. Он возбудил во мне воспоминание о прошедшем времени, а великодушие ваше пристыдило меня. Признаюсь, не думал я, что вы еще считаете меня достойным вашего воспоминания. О, если бы вы могли быть свидетельницей моего вчерашнего настроения, то, наверно, не нашли бы преувеличенным того, что хочу я сказать вам: отношение ваше ко мне тронуло меня до слез и сильно опечалило. Прошу вас, несмотря на малость доверия, которого я в ваших глазах заслуживаю, не сомневаться в том, моя подруга (позвольте мне и впредь вас так называть), что я сильно страдал и до сих пор страдаю, лишившись вашего расположения. Вас и вашу дражайшую мать я никогда не забуду. Вы ко мне были так добры, что потеря дружбы вашей для меня не так скоро может быть возмещена; я глубоко сознаю, что мною потеряно и чем вы для меня были. Но для выяснения всего этого пришлось бы возвратиться к сценам, о которых вам неприятно было бы слышать, а мне напоминать.

В виде небольшого воздаяния за вашу добрую обо мне память позволяю себе послать вам прилагаемые при сем вариации и рондо со скрипкой. Множество занятий не позволяют мне переписать давно обещанную вам сонату. В моей рукописи она представляет собою лишь эскиз, вследствие чего списать ее, даже и такому молодцу, как сам Параквин, было бы нелегко. Рондо можете дать переписать и затем возвратить мне партитуру. Это единственное, что я могу послать вам из моих вещиц, которыми вы более или менее могли бы воспользоваться, а так как вы отправляетесь теперь в Керпен, то, быть может, безделицы эти там доставят вам некоторое развлечение.

Прощайте, моя подруга! Я не в состоянии вас иначе называть, как бы ни были вы ко мне равнодушны; все же будьте уверены, что я вас и вашу мать столько же почитаю, как и прежде. Если могу еще чем-нибудь доставить вам удовольствие, то не пренебрегайте мною; в этом заключается для меня последнее средство выразить вам благодарность за дружбу, которою я имел счастье пользоваться.

Желаю вам счастливого пути; привезите обратно вашу дорогую мать вполне здоровою.

Вспоминайте по временам, глубоко вас уважающего всегда, Бетховена.

Среди боннских приятелей не забыт также издатель Зимрок, которому композитор передал для гравировки (нотопечатание производилось тогда, как и ныне, преимущественно гравировкой, а не набором) две рукописи; это были: 1) 13 вариаций на тему ариетты «Es war emmal ein alter Mann» из оперетки Диттерсдорфа «Красная шапочка» (серия 17, № 14), произведение, не лишенное оригинальности, живости и грации; 2) четырехручные вариации на тему графа Вальдштеина (сер. 15, № 3), также довольно интересные своим содержанием (в особенности последняя, 9-я), представляющим собой один из первых опытов пера в области вариаций, где Бетховен достиг вскоре высшего искусства. Об этих произведениях упоминает автор в нижеследующем письме к Зимроку:

Дорогой Зимрок.

Я заслужил ваши упреки, так как задержал так долго ваши вариации, но уверяю вас, что множество работы не позволило мне поспешить с исправлением их. Вы сами усмотрите, чего не достает в них, во всяком случае, желаю вам успеха в гравировке нот, каковые печатаются у вас красиво, ясно и разборчиво; если работа ваша будет впредь так же удачна, то вы станете шефом гравировки, понятно, нотной.

Я обещал вам в прошлом письме прислать кое-что от себя, и вы нашли в этом галантность; чем заслужил я этот комплимент? – Тьфу, кто в наше демократическое время станет говорить галантным языком; чтобы избавить меня от вашего комплимента, вы должны немедленно напечатать то, что я пришлю вам вскоре, по окончании ревизии моих композиций.

Относительно комиссионера я справлялся и нашел опытного и дельного человека. Его зовут Трег; вам теперь остается лишь писать ему или мне об условиях ваших. Он требует от вас одну треть скидки. Сам черт сломит ногу в этих торговых делах. Здесь ужасно жарко; венцы трусливы, вскоре они останутся без мороженого, так как зима была не холодная и льда очень мало. Масса разного люда охвачена здесь пропагандой; говорят, должна была вспыхнуть революция, – но я думаю, что пока австриец имеет темное пиво и колбасу, он не станет бунтовать. Конечно, ворота в предместьях должны быть заперты в 10 часов вечера. Солдаты снабжены боевыми патронами. Никто не смеет возвышать голоса, ибо полиция беспощадна.

Если ваши дочери уже подросли, то приготовьте мне одну в невесты, потому что холостым я был в Бонне, но здесь не намерен долго оставаться; – берегитесь!

Что поделывает добряк Рис, я хочу вскоре ему написать, он имеет основание упрекать меня, но никак не могу приучить себя к этому проклятому писанию писем. Составили ли вы уже мне партию.

Пишите иногда. Ваш Бетховен.

Хотелось бы получить от вас несколько первых экземпляров первых вариаций.

Силуэт юного Бетховена. Создан Д. Низеном. 1786

В числе знакомых нам боннцев, бежавших с Рейна при торжественных звуках мелодии Руже де Лиля, были братья Бетховена, Иоганн-Николай и Карл-Гаспар, переселившиеся в Вену в 1796 году. Первый из них, служивший в аптеке, красавец, щеголь, «образец денди», по выражению Черни, нашел такое же место в аптеке на Кернтнерштрассе, близ нынешнего оперного театра, потом купил аптеку в Линце на средства Людвига и в период наполеоновских войн нажил значительное состояние. Второй – низкого роста, рыжий, уродливый, был хорошим пианистом и, с помощью брата, нашел в Вене довольно много уроков и получил должность в королевском казначействе; впоследствии он, против воли Людвига, женился на дочери богатого обойщика, от которой прижил сына Карла, омрачившего последние годы жизни композитора. Близость братьев и некоторых друзей, покровительство многочисленных меценатов укрепили Бетховена в мысли поселиться навсегда в Вене, в центре тогдашней музыкальной Европы.

В конце XVIII столетия Вена имела около 300 тысяч жителей; она представляла собой как бы звено, связывающее восток и запад, Азию и Европу; поляки и венгерцы, кроаты и калмыки, итальянцы и чехи, тирольцы и турки, евреи и русские по торговым и иным делам или из любознательности съезжались в столицу разноплеменного государства, в резиденцию кесарей, где щеголяли своими национальными нарядами и обращали на себя внимание среди пестрой толпы, снующей здесь целыми днями, точно на ярмарке, на гулянии. Северные народы вносили сюда порядок и чистоту, южные – подвижность и шумное веселье, общее настроение было жизнерадостное, у всех на устах были свои национальные или модные местные песни. «Вена, – пишет современник Бетховена, – самое приятное местопребывание для всякого, кто умеет пользоваться жизнью, особенно – для художника, а более всего – для музыканта. Вена в высшей степени обладает всем, что составляет отличительный характер столицы. Там есть богатое образованное дворянство, отличающееся любовью к искусствам, гостеприимством и утонченными нравами; там есть богатое, общительное, гостеприимное среднее сословие, среди которого немало образованных, развитых мужчин и не менее любезных семейных кружков; там, наконец, народ состоятелен, добродушен, весел. Все сословия любят удовольствия и комфорт, и вся жизнь приноровлена к тому, чтобы каждое сословие могло пользоваться всеми современными увеселениями в хорошо устроенных учреждениях, в полной безопасности и с возможными удобствами». Если прибавить к этому живописное расположение города и его окрестностей, а также присутствие здесь знатных меценатов, то станет понятна могущественная притягательная сила Вены, подчинившая себе многих знаменитых музыкантов, с Моцартом и Бетховеном во главе, которым порой жизнь становилась здесь невыносимой в материальном отношении, и которые все же отклоняли предложения иноземных государей.

Наивная чувственность, живейшее воображение – такова атмосфера Вены, а из этого материала создается все прекрасное, в особенности же в музыке.

«Вена, – говорит Р. Шуман, – со своей башней Стефана, со своим нарядным обществом, опоясанная волнами Дуная и цветущей равниной, непрерывно возвышающейся вдали к веренице холмов; Вена, со всеми памятниками своим великим гражданам, должна быть лучшей ареной для музыкальной фантазии…»

«Вена, – говорил А. Рубинштейн, – моя вторая родина; охотно поселился бы я там, если бы позволили обстоятельства».

Инструментальная музыка исполнялась тогда для публики очень редко, платных концертов почти не бывало, потому что искусство это еще не вышло из-под опеки сановников, было чуждо массе и мало было небогатых любителей, склонных за деньги слушать симфонию или квартет; обычное место их исполнения было в домах и во дворцах знатных меценатов, как незадолго перед тем было и с оперой. В Вене устраивалось ежегодно четыре публичных концерта, два на Пасху и два на Рождество; сбор с них поступал большей частью в кассу вспомоществования вдовам и сиротам музыкантов; кроме того, бывали изредка концерты композитора, задумавшего познакомить публику со своими, преимущественно новейшими, еще не изданными сочинениями, или заезжего виртуоза, снабженного изрядным количеством рекомендательных писем: во всех случаях билеты рассылались, или концертант сам разносил по домам. Устройство концертов композиторами, которым нужны были обширные помещения и большой оркестр, было связано с участием этих композиторов в упомянутых благотворительных концертах; лишь за такую услугу можно было надеяться на содействие дирекции королевских театров в отводе оперного или редутного зала, а также в разрешении театральным музыкантам участвовать в частном концерте. Как в благотворительных, так и в частных концертах состав профессиональных музыкантов дополнялся любителями, из которых многие не уступали в игре специалистам и вместе с тем отказывались иногда от платы. Приведенные обстоятельства, в связи со знакомыми читателю чертами характера Бетховена, объясняют то ревностное отношение, которое он проявлял в организации не только своих, но также благотворительных венских концертов; на подобное отношение указывает также записка его к жене доктора Франка (урожденной Герарди), выдающейся певице, давшей 30 января 1801 года концерт в пользу инвалидов в так называемом Kedoutensaal, примыкающем к старому дворцу (Burg) и служившем для многолюдных балов, концертов, раутов, редутов и т. п.; в нижеприведенной записке, изложенной довольно нескладно, упоминаются некоторые участники благотворительного концерта, например, тенор Симони и валторнист Пунто, для которого тогда же была написана соната ор. 17.

К госпоже Франк в Вене.

Нахожу необходимым напомнить вам, моя добрейшая, что вы должны предупредить забывчивость супруга относительно предстоящего второго концерта, и что лица, содействующие своими дарованиями этому, вместе с тем содействуют собственной популярности; так бывает обычно. Да, по-моему, иначе было бы невозможно увеличить число посетителей, что, конечно, составляет главную цель. Пунто возмущен отсутствием супруга вашего и совершенно прав. Поэтому я нарочно, прежде чем увижу его, решил напомнить вам, полагая, что только какое-нибудь спешное дело или особенная забывчивость могла вызвать это отсутствие. Постарайтесь же, добрейшая, сделать это теперь, так как в противном случае вы, наверно, подвергнетесь большой неприятности. Так как я лично убежден и знаю от других, что могу содействовать успеху этих концертов, то посему я, равно как и Пунто, Симони и Гальвани, стремимся познакомить публику с нашим усердием в устройстве с благотворительною целью, в противном случае наши труды бесполезны.

Весь ваш Л. в. Бетховен.

Печальному положению организации концертов далеко не соответствовало положение театральных дел той эпохи. Опера уже избавилась от опеки меценатов. В театре Маринелли (ныне Карлстеатр на Пратерштрассе) ставились фарсы и оперетки; театр An der Vien (там же, где ныне, на Magdalenenstrasse) сдавался разным антрепренерам, один из которых, Шиканедер, нажился на «Волшебной флейте» Моцарта. Существовало около десяти домашних сцен, где ставились оперы и оперетки в исполнении любителей. Королевский оперный театр славился на всю Европу своей итальянской труппою. В этом последнем 7 февраля 1792 года впервые была поставлена чудная опера Чимарозы – «Тайный брак», прелестный, почти забытый ныне прототип «Севильского цирюльника»; императору Леопольду II она так понравилась, что по окончании спектакля все исполнители были приглашены в своих театральных нарядах явиться во дворец к ужину, а после ужина повторили всю оперу в дворцовом зале. Требования венца в области музыки соответствовали его темпераменту: чрезмерная чувственность мелодий итальянца так же была ему противна, как замысловатая полифония нидерландцев; там и здесь он умел находить истинные красоты и сочетать их; пластичность тем и изящество ритма он предпочитал глубокомысленным голосоведениям и мудреным гармониям, а скудость и тривиальность аккомпанемента к напевам южанина он охотно заменял оригинальным чередованием и прелестью полных созвучий, рожденных на севере. «Феноменальных виртуозов, – писал современный Бетховену французский путешественник, – немного здесь, но в отношении совершенства и прелести оркестровой игры нигде нельзя слышать ничего подобного. Сколько бы человек ни играло одновременно, кажется, что эти определенные, выразительные и размеренные звуки исходят от одного гигантского инструмента. Все скрипки точно оживлены ударом одного смычка, все духовые инструменты – одним дуновением. В продолжение целой оперы не слышно не только одной фальшивой ноты, но даже малейшего промаха, спешного или грубого удара, запоздалого смычка, резкого звука трубы».

«Простой венский вальс, – писал Р. Вагнер, – заключает в себе более грации, красоты и музыкального содержания, чем большие оперы, ставящиеся на оперной сцене, и превосходит последние столько же, как колокольня св. Стефана превосходит столбы парижских бульваров».

Живя в столице тогдашнего музыкального мира, среди талантливейших музыкантов эпохи, посвящая все свое время композиции и игре, Бетховен, лишившийся жалованья от архиепископа боннского, нашел в том же искусстве источник своего существования, – более щедрый к молодому артисту, чем впоследствии к творцу бесподобных симфоний. Ему платили порой некоторые из меценатов за участие в домашних музыкальных собраниях, он получал еще более за многочисленные уроки фортепианной игры, но наиболее постоянным доходом его был авторский гонорар, доставлявший ему средства в продолжение долгих лет после того, как Бетховен отказался от педагогической и концертной деятельности. Последняя продолжалась недолго; лишь в 1795 и 1796 годах выступал он в больших концертах, называвшихся тогда академиями, где играл свои большие произведения с оркестром; в последующие годы он выступал перед публикой все реже и, можно сказать, случайно, вследствие каких-либо исключительных обстоятельств.

«В 1795 году, – рассказывает Вегелер, – предстояло Бетховену играть свой первый концерт (ор. 15) в академии, устроенной Сальери. За два дня до срока концерт еще не был готов. Только к вечеру окончил он последнюю часть, работая при страшных коликах в желудке, которыми часто страдал. Я старался, как мог, облегчить его страдание домашними средствами. В соседней комнате сидело четыре переписчика, которым он передавал по одному исписанному листу. На следующий день, во время репетиции, оказалось, что фортепиано настроено на полтона ниже строя духовых инструментов. Бетховен велел немедленно перестроить струнные инструменты в лад с духовыми, а сам сыграл свою партию на полтона выше». В том же году он участвовал солистом в академии другого своего учителя, Гайдна, и, по обыкновению, имел огромный успех. Последней данью его честолюбию виртуоза была поездка в 1796 году в Нюрнберг, Прагу и Бремен, о чем сохранилось мало сведений. Известно, что в Нюрнберге он встретил двух братьев Элеоноры Брейнинг, Стефана и Христофора, с которыми выехал обратно в Вену. В Линце полиция обнаружила у них отсутствие паспорта и арестовала, но, благодаря содействию Вегелера, вскоре освободила. По этому случаю Стефан Брейнинг писал своей матери: «они воображали, что захватили важных преступников; едва ли можно найти человека менее опасного, чем Бетховен». По возвращении в Вену их третий брат, Ленц Брейниниг, писал: «Бетховен опять здесь, он играл в концерте Ромберга. Он все такой же, и я рад, что он хоть кое-как ладит с Ромбергами. Раз он с ними поссорился, но я был посредником и помирил их. Вообще он относится теперь ко мне очень хорошо».

В Праге Бетховен пробыл довольно долго и жил в «Goldenen Einhorn» auf der Kleinseite (Mala Strana, часть города на левом берегу Молдавы, близ Градчина). Здесь им написаны большая сцена и ария «Ah, perfido» для приятельницы Моцарта, г-жи Душек, выдающейся исполнительницы бравурных пьес; подобно многим рукописям Бетховена, ария долгое время оставалась в рукописи и только спустя десять лет появилась в печати под ор. 65; посвящена она графине Di Clari, певшей «очень приятно».

Здесь, в Праге, как и позже в Лейпциге, он дал концерты, о которых местный композитор Томашек писал: «Бетховен – исполин среди пианистов. Он дал концерт, привлекший массу публики. Он играл свой концерт С-dur, ор. 15; затем Adagio и грациозное рондо A-dur, из ор. 2, и заключил импровизацией на тему, данную ему графиней С. из оперы Моцарта «Тит», «Ah, tu fossi il primo oggetto». Я был необыкновенно потрясен величественной игрой Бетховена, а в особенности его фантазией. Я слышал Бетховена также во втором его концерте: игра его и произведения не произвели уже на меня такого впечатления. Он сыграл в этот раз концерт B-dur, который сочинил тут же в Праге».

О пребывании своем в Праге Бетховен писал своему брату, упоминая о каких-то Эльзо, С., о каком-то парикмахере и о долге князя Лихновского за подписку на op. 1.

К Иоганну ван Бетховену.

Дорогой брат! Пишу тебе, чтобы ты знал, по крайней мере, где я и что со мною. Во-первых, мне хорошо, очень хорошо. Мое искусство доставляет мне друзей и почет; чего же мне еще желать? Денег получу также достаточно. Я останусь здесь еще несколько недель, а потом еду в Дрезден, Лейпциг и Берлин. Таким образом, пройдет еще по крайней мере 6 недель, пока я вернусь обратно. Надеюсь, жизнь в Вене становится тебе все приятнее. Берегись только скверных баб. Был ли ты уже у двоюродного брата Эльзо. Напиши мне как-нибудь сюда, если будет у тебя время и охота.

Князь Лихновский приедет, вероятно, вскоре обратно в Вену; он уже выехал отсюда.

Если тебе нужны деньги, то можешь смело отправиться к нему, так как он мне еще должен. Во всяком случае, я хочу, чтобы ты был счастлив и хочу по мере сил содействовать этому. Прощай, дорогой брат, и вспоминай иногда о твоем истинно преданном брате

Л. Бетховене.

Поклон также Гаспару.

Мой адрес: в «Золотом Единороге» на Малой стороне, Прага. К брату моему Николаю Бетховену. – Отдать в аптеке у Кернтнертор. Фон С. будет так добр и передаст это письмо парикмахеру, который доставит его по назначению.

В Берлине Бетховена приняли радушно; несколько раз он играл у Фридриха-Вильгельма II, поклонника Генделя, Глюка и Моцарта, и получил от него табакерку, полную золотых монет. «Это не была простая коробка, – говорил Бетховен, – а чисто царская табакерка, подобная тем, что дарят посланникам». Прослушав блестящую игру принца Людвига-Фердинанда, наш галантный по-своему композитор обратился к нему с излюбленным комплиментом:

– Вы играете не как принц, а как настоящий артист.

Спустя семь лет принц Людвиг-Фердинанд приехал в Вену, где его желанным посетителем был наш композитор; последнего обидела одна старая графиня, пригласив принца с несколькими знатными лицами на музыкальный вечер и не допустив Бетховена с коллегами к ужину. Через три дня принц устроил у себя обед, причем графине пришлось сидеть между его высочеством и музыкантом, с бранью покинувшим ее дом, чтобы никогда более не вступать в него. Такое соседство за столом было настолько же оскорбительно графине, насколько лестно было для Бетховена, часто с удовольствием рассказывавшего об этом эпизоде.

Игру принца Бетховен ставил выше даже игры придворного пианиста и композитора Химмеля, в котором ему особенно нравились жизнерадостное настроение и остроумие. Однажды, гуляя с ним по Unter den Linden, Бетховен предложил зайти в кафе и занять отдельный кабинет с фортепиано; здесь герой наш увлекся своими импровизациями, затем уступил место Химмелю, который стал самоуверенно поверять клавишам плоды своей тощей фантазии.

– Когда же вы, наконец, начнете? – воскликнул нетерпеливый Людвиг.

Пораженный и смущенный Химмель вскочил со стула и бросился к двери.

– Я думал, что он прелюдирует, – повторял Бетховен, рассказывая об этом. Однако оскорбленный придворный композитор, помирившись с Бетховеном перед выездом последнего из Берлина, впоследствии отомстил ему за дерзкое замечание; в одном из писем к нему Химмель писал, что в Берлине изобретен фонарь для слепых; Людвиг повторял всюду это сообщение, пока ему не объяснили злой шутки берлинского коллеги. Последний самодовольно улыбался при воспоминании о том, что вызывало неистовый гнев первого.

Карл Фаш, основатель и директор Берлинской Singakademie, занес в дневник этого учреждения следующие заметки: «21 июня 1796 года г. ван Бетховен фантазировал на тему из Давидианы (музыка Фаша a capella к псалмам Давида); г. ван Бетховен, пианист из Вены, любезно доставил нам случай слышать свою импровизацию. 22 июня г. ван Бетховен был опять так любезен, что импровизировал нам». Наличность этих отметок и тон, в котором изложены они директором Singakademie, указывают на значение, какое придавалось тогда приезду венского виртуоза в Берлин, хотя в последнем проживали такие музыканты, как Ригини, Цельтер и обер-интендант королевской музыки Дюпор, – композитор и талантливый виолончелист, для которого Бетховен написал две сонаты ор. 5, посвященные прусскому королю.

Тем не менее громкая слава виртуоза и импровизатора не помешала критике встретить первые произведения Бетховена довольно недружелюбно. «Всеобщая музыкальная газета», издававшаяся в Лейпциге фирмой Брейткопф и Хертель, писала о скрипичных сонатах ор. 12: «Очевидно, г. Бетховен прокладывает себе новый путь; но сколько здесь терний и сколько колючек! Ученость и опять ученость! Всюду ученость! И ни тени естественного, ни одной мелодии. И неужели ученость, которой хотят нас обворожить, представляет собой в действительности хаос, куда не может попасть луч света из области эстетики. Это постоянные потуги, никому не интересные, непрерывные поиски причудливых модуляций, систематическое отвращение к естественным переходам, наконец, такое ужасное нагромождение трудностей, что волей-неволей теряешь терпение и отказываешься от борьбы». Таков был отзыв о всем ныне знакомых трех сонатах, в которых не знаешь – чему более удивляться: элегической ли красоте чудного andante в № 2 или поразительной простоте и ясности в allegro, то наивном и изящном, как в финале № 1, то энергически оживленном, как в финале № 3.

Десять фортепианных вариаций, до примитивности простеньких, на тему дуэта из оперы Сальери «Фальстаф» (сер. 17, № 11) подверглись еще более резкому осуждению той же лейпцигской газеты: «Они никого не могут удовлетворить, так они угловаты, вымучены. Быть может, Бетховен умеет фантазировать, но он не умеет сочинять вариаций». Тот же критик находит трио ор. 11 не лишенным эффектов, но настоятельно советует автору избегать изысканностей и писать естественнее; «только тогда он может надеяться на внимание современников».

Более щедр был критик на похвалы пьесам, ныне забытым: семь вариаций для виолончели и фортепиано на тему из «Волшебной флейты» Моцарта (в издании Брейткопфа и Хертеля серия 13, № 8, «Bei Mannern» и № 7, Ein Madchen oder Weibcnen) и восемь вариаций для фортепиано на тему «Une fievre brulante» из оперы Гретри «Ричард Львиное сердце» (серия 17, № 10): «Г. ван Бетховен, – писала газета, – прекрасный пианист; это всем известно, а кто этого не знает, может убедиться, взглянув на его новейшие вариации. Стоит ли здесь композитор на той же высоте, какую достиг он своей виртуозностью? Судя по имеющимся пред нами образцами мастерской работы, можно, не колеблясь, ответить утвердительно».

Первые плоды вдохновения Бетховена, вылившиеся из-под его пера в период времени между 1785 и 1800 г., отчасти были изданы тогда же, отчасти появились позже и поражают не столько новизной своего содержания, не столько оригинальностью штрихов и красок молодого гения, сколько количеством пьес, обнаруживающим необычайную плодовитость, трудоспособность, усидчивость, терпение, энергию начинающего композитора; многое из написанного было впоследствии обработано, переработано, вошло в его шедевры и еще в наши дни блещет свежестью музыкальных идей… К числу лучших произведений этого времени, переживших XIX век и еще популярных в наши дни, надо отнести три фортепианные сонаты (ор. 2), о которых издатель Артариа поместил такую публикацию в «Венской газете» от 9 марта 1796 г.:

«Так как предыдущие произведения композитора, уже распространенные в публике, три фортепианные трио, имели очень большой успех, то можно ожидать того же от этого произведения, тем более, что в нем, кроме достоинств композиции, ясно выражена сила, которой славится Бетховен как пианист, и мягкость, которой отличается его игра».

Трио ор. 3 и квинтет ор. 4, явились результатом попыток Бетховена исполнить заказ графа Аппони – последний предложил молодому композитору написать квартет; дважды принимался Бетховен за эту работу, но, видимо, не умея еще совладать с четырьмя инструментами, он сначала уклонился к типу своего ор. № 1, а потом – в противоположную сторону более многочисленного состава инструментов.

Не менее интересны трио ор. 8 и три трио ор. 9, также обнаруживающие чрезвычайную склонность автора к созданию камерной музыки и к подражанию своим учителям. Слушая adagio в ор. 8 (переложенном автором на 2 инструмента и изданном в виде ор. 42), дважды прерываемое оживленными эпизодами (скерцо), невольно рождается вопрос: при его создании не носился ли в воображении автора образ горячо любимой матери, скромной, безответной женщины, прикованной к домашнему очагу; не вспоминался ли день ее ангела с импровизированной серенадой и танцами?..

Сонаты ор. 6, ор. 7 и ор. 14 вполне соответствуют качествам упомянутых трио; значительно выше стоят три сонаты ор. 10, из коих № 3, D-dur, в стремительно страстной 1-й части и в драматических штрихах 2-й части проявляет уже знакомую нам индивидуальность автора.

Еще ярче выступают штрихи эти в ор. 13, в так называемой патетической сонате, которую, по мнению А. Рубинштейна, правильнее было бы назвать драматической. Произведение это принесло издателю, Иосифу Эдеру (в Вене), такую прибыль, что автору было предложено 8000 рублей (хотя за сонаты ему давали обыкновенно около 100 рублей, и только в наши дни рукопись его сонаты ценится, как редкий автограф, десятками тысяч рублей) за сочинение новой Sonate pathetique; но Бетховену, предпочитавшему другие свои сочинения, популярность этого произведения не льстила, и он возмущенно повторял:

– Весь мир бросается на эту сонату, потому что каждый пианист ищет в названии pathetique указателя, руководящего исполнением.

Семь прелестных багателей (ор. 33), написанных в 1782 году, можно считать первообразом мендельсоновских «песен без слов», но здесь больше светлого настроения и склонности к вариации при повторении темы. Оригинальностью замысла и талантливым выполнением отличаются две прелюдии (ор. 39, 1789 г.) в фугированном стиле, проходящие через все двенадцать тонов гаммы. Более интересны по содержанию и велики по объему два Рондо (ор. 51); такие оркестровые мелочи, как Rondino (сер. 8, № 2), 12 менуэтов (серия 2, № 7) и 12 танцев, ныне забытые, будучи исполнены в соответствующей обстановке, могут доставить удовольствие даже современному слушателю, чуждому простоте и примитивности этих игривых пьес, грациозных, мило звучащих в маленьком оркестре. В том же роде написаны для оркестра несколько позже 12 контрдансов (сер. 2, № 9), из коих каждый составляет отдельный танец, в 16 или 32 такта изящной музыки, напоминающей характером первую фигуру русской кадрили. К числу разнообразных танцев, написанных Бетховеном, кажется, с целью заработка, относятся также 6 лендлеров, подобно другим таким же пьесам, навеянных, вероятно, воскресной толпой посетителей ресторанов и балаганов в предместьях Медлинг, Деблинг, Хицинг или в павильонах Пратера, где в праздничные дни венцы с увлечением предаются пляске под звуки фортепиано или оркестра из 3–4 музыкантов. Многое из написанного тогда и забытого ныне, надо полагать, было заказано издателями или меценатами-дилетантами нуждавшемуся композитору; к числу подобных произведений можно отнести: рондо для скрипки с фортепиано (серия 12, № 11), рондо для фортепиано (серия 18, № 14), концерт для ф.-п. D-dur (1 часть), впервые исполненный через сто лет после создания, шесть менуэтов (серия 18, № 12), двенадцать вариаций (серия 13, № 6), шесть вариаций (серия 15, № 4), романс (ор. 88), два сборника коротких «народных танцев» (сер. 18, № 16 и № 15), в размере 3/4, два сборника вариаций на темы из оперы «Мельничиха» Паэзиелло (серия 17, № 6 и № 7), вариации на тему менуэта Хайбеля (в 4/4?! – сер. 17, № 8), восемь вариаций (сер. 17, № 21), дуэт для двух флейт, три дуэта для кларнета и фагота (сер. 8, № 6), трио для фортепиано, флейты и фагота (сер. 25, № 294), трио для фортепиано, скрипки и виолончели (сер. 11, № 8), шесть танцев для фортепиано и скрипки (сер. 25, № 308), две пьесы (adagio) для мандолины и фортепиано (сер. 25, № 295 и № 296), соната (сер. 16, № 36), двухголосная фуга для органа (сер. 25, № 300), две багатели (сер. 25, № 297), Allegretto (сер. 25, № 209); сюда же можно отнести две кантаты (по случаю смерти Иосифа II и коронации Леопольда II, сер. 25, № 264 и 265), две арии для баса с оркестром (сер. 25, № 269), две другие арии с акк. оркестра (серия 25, № 270), незамысловатые, довольно красивые, с обычными тогда руладами, вошедшие вставными номерами в оперу Умлаута; две песни (сер. 25, № 275 и № 280), романс «Жалоба» (сер. 5, № 283), арию к опере «Олимпиада» Метастазио, «Песню для госпожи Вейсентурн» (сер. 25, № 278), и ряд песен (сер. 23), текст которых более характеризует тенденции автора, чем бледная мелодия с таким же аккомпанементом, более развитым и содержательным лишь в последних номерах серии (например: № 19, 20 и 21); также мало интересны теперь и, пожалуй, могут украшать лишь школьную программу вариации на русскую тему, заключающую отдаленный намек на трепак (серия 17, № 9), вариации на такого же сомнительного происхождения швейцарскую тему (сер. 17, № 16), трио для духовых инструментов (ор. 87, издано спустя 12 лет); несколько интереснее вариации на тему Винтера (серия 17, № 12), фортепианный концерт Es-dur (1784), недоделанный и изданный лишь в 1890 г., шесть вариаций (серия 17, № 15), а в особенности 8 вариаций (сер. 17, № 13), из коих последняя, в фугированном стиле, не лишена оригинальности и яркой выразительности.