Глава IV 1802–1805
Концерт 2 апреля 1800 года и первая симфония. – Отношение к издателям. – Хофмейстер, Брейткопф и др. – Корректура. – Плагиат и контрафакция. – Опять разлад с друзьями. – Отъезд Ф. Риса. – Тетради эскизов. – Концерт 5 апреля 1803 года и вторая симфония. – Eroica.
Как мы уже сказали, частные концерты сто лет тому назад были редки, их устраивали преимущественно заезжие виртуозы, местные же, постоянно играя в домах меценатов и любителей, а также в ежегодных благотворительных концертах, не представляли интереса для этой публики. Изредка устраивались также оркестровые концерты, в которых композиторы выступали со своими еще неизданными и незнакомыми публике произведениями; с 1800 года Бетховен также стал иногда давать подобные «академии», причем возлагал большие надежды, увы, не всегда сбывавшиеся, на сбор с них.
В «Венской газете» от 26 марта 1800 года появилось следующее объявление:
Г. Людвиг ван Бетховен, получив в свое распоряжение, с согласия дирекции императорского и королевского театра, зрительный зал, честь имеет сообщить публике о предстоящем 2 апреля концерте своем.
В тот же день и заблаговременно постоянные абоненты театра могут получить билеты у г. ван Бетховена в Tiefen Graben, № 241, 3-й этаж. Можно обращаться также в кассу, где просят абонентов, не желающих воспользоваться ложами, заявить о том заранее.
Программа этого первого концерта Бетховена в Вене была следующая.
1. Большая симфония Моцарта.
2. Ария из «Сотворения мира» Гайдна, исп. г-жа Зааль.
3. Большой концерт собственного сочинения исполнит на ф.-п. Л. ван Бетховен.
4. Септет для 4 струнных и 3 духовых инструментов, посвященный ее величеству императрице и сочиненный Л. в. Бетховеном, исполнят: гг. музыканты Шупанциг, Шрейбер, Шиндлекер, Бер, Никель, Матаушек и Дитцель.
5. Дуэт из «Сотворения мира» Гайдна, исп. г. и г-жа Зааль.
6. Импровизация Л. в. Бетховена на ф.-п., на тему «гимна императору» Гайдна.
7. Новая большая симфония для полного оркестра, сочинение господина Л. в. Бетховена.
Цена за вход обыкновенная.
Начало в 6 час. вечера.
В эпоху высшего процветания музыкального искусства, во времена Моцарта и Бетховена, не было у газет постоянных рецензентов, отчеты даже о немногих концертах в сезоне появлялись преимущественно в двух-трех тогдашних специальных изданиях; так же обстояло дело в отношении первого концерта Бетховена, о нем появилось несколько строк лишь в лейпцигской «Всеобщей музыкальной газете».
«Наконец-то г. Бетховену удалось получить театральный зал для своего концерта, несомненно, одного из самых интересных за последнее время. Он играл новый концерт своего сочинения, заключающий многочисленные красоты, в особенности в первых двух частях своих. После этого номера следовали септет, также его сочинения, написанный со вкусом и глубоким чувством, и мастерская импровизация. В заключение концерта была поставлена его же симфония, образцовое произведение искусства, полное новизны и богатства идей. Отметим, между прочим, слишком частое употребление духовых инструментов; можно подумать, что это скорее пьеса для военного, а не симфонического оркестра». Произведение, поразившее лейпцигского корреспондента новизной, имеет для нас значительный интерес, наоборот, крайне близким родством с симфониями «стариков», предшественников автора.
Первая симфония Бетховена представляет собой как бы отзвук, эхо симфонии ор. 551, C-dur, Моцарта; то же строение, сжатый объем, та же тональность, сходные приемы разработки тем, подражание в модуляциях и ритме, сходство в соединении и сочетании частей и предложении; в andante та же простота, наивность и изящество, какие встречаются у Моцарта и Гайдна, и каких нельзя найти в последних произведениях Бетховена; сходство доходит до того, что одна из тем финала симфонии Моцарта повторяется почти без изменения в финале Бетховена (такты 8, 9, 10, 11, Allegro, партии cello и basso). Это влияние гениального пророка, предсказавшего великую будущность Бетховену, и гениального учителя, заметившего едва пробивавшийся индивидуализм «Великого могола», замечается в большей или меньшей степени в целом ряде произведений Бетховена, относящихся к первому периоду его творчества и включающих в себя около сорока первых опусов. Отзыв Берлиоза о 1-й симфонии, приводимый ниже, конечно, обстоятельнее и ценнее леипцигскои рецензии, но последняя, видимо, тоже принадлежит перу чуткого критика, упрекающего автора лишь в избытке тех ярких красок, которые были чужды XVIII веку и которые часто бледнеют в сравнении с композициями талантливых последователей Бетховена. Это произведение по форме, по мелодичному стилю, по простоте гармонических приемов и по инструментовке существенно отличается от других, позднейших композиций Бетховена. Создавая его, автор, очевидно, еще находился под влиянием Моцарта, которому он здесь всегда гениально подражает, иногда даже расширяя его мысли. Темой первого allegro служит шеститактная фраза, не отличающаяся характерностью, но интересная по искусной разработке. Она сменяется не особенно значительной эпизодической мелодией; затем, после полукаданса, повторенного раза три или четыре, в партии духовых инструментов является рисунок имитации в кварту, который странно здесь встретить, тем более что он уже раньше применялся в нескольких увертюрах к французским операм.
В andante встречается аккомпанемент литавр piano; в настоящее время это заурядный прием, но здесь он является как бы предвестником поразительного эффекта, достигнутого Бетховеном впоследствии с помощью названного инструмента, который его предшественники применяли редко или неудачно. Эта часть полна чарующей прелести; тема ее грациозна и удобна для разработки фугой, чем с успехом воспользовался автор.
Scherzo – первенец тех милых шуток, форму которых изобрел Бетховен; он также определил скорость их движения и почти во всех своих инструментальных произведениях заменил ими моцартовские и гайдновские менуэты, носящие совершенно другой характер и исполняющиеся вдвое медленнее. Это грациозное scherzo отличается замечательной свежестью, игривостью и представляет единственную новинку в 1-й симфонии, где вообще отсутствуют великие и богатые поэтические идеи, проведенные в большинстве позднейших произведений Бетховена. Ее музыка прекрасно написана, прозрачна, жива, но мало акцентирована, а местами холодна и даже скудна, как, например, в заключительном rondo, которое является каким-то музыкальным ребячеством. Это еще не Бетховен, но с ним мы встретимся дальше.
Поставленная впервые 2 апреля 1800 года, она вскоре стала исполняться во многих немецких городах (в России она была впервые исполнена 7 декабря 1863 года в Москве), но еще популярнее стал септет, поставленный в том же концерте; его играли всюду так часто, о нем столько говорили, что автору эта пьеса надоела и стала противна.
Этот септет, не менее популярный в наши дни, хотя устаревший не менее оперы Беллини «Норма», одну арию которой («Casta diva») напоминает начало широкой мелодии 2-й части, в целом и в частях своих служил материалом для множества аранжировок, транскрипций, вариаций, переложений; им занимались Хуммель и Лист, Черни и Диабелли; эти переделки появлялись для инструментов и для пения, даже для гитары и даже дуэтом для двух гитар. Сам автор переложил его для своего врача, д-ра Шмидта, на трио.
Это произведение было послано «штаб-лекарю» Шмидту при нижеприведенной записке на французском языке, составление которой, вероятно, было поручено одному из приятелей композитора или же специалисту этого дела:
Милостивый государь!
Я вполне сознаю, что ваша слава и дружба, которою вы меня удостоили, требуют от меня посвящения вам более значительного произведения. Единственная причина, которая могла побудить меня предложить вам настоящее, заключается в том, что мне хотелось произведением более легким и вследствие этого более удобным для исполнения содействовать удовольствию, которым вы наслаждаетесь в любезном кругу вашего семейства. Льщу себя надеждою, что достигну этой цели еще успешнее, когда прекрасные способности нежно любимой дочери вашей разовьются еще более. Буду счастлив, если намерения мои осуществятся, и если в этом незначительном доказательстве моего глубокого уважения и благодарности вы признаете всю силу и искренность моих чувств.
Людвиг в. Бетховен.
В конце того же месяца, 28 апреля 1800 года, состоялся другой интересный концерт: Иоганн Штих, известный под именем Пунто, после многолетних концертных поездок по Европе, из Парижа, через Мюнхен, приехал в Вену; как виртуоз на валторне Пунто не имел себе соперников, и дружеские отношения, установившиеся между ним и Бетховеном, по достоинству были оценены композитором, охотно пользовавшимся указаниями и советами подобных авторитетов. Пунто сам проявлял попытки к сочинению и издавал свои произведения, весьма посредственные. Для Пунто Бетховен написал наскоро сонату ор. 17; она уже была упомянута в объявлениях о концерте 28 апреля, когда композитор принялся за работу; ко дню концерта партия валторны была написана, но для фортепиано были сделаны лишь наброски, послужившие базисом для импровизированного аккомпанемента. Соната настолько понравилась публике, что «несмотря на недавнее распоряжение о запрещении громких аплодисментов и bis-ов в придворном театре, соната была повторена вся по настоятельному требованию слушателей».
Вскоре после исполнения первой симфонии и септуора они были изданы Хофмейстером в Лейпциге.
Выдающийся талантливый композитор и дирижер Хофмейстер познакомился с Бетховеном вскоре по приезде последнего в Вену; в 1799 году он предпринял артистическую поездку и застрял в Лейпциге, где вместе с придворным органистом короля саксонского, Амвросием Кюнелем, основал музыкально-издательскую фирму, существующую по настоящее время и известную с 1814 года под названием «фирмы Петерса». Молодая фирма обратилась к Бетховену с предложением издать его новые произведения, что послужило поводом к интересной переписке между композитором и издателем.
Плодовитость Бетховена за последние годы XVIII века была чрезвычайная; кроме потребности в деньгах для удовлетворения обычных расходов, композитор искал материальных средств, которыми надеялся прельстить небогатых родителей Джульетты, вместе с тем ряд сердечных мук, душевных потрясений искал выхода в сотнях страниц, в тысячах тактов, а первые успехи виртуоза и композитора поощряли его к работе. Ряд писем к издателю Хофмейстеру дает нам довольно яркую картину отношений автора и издателя к этим произведениям. Здесь мы встречаем переговоры относительно печатания «большой симфонии для полного оркестра» (№ 1, С-dur, ор. 21), «большой сонаты» (ор. 28), получившей прозвище «Лебедь», балета «Прометей» (ор. 43), двух концертов (ор. 15 и ор. 19); в этих же письмах находим намек на возможность контрафакции септета, находящегося у императрицы австрийской в рукописи; нелестный отзыв о руководителях, основанной в 1797 году, Allgemeine Muzik-Zeitung, которые названы «лейпцигскими быками»; насмешку над дилетантом-композитором д-ром Венцелем Мюллером, которому подражает барон Лихтенштейн, известный в свое время певец, писатель, композитор, директор театров и камер-юнкер; намек на скверное издание Молло квартетов ор. 18, и наконец, ряд обычных шуток и острот Бетховена, например относительно облигатных партий. Если какие-либо инструменты не могут быть заменены иными, то автор делает в партитуре указание, заключающееся в надписи над партией соответствующего инструмента – obligato (обязательно); шутя, играя словами, Бетховен невольно признается здесь в одной из реформ, совершенных его могучим гением: «он не в состоянии писать необязательного», все, написанное им, должно быть сыграно в точности; исполнителям не предоставлено права изменять или заменять чего-либо в партитуре; обычные в доброе старое время указания ad libitum и a piacere становятся неуместными, нарушающими намерение автора и с начала XIX века так же редко появляются в музыке инструментальной, как и вставные рулады и целые сцены в операх; гений автора проявляется ныне в партитуре вполне самостоятельно, не взывая к прихоти исполнителей; величайший индивидуалист в музыке с первых своих шагов провозгласил основное требование индивидуализма, лежащего в основании всего дальнейшего развития искусства.
Из приводимых здесь писем к Хофмейстеру видно, что через шесть месяцев после установления дружественно-деловых отношений композитор, возбужденный незначительным подозрением издателя, относится к последнему враждебно, обращается с обидными колкостями, а затем, по выяснении недоразумения, спустя еще шесть месяцев, восстанавливает приятельские сношения с «собратом по Аполлону».
Вена, 15 декабря 1800 г.
Дорогой собрат!
На запрос ваш собирался уже неоднократно ответить, но в писании писем я ужасно ленив, вследствие чего долго приходится ожидать, пока я вместо нот начинаю писать сухие буквы. Наконец, решился я требование ваше удовлетворить. Pro primo следует заметить, что, к сожалению, вы, дорогой мой собрат по музыкальному искусству, ничего не сообщили мне раньше, чтобы я мог продать вам свои квартеты, равно как и множество других пьес, мною уже проданных. Но если почтеннейший собрат так же добросовестен, как и некоторые другие почтенные живодеры, которые нас, бедных композиторов, немилосердно терзают, то вы уж сумейте, при появлении других произведений моих, извлечь из них себе пользу. – Итак, укажу вкратце, что можете получить от меня:
1) Septett per il violino, viola, violoncello, contrabass, clarinetto, сото, fagotto; tutti obligati (необязательного я вовсе не в состоянии писать и потому даже на свет я появился с обязательным аккомпанементом). Septett этот имел большой успех. Для более частого исполнения можно было бы партии духовых инструментов, а именно: fagotto, clarinetto и сото тринспонировать для violine, viole и violoncello;
2) большую симфонию для полного оркестра;
3) концерт для фортепиано, который я, впрочем, не выдаю за один из лучших, равно как и другой концерт, который появится здесь у Молло (к сведению лейпцигских рецензентов). Лучшие же произведения приберегу, пока лично совершу поездку. Тем не менее выколачивание двух упомянутых концертов не заставит вас краснеть;
4) большую Sonate solo для фортепиано.
Это все, что в настоящую минуту в состоянии я прислать; несколько позже можете получить квинтет для струнных инструментов; быть может, также несколько квартетов и еще другие пьесы, которых не имею теперь при себе. Когда будете мне отвечать, то можете сами назначить и цены, а так как вы не еврей и не итальянец, и я, в свою очередь, не принадлежу к этим нациям, то уж мы сойдемся. Прощайте, дорогой собрат, и примите уверение в уважении
вашего собрата Л. в. Бетховена.
Вена, 15 (или что-то в этом роде) января 1801 г.
Любезнейший собрат и друг, письмо ваше прочел я с большим удовольствием. Сердечно благодарен вам за доброе слово обо мне и о моих произведениях; надеюсь чаще удостаиваться такого отзыва. Прошу вас передать также г-ну К. мою глубокую благодарность за его внимание и дружеское отношение. Затеи ваши меня также радуют, и если произведения искусства могут принести доход, то я желал бы, чтобы этим пользовались скорее истинные художники, чем простые торгаши.
Желание ваше издать сочинения Себастьяна Баха доставило мне несказанную радость; высокое и великое искусство этого праотца гармонии вызывает во мне сердечное волнение, и я желал бы поскорее видеть осуществление вашего предприятия. Надеюсь, как только получим радостную весть о прекращении войны, сколько-нибудь помочь вам, собрав здесь подписчиков. Что касается наших дел, то, согласно выраженному вами желанию, я готов служить вам. На этот раз предлагаю вам следующие вещи: септет (о котором я уже писал вам) – 20 дукатов, симфония – 20 дук., концерт – 10 дук., большую сонату: аллегро, адажио, менуэт, рондо – 20 дук.; соната эта, любезнейший господин собрат, очень удачная! Теперь нам необходимо объясниться. Вас, может быть, удивляет, что я не делаю никакой разницы между сонатой, септетом и симфонией. Но дело в том, что септет или симфония не находят такого большого сбыта, как соната, хотя симфония, бесспорно, имеет более значения (NB. Септет состоит из коротенького вступительного адажио; затем следует аллегро, адажио, менуэт, анданте с вариациями, менуэт, опять коротенькое вступительное адажио и – засим – престо). Концерт ценю я только в 10 дук., ибо, как я уже упомянул, не считаю его одним из лучших. Не думаю, чтобы цены эти, в общем, показались вам чрезмерными. По крайней мере я старался, насколько возможно, умерить их для вас. Что касается перевода денег, то, так как вы предоставляете это моему усмотрению, можете его направить чрез Геймюллера или Шюллера. Вся сумма за все четыре сочинения составит, таким образом, 70 дукатов; других монет, кроме венских дукатов, я не понимаю; поэтому сколько это составляет ваших золотых талеров, меня совершенно не касается, тем более что я, признаться, весьма плохой коммерсант и такой же плохой счетчик.
Таким образом, считаю поконченным это тягостное дело. Называю я его так потому, что мне хотелось бы, чтобы повсюду был принят совершенно иной порядок. Следовало бы иметь на весь мир только один магазин искусства, в который всякий автор относил бы свои произведения и получал бы там то, что ему нужно. Ныне же приходится еще быть отчасти торгашом. И как к этому приноровиться, ах, Господи! – Вот это-то называю я тягостным! – Что касается лейпцигских быков, так пусть себе болтают; они своей болтовней, наверное, так же никого не обессмертят, как и не лишат бессмертия того, кому оно предназначено Аполлоном. Да хранит Бог вас и близких вам.
С некоторых пор чувствую себя скверно, так что мне трудновато писать ноты, а гораздо легче – буквы. Надеюсь, еще часто придется уверять друг друга в вашей ко мне дружбе и в искренности
вашего собрата и друга Л. в. Бетховена.
В ожидании скорого ответа – прощайте.
Вена, 22-го апреля 1801 г.
Вы имеете немалое основание быть мною недовольным. Извинение мое заключается в том, что я был болен и, вдобавок, слишком занят, так что не мог даже вспомнить о том, что следовало вам послать. К тому же, единственное, быть может, что есть во мне гениального, заключается в том, что вещи мои не всегда находятся в порядке, и что только я сам могу в них разобраться. Так, например, фортепианная партия концерта в партитуре мною, по привычке, не помещена, и я сделал это только теперь; вследствие такой поспешности вы получите ее написанною моим собственным, не особенно разборчивым почерком.
Для того, чтобы сочинения, по возможности, шли в должном порядке, следует:
Соло-сонату пометить – ор. 22,
Симфонию – ор. 21,
Септет – ор. 20,
Концерт – ор.19.
Заглавия же вскорости вам вышлю.
На издание произведений Иоганна Себастьяна Баха запишите меня подписчиком, а также князя Лихновского. Переложение сонат Моцарта на квартеты сделает вам честь и, наверное, принесет прибыль. Желал бы оказать в этом деле побольше содействия, но я человек беспорядочный и, несмотря на лучшие намерения, все забываю; однако я уже говорил об этом кое-где и встретил всеобщие симпатии. Было бы прекрасно, если бы вы, господин собрат, при издании септета аранжировали его также для флейты, например в виде квинтета; таким образом оказана была бы услуга любителям флейты, которые меня уже просили об этом и, подобно насекомым, начали бы кишеть вокруг него и питаться им. О себе могу еще сказать, что написал балет, в котором, однако, балетмейстер, со своей стороны, не особенно отличился. Барон фон Лихтенштейн также одарил нас произведением, совершенно не соответствующим отзывам, почерпнутым нами из газет о его гении. Это опять может служить подтверждением правильности газетных отзывов. По-видимому, барон избрал себе г-на Мюллера идеалом для шутовской роли в театре марионеток, но даже до него не в силах возвыситься. – И при таких славных обстоятельствах должны здесь мы, несчастные, прозябать. – Поспешите же, любезный собрат, поскорее познакомить свет с этими произведениями и сообщите вскорости: не потерял ли я своими промахами вашего доверия на будущее время. Вашему сотоварищу Кюнелю всего лучшего. Впредь все будет высылаться исправно и быстро. Засим будьте здоровы и любите вашего друга и собрата Бетховена.
Вена, июнь 1801 г.
Меня, право, немного удивило то, что, по вашему поручению, было передано мне здешним вашим поверенным; я готов прийти в негодование при мысли, что вы считаете меня способным на такую скверную шутку. Иное дело, если бы я продавал свои сочинения одним алчным торгашам и при этом делал бы еще втайне другие спекуляции; но чтобы артист поступал так с артистом – это для меня уж слишком. Вся эта история, по-видимому, либо полнейшая выдумка, с целью испытать меня, или же – одно лишь предположение. Во всяком случае, сим могу уверить вас, что, до высылки вам септета, послал я таковой г. Саломону в Лондоне (для исполнения в его концерте, по дружбе), но с оговоркою: позаботиться, чтобы септет этот не попал в чужие руки, потому что я намерен издать его в Германии, о чем, если найдете необходимым, можете сами у него справиться. Но чтобы дать вам еще доказательство моей честности, сим удостоверяю, что септет, концерт, симфонию и сонату я никому на свете не продавал, кроме вас, гг. Хофмейстера и Кюнеля, и что вы произведения эти можете считать своею исключительною и законною собственностью, в чем ручаюсь своею честью. Настоящим удостоверением можете воспользоваться по своему усмотрению. Впрочем, что Саломон способен был на такую скверную выходку, т. е. издал септет, представляется настолько же невозможным, как и то, что я ему продал его. Я настолько добросовестен, что даже отказал многим издателям, обратившимся ко мне относительно фортепианного переложения септета, не зная вовсе, пожелаете ли вы сами воспользоваться им. При сем прилагаю обещанные заглавия моих произведений.
Concert pour le piano-forte avec deux violons, violo,
basse et violoncelle, une flute, deux oboes, deux cors, deux fagots,
composd et dedie a Monsieur Charles Nikle uoble
de Nikelsberg Conseiller aulique de sa Majestd
Impdriale et Bvyale par louis van Beethoven Oeuvre 19.
Septette
ponr un violon, viole, violoncelle, contre basse, un cors, une clarinette,
un fagot
Compose et dedie
a Sa Majestd l’imperatrice et Reine
par louis van Beethoven
Oeuvre 20.
Grande sinphonie aves deux violons, viole, violohcell et contre basse, deux
flutes, deux oboe, deux cors, deux fagots, deux clarines et tymbales
composee et dediee
a son altesse serenissime
maximilien francois
Prince Royl d’hongrie et de Boheme
Rlecteur de Cologne etc
par
louis van Beethoven
Oeuvre 21.
Graude Sonate pour le piano-forte
composee et dediee
a Monsieur
le comte de Browne
Brigadier au cervice de S. M. J. toutes les Russies
par
Louis van Beethoven oeuvre 22.
В этих заглавиях придется еще кое-что изменить или исправить, это предоставляю вам. Вскорости ожидаю от вас письма, а также произведения, которые желал бы видеть напечатанными, так как уже появились и появляются в печати некоторые другие пьесы, относящиеся к этим номерам. Саломону я уже написал, но так как сообщение ваше считаю лишь слухом, которому вы так легко поверили или, пожалуй, предположением, навеянным на вас рассказами о том, что я септет отправил Саломону, то по отношению подобным легковерным приятелям могу лишь по принуждению именоваться другом вашим, Л. в. Бтхвн.
Вена, 8-го апреля 1802 г.
Какой черт посоветовал вам, господа, предложить мне сочинение подобной сонаты? Во время революционной горячки она, пожалуй, была бы уместна, но писать подобную сонату теперь, когда все стремится войти в колею, когда Бонапарт заключил с папой договор! Будь это еще «Вечерня» или что-либо подобное, – ну, тогда я немедленно схватил бы кисть в руки и большими, фунтовыми нотами написал бы Credo in unum. Но, Боже милостивый, сочинять такую сонату – в эпоху восстановления христианства, – это – это не по мне – и ничего из этого не выйдет. Теперь скорым темпом приступаю к моему ответу. Дама эта за пять дукатов может получить от меня сонату, которую я напишу, сообразуясь с ее планом в эстетическом отношении, но не придерживаясь указанных ею тонов. Она может пользоваться ею для собственного удовольствия целый год, в продолжение которого ни я, ни она не вправе издавать ее. По истечении же года соната принадлежит исключительно мне, т. е. я могу издать и издам ее, а дама эта может, во всяком случае, просить, чтобы я посвятил ей сонату, если полагает доставить себе честь этим. Ну, господа, да хранит вас Господь. Соната моя гравирована очень красиво, но пришлось слишком долго ее ждать. Септет мой поторопитесь пустить поскорее в свет, так как толпа ожидает его. Вам ведь известно, что септет этот имеется у императрицы, а в имперской столице, как и —… я не ручаюсь вам, поэтому поторопитесь. Г. Молло недавно опять издал мои квартеты полные всевозможных опечаток, которые в неизмеримом количестве кишат в них, подобно рыбам в воде, т. е. до бесконечности. Questo е un piacere per un autore: признаюсь, шкура моя покрыта уколами и ранами от этих прекрасных изданий моих квартетов. Ну, прощайте и вспоминайте меня, как и я вас. Преданный вам до смерти Л. в. Бетховен.
14 июля 1802 г.
Купец, для которого вы так великодушно пролили кровь свою, не пришел ко мне; очень жаль, не то я дал бы своей собственной крови, чтобы пощадить вашу – 7-т в 2-х частях не нравится мне, почему? – и как? Для императрицы один экземпляр на лучшей бумаге, готово, сойдет – у меня имеется кое-что новое, скажите только, что вам надо – что нового в вашем ученом Лейпциге? Я на даче и немного разленился, чтобы затем быть еще более деятельным.
Как всегда ваш истинный друг Бетховен.
Вена, 22-го сентября 1803 г.
Сим объявляю вашею собственностью все произведения, о которых вы мне писали, и перечень которых вновь будет вам списан и прислан за моею подписью. Что касается цены – 50 дукатов, то я согласен. Довольны ли вы этим? Может быть, вместо вариаций для виолончели и скрипки могу предложить вам несколько вариаций четырехручных на тему одной песни; стихи Гете также должны быть напечатаны в них, так как вариации эти вписаны мною в альбом, и я считаю их лучшими. Довольны ли вы? Эти аранжировки сделаны не мною, но мною просмотрены и местами вполне отделаны, что, однако, не дает вам основания объявить, будто переложения эти мои, так как для этого у меня вовсе не хватило бы ни времени, ни терпения, а с вашей стороны это было бы ложью. Довольны ли вы?
Прощайте. Не могу вам желать ничего другого, как всякого благополучия; готов бы все принести вам в дар, если бы затем я сам был в состоянии перебиваться, но подумайте только, что все вокруг меня состоит на службе и имеет определенные оклады жалованья для своего существования; но, Боже, как определить на службу к императорскому двору такого parvum talentum com ego?
Ваш друг Л. в. Бетховен.
Еще более значительное место в жизни и деятельности Бетховена занимает другая издательская фирма в Лейпциге, более обширная, более старая и богатая, а потому лучше приспособленная для издания таких обширных и сложных композиций, какими являлись произведения Бетховена сто лет тому назад. Известный типограф и книгопродавец Иоганн Бреиткопф родился в 1719 году, в Лейпциге, где содержал небольшую словолитню, типографию и книжную лавку, перешедшие к нему от отца. Он совершил в немецком книгопечатании значительный переворот, введя усовершенствованную форму букв, округлив прежние, слишком длинные буквы и изобретя подвижные типы для печатания нот. В 1794 году его сын Христофор, школьный товарищ и друг Гете, наследовал от отца обширную типографию с книжным и музыкальным магазином, но вскоре, в 1800 году, умер, оставив дело своему компаньону, Хертелю. С одной стороны, стремясь к сближению с этой фирмой, предвидя в ней достойного сподвижника своей деятельности, с другой – возмущаясь порой неисправным печатанием и стремясь сохранить свое достоинство, Бетховен ведет с ней обширную переписку, пестрящую то вежливыми, то грубыми упреками в опечатках, то льстивым заискиванием, то холодным высокомерием.
В этой переписке, начавшейся в 1801 году, встречаем указание на горячее участие Бетховена к престарелой дочери И. Себ. Баха (Регина, ум. в 1809 г.), доживавшей свой век в нужде и тем вызвавшей в Al.-Mus.-Zeitung воззвание редактора последней, Фр. Рохлица; в другом письме композитор признается в переложении сонаты, ор. 14, № 1, на «квартет с. и.» (струнных инструментов), хотя возмущается склонностью других к подобным аранжировкам; в третьем – предлагает издание вариаций (ор. 34) и еще более замечательных вариаций (ор. 35); в четвертом письме бессвязно, взволнованно излагается один из обычных тогда случаев контрафакций, вызвавший негодование композитора, едва сдержанное братом Карлом и приятелем Зонлейтнером (секретарь придворного театра и составитель либретто оперы «Фиделио»), в пятом он как бы оправдывается в том, что выпустил свои вариации (ор. 34), против установившегося обычая, под отдельным опусом; в дальнейших письмах встречаемся с вариациями на английский гимн (серия 17, № 18), с вариациями на английскую народную песню (серия 17, № 19), с маршами ор. 45, с oratorium («Христос на Масличной горе») ор. 85 и др., а также с игрой слов Бах и Bach (источник) и с легким взрывом гнева по случаю разногласия в определении размера гонорара.
Бетховен. Художник Штейнгаузер. 1796
К издателям Брейткопф и Хертель в Лейпциге.
Вена, 22 апреля 1801 г.
М. Г. Простите за поздний ответ на ваше письмо; я долго болел и был обременен занятиями, а так как вообще я не очень прилежный писака, то все это облегчает вину мою; что касается вашего предложения относительно моего произведения, то мне очень жаль, что не могу в данный момент быть вам полезным. Будьте любезны уведомить меня, какого рода произведения желаете иметь, именно: симфонию или квартет, сонату и т. п., чтобы я мог сообразоваться, в случае если у меня окажется то, что вам необходимо или желательно. Здесь у Молло, если я не ошибаюсь, появится до 8 произведений, у Хофмейстера в Лейпциге также 4 произведения – при этом должен заметить, что у Хофмейстера выйдет первый из моих концертов и, следовательно, одно из слабых моих произведений и у Молло один концерт, хотя писанный позже, но также не принадлежащий к лучшим моим работам, это только предупреждение для вашей музыкальной газеты, в случае суждения об этих произведениях, если они будут исполняться, а именно: в лучшем случае их можно назвать лишь порядочными. Музыкальная политика требует задержать у себя некоторое время лучшие концерты. Вашим гг. рецензентам рекомендуйте более осторожности и благоразумия, особенно относительно произведений молодых авторов, иного это может испугать и отбить охоту к усовершенствованию, что касается меня, то я считаю себя далеким от подобного совершенства, вполне безупречного, и все же вопль ваших рецензентов был в начале для меня настолько обидным, что я стал сравнивать себя с другими и не только не согласился с этим, но успокоился, решив, что они ничего не смыслят в этом, еще более успокоился я, заметив, что превозносятся таланты, в действительности, довольно посредственные и уже почти забытые; – итак, pax vobiscum – мир им и мне – я никогда ни одного слова не упомянул бы об этом, если бы вы сами не начали этого. Недавно один из приятелей сообщил мне размер суммы, собранной для дочери бессмертного Бога гармонии; меня поразила ничтожность этой суммы, собранной в Германии, и в особенности в вашей Германии, желавшей воздать должное почтенной женщине в память великого отца; это навело меня на мысль издать одно из лучших моих произведений по подписке в пользу этой особы, а сбор и ежегодный доход представить публике, чтобы устранить всякие упреки. Вы могли бы в этом много помочь. Сообщите мне скорее, как бы это сделать в лучшем виде и раньше, чем умрет эта Бах, чем иссякнет этот ручей и перестанет поить нас. Само собою, что это произведение должны издать вы.
С глубоким почтением остаюсь преданный вам Бетховен.
В близком будущем, милостивый государь, напишу вам я сам – очень занят, притом мелкие неприятности сделали меня на время совершенно неспособным к некоторым делам, – между прочим, можете вполне довериться моему брату, который ведет все мои дела.
Вена, 13 июля 1802 г.
С истинным почтением весь ваш Бетховен.
…Относительно аранжировок я сердечно рад, что вы отвергли их, некоторые с чудовищной яростью бросаются перекладывать даже фортепианные пьесы для скрипки, хотя эти инструменты ничего общего не имеют, хотелось бы истребить это стремление: я утверждаю, что только Моцарт мог сам перекладывать свои фортепианные пьесы на другие инструменты, также и Гайдн, то же самое подтверждают мои фортепианные сонаты, хотя я не склонен пристегнуть себя к этим двум великим именам не только целые страницы должны быть сохранены, или переделаны, но необходимы добавления и в этом-то камень преткновений, а чтобы преодолеть его надо либо самому быть композитором, или же, по крайней мере, надо иметь такую же фантазию и сноровку; я переложил сам только одну сонату на квартет для с. и., уверяю вас, что это стоило мне большого труда.
Вена, 18 октября 1802 года.
К тому, что брат мой пишет, прибавлю еще следующее, – я написал два произведения в форме вариации, из коих одно состоит из 8 вариаций, а другое из 30; оба написаны в совершенно новом стиле, каждое в ином своеобразном характере, я предпочел бы напечатать их у вас, но при непременном условии гонорара около 50 дукатов за оба вместе, – не заставляйте меня напрасно обращаться к вам с предложением, уверяю вас, что не будете раскаиваться в приобретении этих двух произведений – каждая тема в них обработана на особый лад; когда у меня появляются новые идеи, то я сам не замечаю их, но узнаю об этом лишь от других, но в этот раз могу сам уверить вас, что в обоих произведениях приемы совершенно новые и самобытные – никак не могу согласиться относительно того, что вы мне однажды писали о попытке сбыта моих произведений, лучшим доказательством успешного распространения моих сочинений должно быть то обстоятельство, что почти все иностранные издатели постоянно просят у меня новых рукописей и даже гравировщики, на что вы совершенно основательно жалуетесь, хлопочут о том же; Зимрок уже несколько раз просил меня дать ему какие-либо пьесы в полную собственность и предлагал плату, как и все другие издатели, тем не менее примите, как некоторого рода предпочтение, предложение мое, обращенное из всех издателей только к вам, ибо ваша фирма всегда заслуживает отличия
ваш Л. ван Бетховен.
Вена, 13 ноября 1802 года.
Спешу сообщить вам только самое важное, – примите к сведению, что эти плуты Артариа, в то время как я по болезни находился в деревне, выпросили себе у графа Фриса quintet для гравировки под предлогом, что таковой уже напечатан, здесь имеется, а их экземпляр неверен, и несколько дней тому назад в самом деле вздумали таковым обрадовать публику. Добродушный гр. Фрис, давшись в обман и не подозревая мошенничества, уступил им, меня лично он спросить не мог, – меня не было, но, к счастью, и узнали об этом своевременно – это было во вторник на этой неделе, стремясь охранить честь свою и оградить вас как можно скорее от убытков, я предложил этим подлецам два новых произведения, чтобы только они уничтожили все издание, а более хладнокровный приятель, находившийся у меня, спросил: вы хотите еще вознаградить этих плутов? Затем это дело уладили и выработали условия, причем он появится у вас, – на чем я настаивал, – они же обязуются выпустить потом, эти великодушные мошенники решили выпустить свое издание только по прошествии трехнедельного срока со дня появления здесь ваших экземпляров (утверждая, что гр. Ф. подарил им этот экземпляр). Пришлось заключить договор с таким сроком и я был принужден отдать им произведение, которое оцениваю, по меньшей мере, в 40 #. До заключения сего условия, точно посланник небес, является мой добрый братец, бежит к гр. Фрису; все дело представляет собою величайшее в мире мошенничество. В частности же, как ловко они устраняли встречу мою с графом, да и все прочее сообщу в следующем письме; я также отправляюсь к Ф., и прилагаемое обязательство пусть будет доказательством, что я все сделал, чтобы предохранить вас от убытков, а изложение всего пусть служит вам доказательством, что нет жертвы, которой я не принес бы ради своей чести и ради ваших интересов. Из обязательства вы усмотрите их намерения, полагаю, что вы по возможности ускорите присылку экземпляров, и, если возможно, назначите ту же цену, что и мошенники. Зонлейтнер и я все еще принимаем все меры, чтобы уничтожить все их издание – имейте в виду, что Молло и Артариа в действительности уже представляют один торговый дом, значит, собралась целая семья плутов. Не забыли ли вы посвящения Фрису, ведь мой брат поместил его на первой странице. Я сам переписал обязательство для вас, так как бедный брат мой слишком обременен делами и тем не менее сделал все возможное, чтобы оградить вас и меня, к тому же он очень огорчен потерей верного пса, которого называл своим любимцем, вам самим следует поблагодарить его за все, я уже сделал от себя, он заслужил это – представьте себе, что со вторника до вчерашней ночи я был занят исключительно только этим делом и одна только мысль об этой мошеннической проделке достаточна, чтобы понять, как противно иметь дело с этими презренными людьми.
Л. в. Бетховен.
Вена, 12 ноября 1802 года.
Обязательство.
Нижеподписавшийся обязывается настоящим ни под каким предлогом не рассылать и не продавать ни здесь, ни в ином месте квинтета, полученного от г. графа Фриса и написанного Люд. в. Бетховеном, пока подлинное издание не будет в Вене в обращении в течение 14 дней.
Бетховен. Художник К. Хорнеман. 1803
Артариа и Комп.
Вена 18 декабря 1802 г.
…вместо всяких криков о новой методе сочинения вариаций, как это делают наши гг. соседи gallo-франки, как например один известный компонист презентовал мне фуги, по новой методе, которая заключается в том, что фуга более не похожа на фугу и т. п., – я хотел бы обратить внимание непосвященных на то обстоятельство, что эти в. следует отличать от других и полагал бы сделать это самым ясным и простым маленьким предисловием, каковое прошу вас поместить как для маленьких, так и для больших в., на каком языке и на скольких языках – предоставляю вашему усмотрению, так как мы бедные немцы принуждены объясняться на всех языках – вот это предисловие:
«Так как эти в. значительно отличаются от моих прежних, то я обозначил их не номерами, как делал прежде (напр., № 1, 2, 3 и т. д.), а включил в число моих больших произведений, тем более что и темы мои собственные.
NB. Если находите необходимым что-нибудь изменить или исправить, то предоставляю вам.
Вена, 8 апреля 1803 года.
Уже давно, давно хотел я вам написать, но множество занятий оставляют мне мало свободного времени и позволяют мне писать лишь записки. Относительно вариаций вы заблуждаетесь, полагая, что их немного, но они не могут быть так обозначены, как например в больших, где вариации растворились в adagio, а фуга, конечно, не может быть названа вариацией, как и начало этих больших вариаций, которые, как вы сами уже заметили, начинаются темою в басу, затем написаны в 2, в 3 и четыре голоса и только тогда появляется тема, но все же не может быть названа вариацией и т. д.; если это вам невразумительно, то пришлите мне, как только будет напечатан один экземпляр, корректуру с рукописью, чтобы я мог избежать недоразумений. Вообще окажете мне большую услугу, если посвящение аббату Штадлеру совсем снимете с больших вариаций и вместо него сделаете это, при сем прилагаемое, т. е. dediees etc. A Monsieur le Comte Maurice Lichnovski, это брат князя Лихновского и недавно оказал мне неожиданную услугу, а другого случая не имею теперь доставить ему удовольствие; если уже поместили посвящение аббату Штадлеру, то я охотно приму на себя расходы по замене заглавного листа, не смущайтесь только, сообщите мне стоимость этого, заплачу с удовольствием, очень прошу об этом, если только еще не отправлены. Посвящение малых вариаций остается то же, то есть княгине Odescalchi. За прелестные пьесы Себастьяна Баха шлю вам глубокую благодарность, я буду хранить их и изучать. Если будет продолжение, то также пришлите мне, – если имеете хороший текст для кантаты или для какого-нибудь вокального произведения, то сообщите мне.
Ваш искренно уважающий Бетховен.
Вена, июнь 1803 г.
Я неисправим в отношении корреспонденции, вообще ленив писать, а тут уж надеюсь на ваше снисхождение, – надеюсь, вы уже получили письмо моего брата, где он просит вас составить указатель поистине невероятного множества грубых опечаток, через несколько дней пошлю вам список, как красиво издание и как жаль, если вы выпустите его так нерадиво и небрежно – так как вы гравировали вариации мои по моей рукописи, то боюсь, что вкралось много ошибок и очень желательно получить сначала от вас корректурный экземпляр, это ужасно неприятно, так красиво гравированные ноты полны ошибок, в особенности для автора; в больших вариациях забыли упомянуть, что тема заимствована из моего балета, а именно «Прометея», или по-итальянски «prometeo», что должно быть обозначено на заглавном листе, и если это возможно, еще раз прошу об этом, т. е. в случае, если они еще не вышли, заглавный лист должен быть заменен, и я согласен принять расходы, – здесь в Вене все это быстро забывается и не приходит на ум, постоянное разбрасывание и усиленная деятельность вносят в подобную работу большой беспорядок, простите меня, что так поздно заявляю об этом, – из-за одного стихотворения не стоит хлопотать, когда упомянутое вами выйдет, то желательно получить от вас и тогда разобраться. Не забудьте относительно вариаций, как о корректуре, так и о заглавном листе, если еще возможно, – если я здесь могу быть вам чем-либо полезным, то пишите
вашему покорному слуге Людвигу ван Бетховену.
Сентябрь 1803 года.
Предлагаю вам за 300 фл. следующие произведения:
1) два собрания вариаций, в одном из которых находятся в. на «God, save the King», а в другом – на «Rule Britannia»;
2) песнь перепелки, текст которой может быть вам знаком, в ней три строфы и все положены на музыку отдельно;
3) три марша в четыре руки, легкие, не очень короткие, а последний из них так велик, что может быть назван маршем трех маршев – отвечайте с ближайшей почтой, так как дело спешное, – некоторые любезно присланные вами вариации оказались не совсем безупречными в отношении опечаток, – желательно мне заранее просмотреть также другие, потому что я все же боюсь найти в них еще более значительные опечатки; – о Бахе постараюсь в самом начале зимы, потому что в настоящее время здесь мало выдающихся лиц, а без них ничего не наладится – передайте глубокую благодарность г. редактору М. Z. за любезное помещение лестного для меня сообщения относительно моего oratorio, где газета грубо лжет о назначенной мною цене и подло меня поносит, это доказывает, вероятно, беспартийность – согласен – если это служит впрок М. Z.
Каких только добродетелей ни требуют от истинных артистов и, конечно, не без основания, но зато как гнусно, низко, когда позволяют себе с легким сердцем забрасывать нас грязью.
Отвечайте немедленно, в следующий раз о прочем.
Как всегда ваш преданный Л. в. Бетховен.
NB. Все, что предлагаю вам здесь, совершенно ново, – к сожалению, так много старых негодных пьес моих было продано и украдено.
Вена, 23 октября 1803 года.
Так как вы желаете иметь еще другие инструменты от других мастеров, то рекомендую еще Ц. Похак, работа исправная, цены и типы инструментов прилагаю, – также еще И. Мозер, указатель цен и инструментов которого получите в следующий раз, – его работа также хороша и позволяет надеяться, что со временем будет в числе лучших инструментальных мастеров и даже превзойдет их.
Л. в. Бетховен.
Вена, 26 августа 1804 года.
Некоторые обстоятельства вынуждают меня, глубокоуважаемый Хертель, сообщить вам следующее: – вероятно, дошел также до вас слух, будто я заключил контракт на все мои произведения (отказав всем другим издателям) с одной венской фирмой; вследствие запросов многих иностранных издателей относительно этого считаю необходимым сим сообщить вам, что это неправда, вы сами понимаете, что подобного предложения я не мог также принять от вас, по крайней мере, в настоящее время, – нечто другое очень беспокоит меня, а именно: некоторые издатели моих сочинений так возмутительно тянут выпуск их в свет, оправдываясь разными причинами, помню я хорошо, что вы однажды писали мне, что можете выпустить большое количество экземпляров в течение нескольких недель, – у меня теперь несколько рукописей, которые по этой причине я решил предоставить вам, в надежде видеть их вскоре изданными – поэтому перечислю вкратце, что могу дать вам мое oratorium: – новую большую симфонию: – концерт для скрипки, виолончели и фортепиано с целым оркестром – три новые solo-сонаты, если пожелаете, то также одну с аккомпанементом – если хотите взять эти вещи, то будьте любезны определить время выпуска, так как я очень желал бы, по крайней мере, первые три произведения видеть в печати как можно скорее, мы условимся относительно срока письмами или по контракту (согласно вашему предложению), каковой, уверяю вас, выполню в точности. Oratorium до настоящего времени еще не вышло, потому что я прибавил к нему совершенно новый хор и некоторые места изменил, потому что целое oratorium я написал лишь в несколько недель и кое-что потом не совсем удовлетворяло меня, поэтому я задержал его до сих пор, эти изменения сделаны после того, как мой брат писал вам о нем – симфония называется Bonaparte, кроме прочих обычных инструментов введены еще три облигатных валторны – полагаю, что это заинтересует музыкальную публику – я желал бы, чтобы вы издали это не в партиях, а в партитуре, относительно других вещей ничего не имею прибавить, вот только концерт с подобными тремя солирующими инструментами представляет собою нечто также новое, – если вы согласны принять упомянутые произведения на предложенных условиях, то я уступлю их вам за гонорар в 2000 (две тысячи) фл. – клянусь вам честью моею, что касательно отдельных произведений, как например сонаты, это мне убыточно, ибо за одну единственную соло-сонату дают мне около 60 #, не думайте, что хвастаюсь – я далек всегда от этого – только ради быстроты издания готов я на ущерб, прошу немедленно ответить относительно этого, – надеюсь, что г. Вимс будет доволен моим письмом, каковое беру на себя смелость отправить через вас. В ожидании скорого ответа остаюсь
ваш преданнейший Людвиг ван Бетховен.
Вена, 16 января 1805 года.
Как видно, вы еще не получили посланного мною вам пакета – в нем симфония и две сонаты, остальное при первой возможности – все только из-за недостатка хороших переписчиков – одно опаздывает, другое приходится задержать, так как имею только двух, причем один пишет очень посредственно и теперь болен – это, конечно, вызывает затруднения, к тому же зимою я часто болею, а потому менее могу заниматься побочной работой, чем летом, и несмотря на это прилагаю часто большие усилия, совсем не соответствующие истинной композиции, я приложил маленький романс – как и почему – вы поймете из письма моего, приложенного к нотам; князь Лихновский вскоре напишет вам относительно моей оратории; он действительно, что в его положении, представляет редкий пример – один из преданнейших друзей моих и покровитель музы моей
всего лучшего, с истинным почтением
остаюсь вашим покорнейшим слугою Л. в. Бтхвн.
Март 1805 г.
Только вчера получил я ваше письмо, помеченное 30-м января, – я, конечно, принужден был справиться о причине такого запоздания и мне объяснили все в здешней почтовой конторе; теперь понятно, что письмо ничуть не было задержано, – в чем я могу при первом требовании получить письменное удостоверение. Хотя связь между содержанием вашего письма из Парижа и запоздание этого – мне совершенно понятно, тем не менее все эти выходки, вместе взятые, настолько унизительны для меня, что я не желаю даже говорить о них; ведь вам сообщили причину замедления. Ошибка в том, что мой брат неправильно указал время переписки. Гонорар далеко менее того, который я беру обыкновенно – Бетховен не занимается болтовнею и презирает все, что может получить помимо своего искусства и своих заслуг, – а поэтому пришлите обратно все мои рукописи, включая и романс – я не приму и не могу принять меньшего гонорара, только за обусловленный мною можете получить рукописи. Так как оратория уже отослана, то пусть она останется у вас пока вы ее поставите, последнее вам разрешается, если даже вы ее оставите не для себя, – после постановки можете ее мне прислать обратно и если тогда найдете для себя подходящим гонорар в 500 фл. по венскому курсу, – с условием таковую выпустить только в партитуре и оставить за мною право здесь в Вене издать фортепианное переложение, – то благоволите ответить. Между нами нет и никогда не было посредников, которые нарушили бы наше соглашение – нет, – помеха в самой природе вещей – которую я не могу и не хочу изменить.
Прощайте
Людвиг ван Бетховен.
Вена, 18 апреля 1805 г.
Я сам очень сожалею, что предназначенные для вас две рукописи до сих пор не высланы, неустранимые препятствия, а именно отсутствие переписчика в совершенстве знающего свое дело и усиленные занятия единственного моего копииста, которому я теперь принужден поручать такие рукописи, помешали мне и делают даже в эту минуту невозможным выполнить обещанное. Приму все меры и надеюсь в течение 4–6 недель непременно выслать. Вместе с тем прошу настоятельно, если ничто вам не помешает, немедленно приступить к печати уже гравированных пьес, чтобы симфония и две сонаты непременно через два месяца появились в свет. Задержка в появлении моих произведений уже не раз приносила значительный ущерб мне, как автору, и потому я твердо решил в будущем назначать срок и ни в коем случае от него не отступать. Что касается платы, то нам обоим будет удобнее, если вы пришлете пока 700 фл. за три произведения, каковые уже находятся у вас, а по получении двух остальных вещей пришлете остальные 400 фл. Установить порядок расчета удобнее всего, если вы, что я сим предлагаю вам, каждый раз будете присылать деньги сюда вашему комиссионеру, которому я по получении платы тотчас буду вручать соответствующее удостоверение в праве собственности по надлежащей форме. Если эти условия немедленной уплаты и способа ее неподходящие, и если вы, со своей стороны, не можете обеспечить моих требований, то мне ничего не остается, хотя это очень неприятно, как покончить с вашими делами и потребовать немедленного возврата рукописей, которые вы уже получили.
Партитуру оратории князь Лихновский сам передаст вам в конце этого месяца; если партии уже заранее распределены, то ее можно скорее поставить. В случае, если возьмете симфонию, было бы хорошо поставить ее с ораторией, обе вещи совершенно заполнят целый вечер. Если обстоятельства не помешают, то полагаю и прошу передать сбор г-же Бах, которой я уже давно обещал кое-что.
Людвиг ван Бетховен.
К этому же времени относятся также две записки к издателям, к Артариа и Лейдесдорфу, из коих первый, видимо, добился через два года после контрафакции квинтета ор. 29 законных прав на издание этого произведения в пределах Австрии; в обращении к Лейдесдорфу, известному в свое время пианисту и автору модных пьес, Бетховен прибегает к излюбленной игре слов, он переставляет части фамилии его и пишет Dorf des Leides, что означает – «село страданий».
Гг. Артариа и Ко.
Сим уведомляю вас, что дело относительно нового квинтета между мною и графом Фрисом уже покончено. Граф сегодня уверил меня, что он этим желает сделать вам подарок. Сегодня уже не успеем составить письменного договора; следует покончить с этим в начале будущей недели. Для вас достаточно пока и настоящее уведомление, за которое надеюсь заслужить вашу благодарность.
Ваш покорный слуга Людвиг ван Бетховен.
Вена, 1 июня 1805 года.
К композитору Лейдесдорфу в Вене.
Село страданий!
Дайте предъявителю сего, г-ну Рису, что-нибудь легкое для четырех рук или, еще лучше, подарите. Ведите себя согласно с беспорочным учением. Прощайте.
Бетховен.
Minimus.
Столь частые сношения с издателями в эту эпоху неминуемо вытекали из чрезвычайной плодовитости композитора, создавшего и отделавшего для печати около 1802 года десятки прелестных произведений, к числу которых, кроме вышеперечисленных, относятся: скрипичные сонаты ор. 23, 24, 30, 47, менуэт (сер. 18, № 11), прелюдия (сер. 18, № 13), две забытые ныне сонаты (сер. 16, № 37 и 38) сомнительного происхождения, трио ор. 25 (переделанное затем автором в дуэт ор. 41), музыкальная шутка на Цмескаля (изд. в 1865 г.), вокальное трио с ак. оркестра и Allegretto (не изданы), романсы ор. 32, 48, романс для скрипки с оркестром ор. 50, ряд фортепианных сонат ор. 27, 28, 30, 31, 49 и бесподобный ор. 26 с прелестным похоронным маршем, написанным под впечатлением необычайного успеха оперы Паера «Ахиллес», и похоронного марша этой оперы, приводившего Бетховена в восторг и вызвавшего его как бы на состязание; можно лишь удивляться тому, что композитор, долгими годами обрабатывавший многие свои произведения и создававший из 3–4 – 5 частей сонаты или симфонии стройные, цельные по главным мотивам творения, оказался столь нетерпелив и опрометчив, поместив погребальный марш между беспечным скерцо и финальной токкатой. В этом марше поразительна бесподобная модуляция из as-moll в каденцию D-dur, на первый взгляд дикая, причудливая, но при ближайшем разборе вполне правильная и естественная
Кому незнакома также соната d-moll (op. 31, № 2)! Стремительные порывы к какому-то чудному идеалу, энергия, мощь глубоко захватывающего, благородного чувства облечены здесь в классически выдержанные формы, подобно внешнему спокойствию позы известной статуи Микеланджело в Риме, олицетворяющей внутреннее возбуждение и глубину испытанных «избранным народом» страданий. Окончив своего «Моисея» гениальный скульптор воскликнул:
– Теперь говори!
Бетховен, дойдя в конце 1-й части сонаты d-moll до наибольшей выразительности музыкальной речи, вводит небывалый дотоле в фортепианном произведении речитатив, как бы обращаясь к помощи слова, как бы повторяя восклицание Микеланджело, раздавшееся впоследствии в 9-й симфонии со струн контрабасов.
Процесс издания рукописей Бетховена сопровождался часто неприятностями, вызываемыми опечатками и корректурными ошибками, каковые в нотах приводят публику к гораздо более глубокому заблуждению, чем в книгах. Такое неправильное издание квинтета ор. 29 фирмой Молло вызвало две публикации автора в «Венской газете».
К любителям музыки.
22 января 1803 года.
Я уже уведомил публику, что квинтет мой в C-dur появился у Брейткопфа и Хертеля в Лейпциге; вместе с тем должен заявить, что я не причастен к изданию этого квинтета, выпущенному одновременно господами Артариа и Молло в Вене. Я вынужден прибегнуть к этому уведомлению главным образом по той причине, что издание это полно ошибок, опечаток и для исполнения негодно, тогда как Брейткопф и Хертель, правомерные собственники этого квинтета, приняли все меры к выпуску издания в возможно наилучшем виде.
Людвиг ван Бетховен.
Воззвание к публике.
Я, нижеподписавшийся, 22 января 1803 года поместил в «Венской газете» публикацию, в которой указал, что издание моего оригинального квинтета в C-dur у г. Молло вышло без моего просмотра, имеет много ошибок и непригодно для исполнения; ныне, чтобы восстановить пред достопочтенной публикой доброе имя г. Молло и Ко, я сим заявляю, что г. Молло и Ко никакого участия не принимали в этом издании, о чем считаю себя обязанным объявить в отмену упомянутой публикации.
Вена, 31 марта 1804 года.
Людвиг ван Бетховен.
К газетным объявлениям приходилось прибегать автору также в случае контрафакций, довольно частых с тех пор, как имя композитора стало популярным и произведения его стали приобретать значительную ценность на издательском рынке. Подобные перепечатки вызвали в 1802 году публикацию в ноябрьском приложении к газете «Leipziger Allg. Musik.-Zeitung».
Объявление.
Считаю своею обязанностью по отношению к публике и самому себе объявить, что оба квинтета С и Es-dur, из которых первый (заимствованный из одной из моих симфоний) издан г. Молло в Вене, а второй (из моего септета ор. 20) издан г. Хофмейстером в Лейпциге, – представляют собою не оригинальные квинтеты, а лишь переложения, сделанные гг. издателями. Переложение вообще есть предприятие, против которого в настоящее время (в наш обильный транскрипциями век) автор напрасно стал бы бороться. Но каждый вправе требовать, чтобы издатели переложений, по крайней мере, указывали об этом определенно на заглавном листе, дабы не позорить автора и не обманывать публику. В предупреждение подобных случаев на будущее время я публикую настоящее заявление. Вместе с тем уведомляю, что вскорости у Брейткопфа и Хертеля в Лейпциге появится новый оригинальный квинтет моего сочинения С-dur ор. 29.
Спустя год, в ноябре 1803 года, в том же издании появилось вновь подобная же публикация:
Предостережение.
Г-н Карл Цуленер, занимающийся перепечатыванием чужих изданий в Майнце, объявил о выпуске им всех моих сочинений для фортепиано и струнных инструментов. Считаю своим долгом сим уведомить всех любителей музыки, что я в этом издании не принимаю ни малейшего участия. Никогда не решился бы я на издание сборника моих произведений, что уже само по себе было бы опрометчиво, не сговорившись предварительно с их издателями и не позаботившись заранее об исправлениях, необходимых в некоторых отдельных пьесах. Кроме того, я должен заметить, что это противозаконно предпринятое издание моих произведений никоим образом не может быть полным, так как вскоре появятся в Париже некоторые мои новые произведения, коих г. Цуленер, как французско-подданный, не смеет перепечатать. В другой раз при случае выскажусь относительно издания моих произведений, под личным моим наблюдением и по предварительном внимательном просмотре их.
Другой издатель, Негели в Цюрихе, выпустил фортепианную сонату ор. 31, № 1, с таким множеством ошибок, что автор принужден был отправить немедленно то же произведение Зимроку в Бонн для напечатания вновь, в исправленном виде. По этому случаю он пишет Рису:
Будьте так добры исправить ошибки, перечень которых пошлите сейчас Зимроку, и прибавьте, чтобы скорее издал ее. Послезавтра я пошлю ему сонату и концерт.
Я вынужден вторично просить вас относительно неприятного занятия переписки набело ошибок цюрихской сонаты и пересылки Зимроку. Список ошибок, составленный вами, найдете у меня в Видене.
Знаки указаны плохо, а ноты в некоторых местах перепутаны, поэтому будьте внимательны! В противном случае вся работа напрасна. Ch’a detto l’amato bene?
Любезный Рис!
Прошу вас, окажите мне услугу и перепишите, хоть кое-как, это анданте. Завтра мне необходимо отослать его, и так как я не уверен в судьбе его, то желал бы иметь копию. Завтра, около 1 часа вы уж должны доставить мне его обратно. Я вас этим утруждаю, потому что один из переписчиков очень занят иными важными бумагами, а другой – болен.
Вышеупомянутых произведений касаются еще три записки к Рису.
Будьте добры сообщить мне: правда ли, что гр. Броун отдал уже два марша в печать, мне необходимо знать это, жду от вас всегда правду. Вам нет надобности ехать в Хельгштадт, так как время дорого мне.
Множество занятий моих привели к тому, что вы должны, дорогой Рис, отложить свое участие в концерте, я уже говорил об этом с Шупанцигом и через несколько дней непременно начну хлопотать о скорейшем устройстве.
Дорогой Рис, вы должны обставить дело очень осторожно, непременно настоять на получении от него чего-либо письменного; я написал, что вы слышали, будто неизвестное вам лицо говорило об этом деле в гостинице. Сделайте то же самое и скажите, что вся история уже дошла до меня, что я стремлюсь лишь узнать истину, таким образом проучить моего брата, во всяком случае, брат мой не должен знать, что г. Прош написал мне всю истину.
После ваших переговоров приходите ко мне.
Всего лучшего жене вашей, если муж упрям, то обязательно обращайтесь к жене.
Еще в письме от 29 июня 1800 года к Фр. Вегелеру, где Бетховен выражает готовность при случае пристроить молодого Риса в Вене, он указывает на трудности, которые приходится преодолеть музыканту в этой «всемирной столице музыкального искусства», переполненной артистами всякого рода. Спустя четыре года к нашему герою, уже знаменитому виртуозу и выдающемуся компонисту, вращающемуся среди венской аристократии, обращается провинциальный органист и композитор Готлиб Видебейн с просьбой пристроить его в Вене и вместе с тем высказаться о его присланных произведениях, на что Бетховен, сам тщетно пытавшийся найти себе обеспеченное место и тяготившийся всякими ходатайствами, отвечает уклончиво.
Господину Видебейну в Брауншвейге.
Баден, 6 июля 1804 года.
Очень рад, милостивый государь, за выраженное вами ко мне доверие, хотя, к сожалению, не могу вполне помочь вам, так как вам кажется, что здесь легко зарабатывать пропитание, то нелегко вам представить себе, как Вена наводнена музыкантами, живущими только уроками, если бы я был уверен в продолжительном пребывании здесь, то предложил бы вам приехать сюда, чтобы попытать счастье, но так как, по всей вероятности, будущею зимою я отсюда уеду, то буду лишен возможности сделать для вас что-либо, рассчитывать на какое-нибудь место решительно не советую, ибо трудно ожидать платного места, мне кажется преувеличенным мнение о невозможности работать в Брауншвейге, ничуть не предлагая вам себя за образец, могу вас уверить, что живя в одном маленьком незначительном городке, все чего я достиг как там, так и здесь, было следствием моей самодеятельности; это вам в утешение на случай, если будете испытывать потребность совершенствования в искусстве – ваши вариации обнаруживают дарование, но должен вас упрекнуть в том, что вы изменили тему, зачем это? Никто не имеет права посягать на чужую собственность – это значит переделать, а потом писать новые вариации. Если могу быть вам полезным, то готов всегда быть к вашим услугам преданный вам Людвиг ван Бетховен.
В связи с обилием предложений, поступавших к нему от издателей, находятся предложения поэтов, пожелавших иметь свои произведения положенными на музыку Бетховеном. Одно из таких предложений было сделано композитору Мейснером, профессором эстетики в Праге, автором прелестных стихотворений и оперных либретто, через художника Макко, побывавшего в 1802 году в Вене для исполнения одного заказа и здесь познакомившегося с Бетховеном. В своей автобиографии Макко пишет: «Я нашел в Вене много интересных знакомых, даже друзей, с которыми мне тяжело было расставаться. Но надежда, что я вернусь через год, облегчила мне разлуку, и я последние дни провел с Л. в. Бетховеном на даче в прекрасных окрестностях Вены, и мы расстались в надежде скорого свидания». На предложение Мейснера написать ораторию на его текст Бетховен ответил следующим образом:
К художнику Макко.
Вена, 2-го ноября 1803 г.
Любезный Макко! Верьте мне, что ваше письмо для меня приятнее, чем письма какого-либо короля или министра. К тому же я должен также сознаться, что великодушием своим вы меня, действительно, немного унижаете, так как при отсутствии близких отношений с вами, я совершенно не заслуживаю вашей предупредительности. Вообще мне было очень неприятно, что я не мог провести с вами больше времени в Вене. Но бывают периоды в человеческой жизни, от которых хочешь избавиться и о которых часто судишь неверно. Вам, как великому художнику, это, вероятно, не совсем чуждо. Словом, как вижу, я не потерял вашего расположения, и это мне очень приятно, так как я вас ценю высоко и хотел бы только иметь близ себя такого же артиста по своей специальности.
Предложение Мейснера мне очень приятно. Ничего не могло быть для меня желаннее, как получить такое стихотворение от него, столь уважаемого писателя, который к тому же, лучше любого нашего немецкого писателя понимает особенности текста для музыки. Но в настоящую минуту мне невозможно приступить к оратории, потому что я только теперь начинаю писать свою оперу, что, вместе с постановкой, продлится до Пасхи. Итак, если Мейснер не очень спешит с изданием стихотворения, то мне было бы очень приятно, если бы он предоставил мне сочинить музыку. И если стихотворение еще не совсем готово, то я очень хотел бы, чтобы М. с этим не спешил, так как я вскоре, до или после Пасхи, буду в Праге, где сыграю ему несколько моих новых произведений. Они познакомят его с моим стилем и либо вдохновят его для дальнейшего, либо настроят так, что он перестанет и т. д. Объясните все это Мейснеру, любезный Макко; пора умолкнуть; ваш ответ относительно этого будет мне всегда приятен. Мейснеру прошу передать мою преданность и глубокое уважение. Еще раз мое сердечное спасибо, любезный Макко, за память обо мне. Вы рисуйте, а я буду писать ноты, и так мы будем – вечно? – да, может быть, жить вечно.
Ваш преданнейший Бетховен.
К г-ну Макко, весьма знаменитому художнику в Праге.
Отдать в доме барона фон Виммера.
Заказы поступали к Бетховену самого разнообразного рода и из разных концов, от издателей и виртуозов, от любителей и меценатов, на танцы и кантаты, на транскрипции и романсы; одна знатная дама, видимо потрясенная событиями французской революции и чуявшая замыслы Наполеона I, предложила ему, через издателя Хофмейстера, сочинить даже политическую сонату, на что Бетховен ответил отказом в вышеприведенном письме от 8 апреля 1802 г.
Эдинбургский издатель Томсон, заказавший Плейелю и Кожелуху несколько сонат для фортепиано со скрипкой на темы шотландских и ирландских народных мелодий, обратился в 1803 году с таким же предложением к Бетховену, но, видимо, найдя условия гонорара слишком тяжелыми, ограничился заказом гармонизации народных песен.
Ответ Бетховена издателю с далекого севера дышит польщенным самолюбием и не лишен самохвальства.
Вена, 5 октября 1803 года.
Милостивый государь!
Я с большим удовольствием прочел ваше письмо от 20 июля: охотно принимая ваше предложение, считаю долгом заявить вам, что я готов написать шесть сонат, в которых, согласно вашему желанию, будут темы шотландских песен, разработанные соответственно вкусу шотландцев и характеру песен. Что касается гонорара, то я полагаю, что триста дукатов за шесть сонат не будет много, принимая во внимание, что в Германии мне дают столько же за подобное число сонат даже без аккомпанемента. Вместе с тем предупреждаю вас, что надо вам поспешить с решением, потому что я получаю столько предложений, что вскоре может быть буду лишен возможности быстро удовлетворить ваш заказ.
Простите за поздний ответ, причиною были мое пребывание на даче и несколько весьма спешных работ. Любя особенно шотландские песни, я с исключительным удовольствием примусь за сочинение ваших сонат, и смею утверждать, что если вы примете условие гонорара, то будете вполне довольны.
Примите уверения в глубоком почтении Людвига ван Бетховена.
К числу «весьма спешных работ» относились три марша (ор. 45) для фортепиано в четыре руки, заказанные русским графом Броуном по случаю забавного недоразумения. Фердинанд Рис, проживавший в Бадене у гр. Броуна, часто знакомил семью и гостей последнего с новейшими произведениями Бетховена; однажды он сыграл, между прочим, марш своего собственного сочинения, принятый слушателями за композицию Бетховена; одобрительные восклицания, восторги послышались со всех сторон и до того смутили пианиста, что он не успел или не решился разъяснить недоразумение. Через несколько дней Риса навестил его учитель и был встречен комплиментами хозяев по случаю сочинения прелестного марша. Композитор в недоумении; все просят Риса повторить марш, Бетховен слышит незнакомую ему пьесу и начинает хохотать. В результате последний получает заказ написать три марша и вскоре, между делом, даже во время уроков с Рисом, оканчивает эту работу. Первое исполнение этих пьес у Броуна сопровождалось эпизодом совершенно противоположным тому, который вызвал их сочинение: один из гостей, граф Пальфи, продолжал оживленную беседу с дамами, несмотря на то, что Бетховен среди игры бросил на него несколько негодующих взоров; наконец, автор вскакивает со стула, бросает крышку на клавиши и восклицает:
– Для таких свиней я не стану играть!..
Злопамятный граф Пальфи, состоявший директором казенного театра, отомстил дерзкому музыканту при постановке «Фиделио», но большинство знакомых, меценатов и приятелей охотно прощали ему подобные выходки.
Известное Andante favori, предназначавшееся быть частью сонаты С-dur, ор. 53 (1804 г.), вызвало раздор между автором и Ф. Рисом. Последний, прослушав несколько раз это Andante в исполнении Бетховена, долго не мог забыть его и, преследуемый красивыми темами пьесы, постоянно напевал их; однажды, проходя мимо дворца кн. Лихновского, вздумалось ему зайти и проиграть несколько раз отрывки пьесы, сохранившиеся в памяти; князь также увлекся ими и стал сам подбирать на рояле, а затем посетил автора, жившего в это время у Шотландских ворот, близ нынешнего университета, и при нем сыграл то же самое, шутя прибавив:
– Меня посетило вдохновение, послушайте новое произведение, навеянное им.
Бетховен, резко отклонявший в подобных случаях предложение композиторов-дилетантов даже с княжеским титулом, отнесся к своему гостю сначала снисходительно, но, услышав свое новое произведение, хранившееся еще в рукописи, потребовал объяснения и затаил месть к Рису. Спустя несколько дней у кн. Лихновского, за завтраком, Бетховена просили познакомить гостей с оперой «Фиделио», готовившейся к постановке; против обыкновения, он охотно согласился исполнить просьбу и сел за рояль; при этом он обвел взглядом всех присутствовавших и заявил, что будет играть лишь при условии, если Рис удалится. Увещания и просьбы были напрасны; Рис, со слезами на глазах, должен был уйти, а кн. Лихновский, невольный виновник такого остракизма, продолжал уговаривать композитора вернуть обиженного ученика; в результате Бетховен вскочил со стула, закрыл рояль и совершенно отказался играть.
Этой чертой характера, этим капризным нравом, некоторое время удачно пользовались братья Людвига, чтобы оттолкнуть его от тех друзей, которые им были не по душе. Нетрудно было подчинить своему влиянию этого титана с ребяческими наклонностями. В минуты разлада с близкими он уже не находит друзей среди окружающих, бранит даже преданного ему Ст. Брейнинга, даже Шупанцига и уверяет, что у него лишь один истинный друг среди живых, да был еще давно умерший: говоря это, Бетховен, вероятно, подразумевает пастора Аменда, переселившегося в 1800 году в Курляндию, и покойного Ленца Брейнинга. Приводимые ниже три записки рисуют нам настроение композитора под впечатлением ссоры с приятелями, причина которой обыкновенно бывала ничтожной или заключалась в простом недоразумении.
Любезный Рис!
Так как Брейнинг не постеснялся изобразить меня пред вами и швейцаром, как человека жалкого, пустого, мелочного, то поручаю вам словесно передать Брейнингу мой ответ на один лишь первый пункт его письма, на который отвечаю только для того, чтобы этим оправдать себя пред вами. Итак, скажите ему, что я вовсе не думал упрекать его за поздний отказ, и что если бы даже Брейнинг в самом деле оказался виновным, то все же мне слишком дороги и приятны добрые отношения окружающих, чтобы из-за нескольких сотен, и даже более того, оскорблять кого-либо из друзей своих. Вам самим известно, что я шутя вас упрекнул в том, что вы так поздно доставили отказ. Я уверен, что вы можете это припомнить; я же все это давно забыл. Брат мой, в присутствии Брейнинга, начал за столом об этом говорить, утверждая, что Брейнинг виноват. Я тут же стал отрицать и сказал, что вы виноваты. Мне кажется, что это достаточно доказывает, что я Брейнингу никакой вины не приписываю. Но Брейнинг вскочил с места, как бешеный, и высказал желание позвать наверх швейцара. Такое необыкновенное для меня обращение при людях, которых я постоянно избегаю, вывело меня из терпения: я вскочил с места, опрокинул свой стул, вышел из дома и больше не возвращался. Поступок этот побудил Брейнинга представить меня пред вами и швейцаром в таком прекрасном виде, а также написать мне письмо, на которое я, впрочем, ответил молчанием. Брейнингу мне больше сказать нечего. Его образ мыслей и поступки по отношению ко мне доказывают только, что между нами никогда не должно было быть дружбы, и ее впредь, конечно, не будет. Настоящим письмом хотел я разъяснить вам дело, так как вы порицали весь мой образ мыслей и все мои поступки. Я знаю, что если бы дело было вам известно, то наверное, вы этого не сделали бы, и это меня совершенно удовлетворяет.
Теперь, любезный Рис, прошу вас немедленно, по получении сего письма, пойти к брату моему, аптекарю, и сказать ему, что я через несколько дней оставлю Баден, и чтобы он немедленно нанял квартиру в Деблинге, как только вы ему об этом дадите знать. Я уже сегодня чуть не уехал: мне здесь противно, все это мне надоело. Постарайтесь, ради Бога, чтобы он нанял сейчас, так как мне хочется немедленно переселиться. То, что написано на обороте, не показывайте ему и не говорите ничего об этом; мне хочется всячески показать ему, что я вовсе не так мелочен, как он, и после этого письма я напишу ему, хотя решение мое прекратить с ним дружбу остается неизменным.
Ваш друг Бетховен.
Баден, 14 июля 1804 г.
Если вы, любезный Рис, можете найти лучшую квартиру, то я был бы очень рад.
Братьям моим скажите, что вы еще не нанимаете. Мне очень бы хотелось иметь квартиру на большой нешумной площади или на Бастионе. Г-н брат мой не позаботился прислать вина, и это непростительно, так как оно мне весьма необходимо и полезно. В среду постараюсь быть на репетиции. Мне не нравится, что вы находитесь у Шупанцига. Он мог бы быть мне благодарен, если бы похудел от моих колкостей. Прощайте, дорогой Рис. У нас теперь скверная погода, и я не могу оградить себя от посетителей, мне необходимо бежать отсюда, чтобы иметь возможность уединиться.
Ваш истинный друг Л. в. Бтхвн.
Баден, 24-го июля 1804 г.
Вас, вероятно, удивило дело мое с Брейнингом. Верьте мне, дорогой, что вспышка моя была следствием разных неприятностей, ранее причиненных им мне! Я одарен способностью во многих случаях скрывать обиду и воздерживаться от гнева. Но будучи раздражен в такое время, когда наиболее склонен к гневу, я лопаюсь, и притом несравненно громче других. Брейнинг обладает, без сомнения, превосходными качествами, но он считает себя чуждым всяких недостатков, хотя как раз имеет их гораздо больше, чем те люди, которым он их приписывает. У него мелочный дух, который я уже в детстве презирал. Предчувствия мои почти предсказывали мне развязку с Брейнингом, так как наши поступки, мысли и чувства слишком расходятся. Я, однако, предполагал, что препятствия эти возможно будет преодолеть, но опыт показал противное. А теперь – прочь всякая дружба! Только двух друзей нашел я в мире, с которыми никогда я не приходил в столкновение. Что это за люди! Один из них умер, а другой еще жив. И хотя почти шесть лет мы ничего не знаем друг о друге, я все-таки уверен, что в сердце его я занимаю первое место, как и он в моем. Основанием дружбы служит сходство людей в отношении умственном и нравственном. Я желаю, чтобы вы только прочли письмо мое к Брейнингу и его письмо ко мне. Нет, никогда больше не займет он прежнего места в сердце моем! Тот, кто в состоянии приписать своему другу такой низкий образ мыслей, а также позволить себе так низко поступать с ним, недостоин моей дружбы. Не забудьте насчет моей квартиры. Прощайте. Не портняжничайте слишком. Передайте мой поклон красивейшей из красавиц. Пришлите мне полдюжины иголок.
Никогда в жизни не мог бы я поверить, что в состоянии быть таким ленивым, как здесь, в настоящее время. Если за сим последует порыв прилежания, то, пожалуй, может появиться что-нибудь хорошее.
Vale. Бетховен.
На этот раз Ф. Рису недолго пришлось выслушивать ламентации раздраженного композитора, очень часто посещавшего своего ученика, чтобы лишний раз взглянуть на трех красавиц, дочерей портного, проживавшего рядом с Ф. Рисом.
Французская армия, овладев берегами Рейна, двинулась внутрь Австрии навстречу союзным войскам – русским и немецким. В покоренных странах Наполеон I привлекал на службу в своей армии всех молодых людей. Фердинанд Рис подвергся той же участи, как уроженец уже покоренного Бонна; ему предстояло явиться в действующую армию, но у бедного музыканта не было необходимых к тому средств; население отовсюду бежало в паническом страхе, о перевозочных средствах нельзя было думать; Рису предстояло отправиться пешком к месту службы, предварительно добыв несколько десятков гульденов на необходимые расходы.
Бетховен, конечно, сам помог бы своему ученику и другу, но кошелек его оказался в это время пуст, и вот, при всем отвращении к ходатайствам, он ищет помощи у своих богатых покровителей. Одна из таких записок сохранилась у Риса, почему-то не доставившего ее по назначению.
К княгине Жозефине Лихтенштейн.
Простите, светлейшая княгиня, если податель сего, быть может, неприятно вас изумит! Бедный Рис, ученик мой, вынужден по случаю этой ужасной войны взять ружье чрез плечо и, как иностранец, обязан уже чрез несколько дней убраться отсюда. У него ничего нет, ровно ничего, а между тем ему предстоит долгий путь. Устроить концерт при таких обстоятельствах представляется совершенно невозможным. Он вынужден прибегнуть к благотворительности. Рекомендуя вам его, знаю, что вы простите мне этот поступок. Только в крайней нужде может благородный человек прибегнуть к подобным средствам.
В таком уверении посылаю я вам этого бедняка, чтобы сколько-нибудь облегчить его положение. Он вынужден обратиться ко всем, его знающим.
С глубочайшим почтением Л. ван Бетховен.
Повздорив с другом детства, Ст. Брейнингом, он вскоре шлет ему свой портрет-миниатюру (работы Хорнемана) с объяснением возникшего между ними разлада, с раскаянием и просьбой восстановить былую дружбу.
Мой милый, добрый Стефан, да исчезнет за этим портретом все, что когда-то произошло между нами. Я знаю, что истерзал твое сердце. Страдания, которые ты, конечно, заметил, достаточно наказали меня за это. То, что вооружало меня против тебя, не было злобой, нет! В противном случае я никогда не был бы достойным твоей дружбы; страсти в тебе и во мне; но во мне таилось недоверие к тебе; между нами стали люди, недостойные ни тебя, ни меня.
Мой портрет давно уже предназначен тебе, ты знаешь ведь, что я его постоянно хранил для кого-то; кому же мог бы я отдать его от всего сердца, как не тебе, верный, добрый, благородный Степа! Прости мне, если я причинил тебе неприятность; я страдал не меньше. Не видя тебя так долго, я понял вполне, насколько ты был дорог моему сердцу и будешь таким вечно. Надеюсь вновь, как прежде, принять тебя в свои объятия.
Твой.
Капризный нрав Бетховена, в связи со стилем его композиций, с его внешностью и образом жизни, служил нередко темой анекдотов и басен, в которых описывались не только события, вдохновлявшие композитора, но также приемы сочинения, якобы необычайные, создававшие одним взмахом пера величайшие произведения искусства.
Сказочное часто занимает взрослых не меньше, чем детей; обыденные явления, лица и поступки менее гармонируют с элементом чудесным, нежели то, что возводится людьми в ранг чрезвычайного, необычайного, создающего эпоху в истории человечества. Толпа привыкла окружать прославленных деятелей ореолом таинственности; процесс создания великих произведений искусства и великих научных открытий нередко приписывался участию высшей невидимой силы. Еще и ныне мы неохотно сочетаем процесс творчества с тяжелой, мучительной работой; в каждом выдающемся графическом или мелодическом узоре мы охотно признаем плод минутного вдохновения, наития, но не многодневных забот, стараний, поисков. Толковые исследования этого психического явления (творчества) появились недавно, еще мало проникли в публику и еще не изгнали одного из тех предрассудков, которые гнетут нашу мысль чаще, чем мы то подозреваем.
Остроумно определил понятие о вдохновении Наполеон I: «Это – минутное разрешение задачи, долго обдумываемой»; ум, сосредоточившийся на одной мысли, после долгого напряжения находит наиболее совершенную форму для ее выражения; старания и даже страдания, сопровождающие эти поиски, легко проследить в эскизах, в черновых набросках гениальных представителей искусства, как Микеланджело, так и Леонардо да Винчи, как Пушкина, так и Льва Толстого, как Шопена, так и Бетховена, памятные книжки которого, относящиеся к 1801–1804 годам, заслуживают нашего ближайшего знакомства.
Первая из них заключает в себе наброски за время с октября 1801 г. до мая 1802 года; это большая тетрадь в переплете, в формате поперечного («продолговатого») in folio, т. е. тетрадь длиннее по направлению нотных линий, а поперек их – уже; в тетради 192 страницы, на странице 16 рядов нотных линий. Первые пять страниц покрыты эскизами оркестровых пьес, оставшимися в проекте; следующие 8 страниц заняты набросками «Жертвенной песни» на слова Маттисона, написанной еще в 1795 году и лишь после многократных переделок сданной автором в 1806 году в печать; насколько тема эта полюбилась Бетховену, видно не только из разнообразных набросков для одноголосного пения с аккомпанементом фортепиано, но также из ор. 121, написанного около 1822 года, где тот же текст поется хором и соло с сопровождением оркестра, причем в мелодии чувствуется близкое родство с мелодией 1795 года. С 14-й до 28-ю страницы тетрадь занята набросками музыкальных идей на два отрывка из кантаты Метастазио «Буря»; один из этих отрывков, сочиненный в 1798 году, появился в печати в 1803 году (в издании Брейткопфа и Хертеля серия 23, № 38), другой же, более обстоятельно записанный здесь на стр. 48–78, появился лишь в 1826 году (ор. 116). За темами некоторых мелких пьес, танцев и задуманных, но не написанных произведений, следует обширный эскиз финала 2 симфонии (от 33-й до 43-й стр.). Среди более или менее законченных, определенно выраженных музыкальных идей, встречаются отрывки совершенно неизвестные, наброски тем из скрипичных и фортепианных сонат, даже отрывки чужих печатных произведений, как например юмористический канон на злободневный тогда вопрос относительно установления начала наступившего столетия в 1800 или 1801 году. Далее, на протяжении около ста страниц, записаны отрывки будущих скрипичных сонат (ор. 47 и трех сонат под ор. 30), причем расположение этих отрывков подтверждает сообщение Риса о том, что финал (Крейцеровой) сонаты ор. 47 предназначался сначала для сонаты ор. 30, № 1, но затем Бетховен изменил это намерение, найдя финал слишком блестящим для настроения a-moll; между этими набросками встречаются также эскизы первой части фортепианной сонаты d-moll, ор. 31, № 2, багателей ор. 119, вариаций ор. 35 и ор. 34 (с оригинальным погребальным маршем в 5 вариации).
Вторая из упомянутых нами выше записных тетрадей Бетховена по внешнему виду почти не отличается от первой; служила она композитору для записи в промежуток времени между октябрем 1802 и апрелем 1804 года; наброски сделаны преимущественно чернилами, из чего можно заключить, что записаны они дома, не на прогулке. Первые 70 страниц заключают в себе почти исключительно эскизы 3-й симфонии, преимущественно первой ее части; здесь легко проследить постепенное создание темы погребального марша (2-й части), здесь заметно намерение автора связать содержание 3-й части с 1-й, включив в начало trio главную тему первой части; заметно также значение, которое имело для автора создание этой симфонии; почти ничто его не отвлекало от нее, посторонних эскизов почти не видно. Последующие страницы покрыты отчасти набросками неизвестных, не напечатанных отрывков самых разнообразных музыкальных произведений, отчасти эскизами, в которых можно узнать зародыш темы trio в 3-й части 6-й симфонии, двух вокальных номеров, предназначавшихся для заказанной Шиканедером оперы, мелодии многих других задуманных Бетховеном композиций, легко отвлекавших его от сочинения оперы, фортепианные упражнения, наброски сонаты ор. 53, четвертого фортепианного концерта G-dur, начала 5-й симфонии (более интересного, мощного, рельефного в окончательной обработке); оперы «Фиделио», оратории «Христос на Масличной горе» и др.
Начиная иногда несколько эскизов одновременно на разных страницах, Бетховен оставлял одни из них в зачатке, другие развивал, причем недостаток места принуждал его переносить продолжение на страницы, часть которых была уже исписана; чтобы установить связь между такими разрозненными отрывками, композитор прибегал к различным отметкам: части одного эскиза он связывал надписью NB или № 100, № 500, № 1000, или в одном месте ставил vi, в другом de (vide – смотри); над вариантами более удачными ставил отметку – «лучше», а наименее удовлетворявшее его перечеркивалось до полной неразборчивости; местами наброски даже не содержат в себе нот, а лишь такты и указания ритмического свойства. Переделки, которым подвергались в этих эскизах первоначальные музыкальные идеи, сводятся к изменениям в ритме, к перестановке тактовых черт, к вариантам в линии мелодического узора и в гармонизации; ими изобиловали не только тетради эскизов, но также рукописи законченных произведений.
Заметив множество помарок и подчисток в larghetto второй симфонии, уже совершенно готовой, Рис попытался узнать от автора их причину; композитор более словоохотливый и экспансивный, чем Бетховен, быть может, стал бы объяснять своему преданному и талантливому ученику причины, вызвавшие каждый вариант, каждую новую ноту, но Бетховену такие анализы были противны, он лаконически ответил Рису:
– Не смущайтесь изменениями; этак лучше – и больше ничего!
Соната ор. 106 была уже гравирована, когда Бетховен потребовал прибавления двух нот в начале adagio; Рис, удивленный сначала темпами, указанными автором (по метроному) для первого и последнего allegro и обнаруживающими применение такой быстроты, а следовательно такой беглости пальцев, какими не задавались композиторы фортепианные до Бетховена, был еще более поражен таким требованием автора, но, исполнив его и приставив эти две ноты, составляющие ныне первый такт adagio, Рису нетрудно было заметить прелесть вступления с новым тактом.
Постоянные заботы о наиболее совершенном выражении и изложении замысла, не ограничиваясь эскизами и вариантами, вызвали также появление единственной оперы Бетховена в трех капитальных переделках и к ней четырех увертюр или, вернее, четырех сходных между собой вариантов одной увертюры.
Популярность Бетховена, как композитора инструментальной музыки, многочисленные предложения издателей печатать его сочинения, контрафакции последних, все это ставило Бетховена наряду со многими современными ему корифеями искусства, но была между ними некоторая разница: Моцарт и Гайдн пожинали лавры, как на концертной эстраде, так и в театральном зале, двери которого все еще были закрыты для Бетховена, и куда он задумал проникнуть, испытав свои силы в сочинении оперы.
Жил тогда в Вене Эммануил Шиканедер, поэт и композитор, антрепренер и либреттист, актер и танцор, написавший текст для феерической оперы Моцарта «Волшебная флейта». Опера имела огромный успех, принесла несколько сот рублей композитору и десятки тысяч – либреттисту, ставившему оперу в стареньком театре An der Wien или Auf der Wieden (поляки и чехи называют Вену – Виден); удачная антреприза и казенная субсидия от дирекции королевских и императорезких театров, к числу коих принадлежало также это невзрачное здание, позволили Шиканедеру обновить и отделать зрительный зал и его фасад; впоследствии было сделано также немало переделок, и в наши дни театр продолжает красоваться там же, на Magdalenenstrasse, близ Ринга, Кернтнертора, близ величественного оперного театра, которому значительно уступает как в репертуаре, так и по внешности. Имя Керубини тогда не было известно в Вене, его модные в Париже оперы были знакомы дирекции королевского театра только по названиям и нескоро появились бы здесь, если бы Шиканедер не поспешил выписать несколько партитур и не поставил бы «Лодо иски» и «Двух дней» в немецком переводе; казенный театр также выписал партитуры Керубини, но Шиканедер предупреждал каждую постановку и брал большие сборы, тогда как королевская опера постоянно опаздывала с этими новинками. Наконец, директор королевского театра, барон Браун, отправился в Париж с целью получить от знаменитого композитора привилегию на постановку в Вене его опер. Шиканедер, со своей стороны, задумался над средством доставления публике интересных новинок и вспомнил о модном композиторе, Людвиге ван Бетховене, еще не написавшем ни одной строчки драматической музыки; переговоры с последним были успешны и в начале 1803 года, согласно договору, Бетховен получил бесплатную квартиру в здании театра, где муза должна была внушить композитору мелодии желанной антрепренером оперы «Александр в Индии». Но не суждено было сбыться замыслу Шиканедера: вместо работы над оперой, Бетховен занялся хором и оркестром театра An der Wien, прошел с ними свою ораторию «Христос на Масличной горе» и назначил на 5 апреля в том же театре концерт, где публике предстояло впервые услышать названную ораторию и 2-ю симфонию.
Вероятно, в благодарность за сотрудничество и в память совместной работы над ораторией, композитор послал автору текста, поэту Хуберу, свой гравированный портрет с запиской:
Господину фон Хуберу.
При сем, почтеннейший Хубер, получите обещанный портрет мой, так как сами пожелали иметь его от меня, то, конечно, не можете винить меня в этой нескромности.
Будьте здоровы и вспоминайте иногда
о вашем истинно уважающем друге Людвиге ван Бетховене.
Несмотря на ряд репетиций, дирижер все еще был недоволен исполнением и в день концерта устроил генеральную репетицию, продолжавшуюся с 8 часов утра до 2 часов пополудни; музыканты и певцы, утомленные и голодные, гневно поглядывали на дирижера-автора, ропот их становился все громче, пока покровитель нашего композитора, князь Лихновскии, не приказал подать всем холодную закуску и вина.
В концерте 5 апреля 1803 года, давшем Бетховену значительный сбор в 1800 фл., исполнены впервые оратория «Христос в Гефсиманском саду», 2-я симфония и фортепианный концерт c-moll. «Бетховен просил меня, – рассказывает Зейфрид, – перевертывать ему страницы во время исполнения концерта с оркестром, но это было легче сказать, чем сделать: предо мною были почти совершенно чистые листы бумаги, только кое-где было нацарапано несколько иероглифов, которые должны были служить ему указателем. Он играл всю партию наизусть, ибо она была еще не написана, что с ним случалось часто. Он должен был незаметно кивать мне к концу страницы, и мой нескрываемый ужас, при мысли пропустить этот момент, доставлял ему большое удовольствие. После концерта, во время скромного ужина, он вспоминал мою растерянность и много смеялся».
Концерт c-moll, несмотря на многочисленные красоты свои, доныне, более ста лет, услаждающие слух любителей и знатоков, несмотря на величественно мрачные октавы первой темы, несмотря на прелесть побочной темы, принимающей при своем повторении в g-moll и f-moll характер безысходной, безутешной грусти и глубокого вздоха, несмотря на много других замечательных эпизодов в одной только первой части, современниками автора был принят сдержанно и не имел того успеха, какой выпал на долю оратории, хотя последняя не только лишена, в значительной своей части, религиозного настроения, но даже в наиболее интересных местах представляет подражание, не всегда удачное, настроению и стилю итальянских комических опер XVIII века, их игривости и изяществу, обильно легкими мелодиями и колоратурными фокусами, с трудом выполняемыми немецкими певицами. Вслед за первым исполнением оратории рецензент Allg. Mus.-Zeitung поспешил засвидетельствовать ее необыкновенный успех, отчасти явившийся причиной нового заказа оперы Бетховену; «он быстрыми шагами, – говорит рецензент, – идет к цели и, подобно Моцарту, произведет переворот в музыке».
Впрочем, по случаю четырех постановок оратории, эта газета Брейткопфа и Хертеля, редактировавшаяся Рохлицем, дала в течение 1803 года несколько противоречивых отзывов и проявила в отношении к ней и к автору странное непостоянство; то газета удостоверяет, что «оратория не понравилась», то резко упрекает Бетховена в том, что он увеличил цены на места в концерте 5 апреля вдвое, втрое, и даже в 10 раз (ложи); то восторгается ей и «свидетельствует об успехе ее». В довершение всего та же фирма купила у автора право издания оратории.
Такое отношение возмутило Бетховена и вызвало вышеприведенное резкое, бранное письмо (в сентябре 1803 г.).
Третьим выдающимся произведением этого концерта была симфония № 2, D-dur.
«Во второй симфонии, – говорит Берлиоз, – все благородно, энергично, гордо. Интродукция (largo) – верх совершенства. Самые красивые эффекты отчетливо и неожиданно сменяются в ней; певучая мелодия, торжественная и трогательная с первых же тактов, производит внушительное впечатление и подготовляет к волнению. Ритм уже смелее, оркестровка богаче, звучнее и разнообразнее. С этим превосходным adagio связано увлекательное allegro con brio. Группето, исполняемое в первом такте темы альтами и виолончелями в унисон, появляется затем местами, чтобы ввести то секвенции crescendo, то имитации между духовыми и струнными инструментами, отличающимися новизной и оживлением. В середине встречается мелодия, первая часть которой исполняется кларнетами, валторнами и фаготами, а конец – остальным оркестром tutti, мужественный и энергичный характер которого усиливается удачным выбором аккордов аккомпанемента. Andante трактуется здесь не так, как в первой симфонии. Оно не представляет темы, разработанной канонными имитациями, а чистую задушевную мелодию, изложенную сначала в струнном квартете, а затем необыкновенно изящно видоизмененную легкими штрихами, причем все время выдержан нежный характер, отличающий основную тему. Это очаровательное воспроизведение беспорочного счастья, чуть-чуть омраченного несколькими меланхолическими возгласами. Причудливое, фантастическое scherzo настолько же искренно весело, насколько andante полно счастья; вообще же вся эта симфония дышит весельем, и даже воинственные порывы первого allegro лишены признаков борьбы: в них слышен лишь юношеский пыл благородного сердца, еще не потерявшего веры в лучшие иллюзии жизни. Автор еще верит в бессмертную славу, в любовь, в самоотвержение… И какой размах в его веселье! Какая стремительность! Сколько остроумия! Различные инструменты оспаривают друг у друга частицы мелодии, но ни один не исполняет ее целиком; каждый отрывок ее, перекатываясь с одного инструмента на другой и вследствие этого постоянно меняя колорит, как бы переносит нас в волшебные игры грациозных духов Оберона. Финал в том же роде, это – второе scherzo, только в двухдольном размере: шутливый характер его, пожалуй, еще изящнее и пикантнее».
В концерте 5 апреля присутствовал скрипач Георг-Август-Полгрен Бриджтоуер, которому мы обязаны появлением так называемой «Крейцеровой сонаты»; скрипач-мулат Бриджтоуер, сын какого-то африканца, неведомыми велениями судьбы попал в город Белу Царства Польского, женился здесь на польке, а затем появлялся в высших слоях лондонского общества под именем «абиссинского принца». Этот мулат состоял скрипачом при принце Уэльском, впоследствии короле Георге IV. В 1803 году он приехал в Вену словно нарочно для того, чтобы вызвать на свет божий одну из лучших страниц музыкальной литературы. Игра Бриджтоуера электризовала Бетховена и несмотря на то, что Бетховен писал медленно, на этот раз первое allegro и тема с вариациями были написаны им за несколько дней до концерта, в котором соната эта должна была исполняться. Финал первоначально предназначался для другой, A-dur-ной скрипичной сонаты, посвященной императору Александру I. Скрипичную партию даже не успели переписать, и Бриджтоуер должен был играть тему с вариациями прямо с едва высохшей бетховенской рукописи. Фортепианная же партия вовсе еще не была написана, и Бетховен играл ее по одним наброскам. Бриджтоуер впоследствии поссорился с Бетховеном из-за какой-то красавицы, а соната, посвященная первоначально в рукописи Бриджтоуеру, впоследствии была посвящена Крейцеру, отчего ее обыкновенно и называют «Крейцеровой». Насколько Крейцер был достоин такого внимания со стороны Бетховена, и насколько справедлива судьба, сохранившая в связи с этой сонатой имя Крейцера, видно из того, что сей самый Крейцер, или как французы его называли Kreze, стоявший во главе известной скрипичной школы в Париже, при первом исполнении 2-й бетховенской симфонии убежал вон из зала, затыкая себе уши. Сама соната, сохранившая надолго его имя, была для него, как рассказывает Берлиоз в своем «Voyage musical», письмом за семью печатями и никогда не была им исполняема. Первое издание сонаты было озаглавлено так: Sonata per il pianoforte ed un violino obligato, quasi come d’un Concerto. И действительно, это, в сущности, «концерт» для двух инструментов, и в этом стиле нет в музыкальной литературе произведения равного ему. Первое allegro – это такой неукротимый поток страсти, что и у Бетховена не найдется другой подобной страницы.
«Знаете ли вы первое престо? Знаете?!. У! Страшная вещь эта соната. И именно эта часть…» (Л. Толстой).
В числе многочисленных переложений этой сонаты находится ор. 30 известного скрипача и композитора Берио, полагавшего, что вариации (2-я часть) Бетховена написаны неудобно для скрипки и потому сочинившего новые, увы, никому ныне неведомые.
Некоторые подробности относительно исключительной, но недолговременной симпатии, которую питал Бетховен к скрипачу-мулату, а также причину позднего появления в печати «Крейцеровой сонаты» легко подметить в следующих записках композитора.
К виртуозу-скрипачу Г. А. П. Бриджтоуеру.
Приходите, дорогой Б., сегодня, в 12 часов к графу Дейму, т. е. туда, где мы были третьего дня вместе, вы может быть захотите сыграть что-нибудь свое, это уж там увидите, я не могу быть там ранее половины 2, а до тех пор радуюсь при мысли о предстоящей сегодня встрече с вами.
Ваш друг Бетховен.
Будьте добры подождать меня в половине 2 на Грабене в кафе Таррон, затем мы отправимся к графине Гвичиарди, куда вы приглашены обедать.
Бетховен.
Барону Александру фон Ветцлару.
18 мая 1803 г.
Хотя мне никогда не доводилось беседовать с вами, но я смело рекомендую вам подателя сего, г-на Брижтоуера, очень способного виртуоза, вполне владеющего своим инструментом. Кроме своих концертов, он также превосходно играет квартеты, прошу вас доставить ему еще несколько знакомств.
С Лобковичем, Фрисом и всеми прочими знатными любителями он уже свел знакомство и пользуется их расположением.
Я полагаю, что недурно было бы, если бы вы свели его вечерком к Терезе Шенфельд, где, насколько мне известно, бывают некоторые иностранцы, или к себе: я уверен, что вы сами поблагодарите меня за то, что я вам доставил это знакомство.
Прощайте, любезный барон
ваш покорнейший Бетховен.
Издателю Н. Зимроку в Бонне.
Вена 4-го октября 1804 года.
Дорогой, милейший Зимрок, давно и страстно жду сонату, данную мною вам, но напраснонапишите, пожалуйста, что задержало ее, может быть, вы взяли ее у меня только на съедение моли? Или ходатайствуете об императорской привилегии на нее? Но всего этого, я думаю, можно было достичь давно. Где скрывается этот задерживающий черт, от которого зависит появление сонаты; хотя вы ловкий черт, но славитесь, как некогда Фауст, дружбой с дьяволом, и поэтому так любимы своими сотоварищами; еще раз – где скрывается черт, или что за черт, который насел на сонату, и с которым вы не можете столковаться. Итак, поспешите и сообщите мне, когда дождусь появления сонаты, как только назначите срок, тотчас же пришлю вам для Крейцера листочек, который будьте так добры приложить при посылке одного экземпляра (так как вы ведь пошлете свой экземпляр в Париж или же будете там печатать). Этот Крейцер славный, добрый малый, он доставил мне много удовольствия во время своего пребывания здесь, его скромность и искренность мне милее всех exterieur или interieur большинства виртуозов. Так как соната написана для выдающегося скрипача, то и дедикация вполне соответствует ему, хотя мы переписываемся (т. е. одно письмо ежегодно от меня), но надеюсь, он еще ничего не знает об этом. Я слышу часто, что вы непрерывно расширяете свое благосостояние, это радует сердечно меня, поклон всей вашей семье и всем прочим, кому мой привет по вашему мнению может быть приятен.
Прошу скорого ответа Бетховен.
Вслед за 2-й симфонией и «Крейцеровой сонатой» создана знаменитая Eroica, рожденная в лучах славы великого корсиканца, сверстника Бетховена.
Наполеон I был в XIX веке излюбленной темой многих писателей, художников, скульпторов и композиторов; величайшие поэты-романтики, Байрон, Пушкин, Лермонтов, воспели его в стихах; Давид, Гро, Жерар, Мейсонье изобразили его в красках. Вела и Канова придали его внешность мраморным глыбам, но раньше всех гений Бонапарта вдохновил величайшего симфониста: уже в 1798 году, посещая генерала Бернадотта, Бетховен не скрывал своего благоговения перед личностью Первого консула, а в начале 1804 года на столе композитора красовалась изящно переписанная партитура 3-й симфонии, на заглавном листе которой стояло большими буквами Buonaparte, а под ним Luigi van Beethoven. Партитура была предназначена к отсылке Наполеону через посредство французского посланника в Вене, но известие о принятии Наполеоном короны глубоко разочаровало автора. «Узнав от меня эту новость, – говорит Ф. Рис, – Бетховен воскликнул: – И он оказался таким, как все… Честолюбие победило в нем все добродетели!.. Как жаль, что я не владею военным искусством так же, как музыкальным, я непременно победил бы его!»
С этими словами композитор схватил партитуру, сорвал обложку и бросил в печь, а через несколько дней надписал: Sinfonia eroica.
Впоследствии личность Наполеона все же не утратила своего обаяния для знаменитого симфониста; в 1809 году барон Тремон, состоявший в Вене при французском посольстве, сговорился с композитором совершить поездку в Париж и обещал принять часть расходов на себя; при этом каждая беседа о Наполеоне вызывала оживленное настроение Бетховена, с некоторым самодовольствием повторявшего о демократическом происхождении великого полководца и императора.
– Должен ли я представиться в Париже вашему императору? – спросил однажды композитор барона Тремона.
– Нет, – ответил барон; – впрочем, если он пожелает…
– А пожелает ли он?
– Я не сомневался бы в этом, если бы он ценил значение ваше, но по отношениям его к Керубини вы видите, что император не имеет особенного расположения к музыке.
Отзыв этот, видимо, несколько огорчил автора «Героической симфонии».
– Вставив в симфонию похоронный марш, я точно предчувствовал катастрофу, – сказал Бетховен, узнав о ссылке императора на остров св. Елены.
Похоронный марш с отчаянным воплем (квинтсекстакорд на fa) кажется, на первый взгляд, неуместным в симфонии, «прославляющей героя», но появление мрачных погребальных созвучий здесь станет более понятным, если вспомнить миросозерцание автора, сложившееся урывками и поверхностно на философском мышлении и чтении; автор «Героической симфонии» не мог только прославить великого полководца, не мог лишь приветствовать его воодушевлением, светлым, жизнерадостным настроением, проникающим остальные три части симфонии; воспевая Наполеона, он не забыл те потоки крови и слез, которыми орошен венок героя, не забыл тех рыданий, тех страданий, тех бесчисленных трупов, на которых выросла слава победителя; как сын эпохи он воспел величайшего представителя этой эпохи; как трезвый мыслитель, как враг предрассудков и поборник истины он не забыл легионов невинных жертв, смерть которых вдохнула бессмертие в имя героя; он радостно приветствовал этого героя и горько оплакал эти жертвы…
Автограф этой партитуры не найден, первая же копия, хранящаяся в музее при венской консерватории, имеет заглавие: Sinfonia grande del S-gr Louis van Beethoven, старательно соскобленную, но все же разборчивую приписку чернилами: «Intitulata Bonaparte», от времени стершуюся другую приписку карандашом на немецком языке: «написана на Бонапарта» и примечание (на партии 1-й скрипки) следующего содержания по-итальянски: «так как симфония эта необычайно длинная, то ее следует ставить скорее в начале, чем в конце программы, пожалуй, после увертюры, или романса, или концерта. Если исполнить ее слишком поздно, то можно опасаться, что она не произведет на слушателя, уже утомленного предшествующими номерами, того впечатления, которого автор желает достичь». На печатном экземпляре, появившемся в октябре 1806 года, помещен, по обычаю того времени, подробный титул симфонии, автора, титул князя Лобковича, которому она посвящена, состав оркестра для ее исполнения, а также указание о том, что симфония написана для прославления памяти о великом человеке.
Зимний сезон 1804–1805 года, когда Бетховен был озабочен репетициями, ознаменовался несколькими выдающимися концертами; к этому времени относится приезд Моцарта-сына с матерью и его блестящий успех как виртуоза-пианиста. Еще раньше приехал в Вену знаменитый виртуоз на гобое Рамм, с которым Бетховену пришлось играть свой квинтет (ор. 16) для ф.-п. и духовых инструментов. Концерт этот надолго остался в памяти слушателей, благодаря вдохновению, осенившему композитора и вызвавшему одну из чудных его импровизаций. В последнем allegro квинтета тема повторяется несколько раз; один из промежутков между такими повторениями Бетховен вздумал заполнить фантазией на ту же тему, что доставило не только ему, но и всем слушателям большое удовольствие; недовольны были лишь участники исполнения квинтета, а в особенности Рамм. Несколько раз, полагая приближение конца импровизации, они подносили свои инструменты к губам и в досаде опять отставляли их; наконец, при восторженных аплодисментах слушателей, Бетховен перешел из мира мимолетных грез в область вечных идеалов…
Eroica, сыгранная первоначально на домашнем музыкальном вечере банкира Вюрта и вскоре затем у кн. Лобковича, не понравилась слушателям, тем не менее она была повторена у кн. Лобковича, ввиду посещения его принцем прусским Людвигом-Фердинандом, любителем музыкальных новинок; симфония привела принца в такой восторг, что он упросил повторить ее в течение вечера три раза, а на следующий день Бетховен получил от принца в подарок венецианскую цепь.
«Сильно ошибаются те, – говорит Берлиоз, – кто сокращает заглавие, данное автором этому произведению: “Героическая симфония в память великого человека”. Очевидно, здесь дело идет не о битвах и торжественных маршах, как ожидают многие, судя по сокращенному названию, а приведено много богатых, глубоких идей и мрачных воспоминаний, изображены торжественно величественные и печальные явления; одним словом, это надгробное слово герою. Редко приходилось мне встречать в музыке изображение печального настроения в столь совершенной форме, в таких благородных выражениях».
Первая часть написана в трехдольном размере и представляет нечто вальсообразное. А между тем может ли быть что-либо серьезнее и драматичнее этого allegro? Основная тема энергичного характера не появляется сначала целиком. Вопреки обычаю, автор в начале лишь намекает на нее и лишь после нескольких вступительных тактов приводит ее во всем ее блеске. Ритм отличается частым употреблением синкоп и сочетаниями двухдольного размера с трехдольным, причем ударение падает на слабое время такта. Когда к этому ритму присоединяются такие резкие диссонансы (например: в середине второй репризы, где первые скрипки берут высокое fa против натурального mi в аккорде lа-min), то нельзя подавить в себе чувства ужаса, вызываемого изображением неукротимой ярости. Это голос отчаяния, почти бешенства. Но невольно возникает вопрос: чем вызвано такое отчаяние, такое бешенство? Причины его неуловимы. Оркестр тотчас же успокаивается в следующем такте; после этой вспышки силы сразу изменяют ему. Затем следуют более нежные фразы, выражающие умиление, вызванное чудесными воспоминаниями.
Невозможно не только описать, но даже перечислить всех мелодических и гармонических оборотов, в которых Бетховен проводит свою тему. Укажем только на один чрезвычайно странный прием, возбудивший в свое время немало споров, так что даже один французский издатель исправил партитуру, думая, что в нее вкралась ошибка при печатании (прежняя редакция была восстановлена после точных справок). Первые и вторые скрипки тремолируют на мажорной секунде ля-бемоль – си-бемоль, заимствованной из доминант-септаккорда в тоне ми-бемоль; в это время валторна смело начинает главную тему, построенную преимущественно на ми-бемоль, соль, ми-бемоль, си-бемоль так, что кажется, будто она по ошибке вступила четырьмя тактами раньше. Понятно, какое странное впечатление производит сочетание мелодии, состоящей из трех нот основного трезвучия с диссонирующими звуками доминант-септаккорда, хотя широкое расположение голосов несколько сглаживает эту шероховатость; не успеешь мысленно восстать против такой аномалии, как мощное tutti прерывает валторну и оканчивается piano на основном трезвучии, после чего виолончели, вступая, поют всю тему уже с соответственной гармонией. Строго судя, трудно найти серьезное оправдание этому музыкальному капризу. Это – абсурд. Между тем автор, как говорят, придавал ему большое значение. Говорят даже, что Рис, присутствовавший на первой репетиции этой симфонии, воскликнул, желая остановить оркестр: «рано, рано, валторна ошиблась!» – и в награду за такое усердие получил от возмущенного Бетховена резкую отповедь.
В остальной части партитуры подобных странностей больше не встречается. Похоронный марш – целая драма. Это точно перевод чудных стихов Вергилия, когда он описывает погребение молодого Палласа.
В особенности конец производит сильное впечатление. Тема марша опять появляется, но прерываемая паузами и в сопровождении трех нот контрабаса в виде аккомпанемента. Когда эти последние, обнаженные, разбитые, жалкие остатки мрачной мелодии поодиночке спускаются до тоники, духовые инструменты вскрикивают, словно воины, посылающие последний привет своим товарищам по оружию, и весь оркестр замирает на органном пункте pianissimo.
Третья часть, по обыкновению, называется scherzo, что в переводе с итальянского значит шутка. Сразу трудно себе представить, как подобный род музыки мог войти в это эпическое произведение, но нужно его прослушать, чтобы все стало понятно. Действительно, ритм и движение, присущие scherzo, – это игры, но настоящие похоронные игры, непрестанно омрачаемые мыслью о понесенной утрате; одним словом, это те игры, которые устраивали воины, герои Илиады, на могилах своих предводителей. Бетховен сумел выдержать, даже в самых капризных движениях оркестра, серьезный, мрачный колорит и глубокую печаль, которые естественно должны преобладать в изображении задуманного им сюжета.
Финал представляет развитие той же поэтической мысли. В начале финала употреблен интересный прием инструментовки, наглядно показывающий, что можно извлечь из составления различных тембров. Он состоит в том, что скрипки берут си-бемоль, а флейты и гобои немедленно повторяют тот же звук в виде эхо. Несмотря на то что звуки берутся на одной и той же высоте в одинаковом темпе, с одинаковой силой, разница между ними так велика, что ее можно сравнить с разницей цветов синего и фиолетового. Такое тонкое различие между звуками не было известно до Бетховена, их применением мы всецело обязаны ему. Этот финал, полный разнообразия, весь построен на очень простой теме, разработанной в виде фуги; автор, кроме массы подробностей разработки, строит на ней еще две другие темы, из которых особенно одна отличается замечательной красотой. По обороту мелодии трудно догадаться, что она была, так сказать, извлечена из другой; напротив, она гораздо выразительнее, несравненно изящнее первоначальной темы, носящей какой-то басовый характер. Та же мелодия появляется незадолго до конца, в более медленном движении и с другой гармонией, придающей ей еще более грустный оттенок. Героя много оплакивают. За этими последними выражениями сожаления, посвященными его памяти, автор, оставляя элегический тон, начинает с увлечением гимн прославления. Это блестящее, хотя несколько кратное заключение венчает достойный памятник музыкального искусства. Бетховен написал вещи, быть может, более захватывающие, производящие на публику более сильное впечатление, чем эта симфония, но по глубине мысли и выражения, по страстному и возвышенному стилю, по поэтичности формы Героическую симфонию должно поставить наряду с величайшими творениями ее гениального автора.
Что касается моих личных впечатлений, то во время исполнения этой симфонии я испытываю чувство глубокой, как бы античной грусти. Но на публику это произведение действует, по-видимому, не особенно сильно. Конечно, приходится пожалеть артиста, не вполне понятого даже избранными слушателями, восприимчивость которых ему не удалось поднять до уровня своего вдохновения. Это тем печальнее, что тот же кружок слушателей в других случаях воодушевляется, трепещет и плачет вместе с ним, проникается искренней и живейшей симпатией к другим, не менее удивительным, но не более красивым его произведениям, оценивает по достоинству allegretto la-min 7-й симфонии, финал 5-й, волнуется при исполнении похоронного марша той же Героической симфонии. Но первую часть ее, как я заключаю по своим двадцатилетним наблюдениям, публика слушает почти равнодушно; в ней она видит ученое произведение, мощно написанное, и больше… ничего. Тут не поможет никакая философия. Как ни убеждаешь себя в том, что все произведения высокого ума везде подвергались той же участи; что чуткость к известным красотам – удел не массы, а отдельных личностей; что иначе даже и не может быть… Все это не утешает, не подавляет инстинктивного, невольного, даже нелепого негодования, наполняющего сердце при виде непризнанного чуда, дивного произведения, на которое толпа смотрит и не видит, которое слушает и не слышит, даже почти не обращает на него внимания, словно дело идет о посредственной или обыденной вещи. О, как ужасно, когда приходится сознаться в неумолимой истине; то, что я нахожу прекрасным, прекрасно для меня, но, может статься, не покажется прекрасным моему лучшему другу; возможно, что произведение, которое меня восхищает, возбуждает, вызывает у меня слезы, встретит с его стороны холодный прием, а пожалуй и не понравится, будет раздражать… Большинство великих поэтов не чувствует влечения к музыке или любит только тривиальные и ребяческие мелодии; многие великие мыслители, считающие себя любителями музыки, не подозревают даже, как сильно она может волновать. Это все печальные, но ощутительные, очевидные истины; если иные отрицают их, то разве только из упрямства.
Я видел собаку, визжавшую от удовольствия, когда на скрипке брали мажорную терцию, но на ее щенят ни терция, ни квинта, ни секста, ни октава, никакой консонанс или диссонанс не производил ни малейшего впечатления. Публика, из кого бы она ни состояла, по отношению к великим музыкальным произведениям напоминает мне эту собаку со щенятами. У нее есть нервы, вибрирующие при известных созвучиях, но это свойство у отдельных лиц распределяется неравномерно и бесконечно видоизменяется. Поэтому было бы совершенным безумием рассчитывать на то, что один прием в искусстве может подействовать на публику сильнее, чем другой, и композитору лучше всего слепо повиноваться собственному чувству, заранее покоряясь возможным случайностям. Однажды я выходил из консерватории вместе с тремя или четырьмя дилетантами после исполнения 9-й симфонии.
– Как вам понравилась эта вещь? – спросил меня один из них.
– Это величественно, великолепно, подавляюще.
– Гм!.. Странно!.. Я ужасно проскучал… А вы? – обратился он к одному итальянцу.
– О! Я нахожу ее непонятной, даже невыносимой, совсем нет мелодии…
Да вот, кстати, отзывы в нескольких газетах, прочтем.
Девятая симфония Бетховена – кульминационный пункт новейшей музыки, нет еще ни одного произведения искусства, которое можно было бы сравнить с ней по возвышенности стиля, грандиозности плана и законченности обработки.
(Другая газета.) Эта симфония Бетховена чудовищна.
(Третья.) Произведение это не совсем лишено идей, но они очень скверно распределены, вследствие чего, в общем, получается нечто бессвязное и лишенное прелести.
(Четвертая.) В девятой симфонии Бетховена встречаются замечательные места, но в общем видна бедность мысли, вследствие чего автор, которому истощенное воображение не приходило на помощь, прибегал часто к удачным приемам, чтобы заменить ими недостаток вдохновения. Некоторые фразы в ней прекрасно разработаны и расположены в ясном и логическом порядке. В общем же это очень интересное произведение утомленного гения.
Где же истина? Где заблуждение? Везде и нигде. Каждый прав по-своему: то, что для одного красиво, некрасиво для другого, потому только, что один был растроган, а другой остался безучастным, первый вынес живейшее наслаждение, а второй – большое утомление. Что же тут делать?.. Ничего… но это ужасно; я предпочел бы быть безумцем и при этом верить в абсолютно прекрасное.