Какое-то время после того как был принужден уйти из писарей, я прохлаждался без места – и, соответственно, без внесения своей лепты в семейное благосостояние. Естественно, отца не могло порадовать такое положение вещей, и он придумал, как мою судьбу устроить и свою облегчить.
– Хватит тебе бить баклуши, – сказал он однажды. – Пойдешь по моим стопам.
«Пойдешь по моим стопам»? Слишком громко звучало для учителя с копеечным заработком. Я даже усмехнулся.
– Это учительствовать, что ли? – спросил я, не до конца веря, что это не шутка.
– Учительствовать! – подтвердил отец вполне серьезно. – Был бы ты, Сашка, царский сын – царствовал бы, генеральский – генеральствовал бы. А уж коли родился сыном учителя, то одна тебе дорога – тоже в учителя. Чай, неспроста у тебя в писарях не вышло – жизнь подсказала, что ты не тем занялся.
– Но вы же сами мне в писари идти присоветовали! – возмутился я.
– Да, сам, – согласился отец. – Что ж, признаю свою ошибку. Но теперь ошибки быть не может. Кесарю – кесарево.
Как известно, звание приходского учителя может при небольшой подготовке получить любой желающий, начиная с семнадцатилетнего возраста. Что ж, мне как раз к тому времени исполнилось семнадцать. Дело оставалось за малым – выдержать испытание.
Экзамены на учителя проходили в Воронеже, куда я и отправился самостоятельно. Плевые, должен сказать, экзамены оказались. В особенности если учесть, что отец прекрасно представлял, какие будут на них вопросы, и натаскал меня отлично.
Я блестяще справился с устными и письменными экзаменами, сносно дал пробные уроки, что тоже было частью испытания, и получил свидетельство на звание учителя приходской школы. Мне было даже удивительно, как легко и просто все прошло.
Чем еще знаменательна оказалась та поездка в Воронеж, так это тем, что тогда я впервые увидел живого писателя. Точнее – поэта.
Обретался в ту пору в Воронеже стихотворец Иван Никитин. Было ему тогда уже тридцать лет, но первые его стихи только-только появились в печати – в воронежских, а потом в столичных изданиях. Несколько поздний дебют для поэта, но более чем успешный. Критики по силе дарования сравнивали его с Кольцовым, а обыкновенные читатели ни с кем не сравнивали, а просто полюбили его бесхитростные, искренние стихи.
Все это рассказал мне семинарист, у которого я квартировал и с которым сдружился. Говорил он о Никитине с чувством гордости, поскольку тот был воронежской достопримечательностью. Признаюсь как на духу, я испытал к незнакомому мне тогда Никитину зависть, слыша, какое восхищение сквозило в содержании и интонациях речей моего приятеля. За давностью лет точно сказать уже невозможно, но смею предположить, что именно в тот момент я стал мечтать о карьере литератора, чтобы и меня увенчали лаврами поклонники.
Впрочем, выяснилось, что Никитин – не профессиональный литератор, а пишет, как говорят в таких случаях, по велению души. Основное же его занятие – содержатель постоялого двора. Да-да, как моя бабушка!
Семинарист, казалось, поставил перед собой задачу – показать мне Никитина во что бы то ни стало. Несколько раз за то короткое время, что пробыл я в Воронеже, он водил меня к никитинскому постоялому двору, но всякий раз Ивана Саввича не было на месте. Из-за этих неудач друг мой приуныл, его как будто снедало ощущение вины передо мной. Я его утешал, говоря, что ничего, мол, страшного, когда-нибудь буду я еще в Воронеже. Но семинарист возражал:
– Нет, это такой человек, такой человек, ты должен его увидеть! Может, записку ему оставим? Или сами останемся да подождем?
– Да ты вообще хорошо ли его знаешь, чтобы ему надоедать?
– Нет, не знаю вовсе. Просто видел его как-то на улице.
– И только? Пойдем-ка тогда домой!
К радости моего товарища, в последний день перед моим отъездом восвояси в Валуйки произошла счастливая случайность. Нам все-таки встретился Никитин – не на постоялом дворе, куда мы уже отчаялись ходить, а на главной городской улице – Большой Дворянской.
Когда мы совершали по ней прощальный для меня променад, семинарист вдруг толкнул меня в бок.
– Вот он!
– Кто?
– Да Никитин же!
– Где?
– Да вот же стоит, что-то в витрине разглядывает.
Приятель обратил мое внимание на молодого еще человека, который действительно что-то высматривал в витрине магазина. Этот человек, в шинели и картузе, и был Никитин.
Мы встали в отдалении и долго глядели на него. Он – на витрину, мы – на него. Вся решимость семинариста, так жаждавшего познакомить меня с Никитиным, разом куда-то улетучилась.
– Ну, что же ты? – прошептал я ему. – Давай подойдем?
Тот покачал головой.
– Иди, пожалуй, сам. Я тут подожду.
Делать нечего. Изображая всем своим видом развязность, я приблизился к поэту и завел разговор.
– Вы господин Никитин?
Он посмотрел на меня тяжелым, неприязненным взглядом. Меня это, однако, не смутило: со слов семинариста я уже знал, что Никитин угрюм и необщителен.
– Так это вы? – повторил я.
– Да, – коротко ответил он.
– Так это вы написали стихотворение «Русь»: «Под большим шатром голубых небес – вижу – даль степей зеленеется. И на гранях их, выше темных туч, цепи гор стоят великанами».
Я прочитал все это довольно длинное стихотворение наизусть. Никитин выслушал меня не перебивая; лицо его оставалось совершенно невозмутимым. Когда я закончил, он кивнул:
– Да, это мое.
– А вот это: «Поутру вчера дождь в стекла окон стучал; над землею туман облаками вставал…»
И снова продекламировал до конца.
– Да, и это мое.
Я воодушевился и прочитал ему еще несколько его же стихотворений – я поневоле запомнил их, ибо мне ими успел надоесть мой друг-семинарист.
Никитин все слушал и слушал, и никак невозможно было понять, что у него внутри: досада ли, что незнакомый юнец пристает к нему на улице, или же ликование, что его поэзия нашла своего ценителя в лице этого самого юнца.
Когда запас моей памяти иссяк, я умолк и не знал, что сказать. Никитин тоже долго молчал и о чем-то размышлял. А потом сказал:
– Все-таки скверные у меня стихи.
Приподнял картуз в знак прощания и двинулся прочь.
Я стоял опешив. Странный он все-таки, этот Никитин…
– О чем вы так долго разговаривали? – Это мой приятель подошел и спросил.
– О том, о сем, – ответил я.
– А если подробнее?
– Он меня расспрашивал об экзаменах на учителя.
Правду я почему-то не сказал.
Что я все-таки вынес из недолгого и, прямо говоря, малосодержательного общения с Никитиным, так это следующее: если хочешь быть литератором, будь готов к неудовлетворенности своими произведениями. Вон Никитин о своих замечательных стихах отозвался как о скверных, когда послушал их из чужих уст. Но вместе с тем, эта самая неудовлетворенность не мешала ему сочинять дальше, до самой кончины.
А умер он в нестаром еще возрасте, через семь лет от нашей встречи. На двадцатую годовщину его смерти я написал небольшой мемуар о знакомстве с ним. Должен признаться, я там приврал и переиначил. Я добавил, что мы-де с Никитиным пили чай в лучшем трактире Воронежа, куда он пригласил меня после разговора на улице. Еще я приплел, что он красиво говорил о большом и трудном призвании быть учителем и хвалил меня за выбор именно этого пути и что на прощание подарил мне черновик одного своего стихотворения. В общем, я малость приукрасил. А иначе, без всех этих присочиненных подробностей, не запродать очерк ни в один журнал – так решил я, уже прекрасно зная, чего хотят издатели и чего жаждет публика.
До этого, однако же, было еще далеко. А пока меня ждали годы учительства. В придуманной мной для того же очерка-воспоминания беседе за чаем я якобы сказал на этот счет Никитину: «Трудись, трудись, а впереди никакой карьеры… Всякий писец надеется быть столоначальником, секретарем, советником, а учитель…»
На деле я этого не говорил, но вполне мог сказать. Перед глазами был пример моего отца, и я отдавал себе отчет, что и меня ждет такая же скромная и незавидная участь. Каждый день, каждый месяц, каждый год одно и то же без малейшей надежды на улучшение положения, будь то повышение жалованья или продвижение по службе, – вот какое существование предстояло мне влачить.
Поэтому в Павловск, уездный город Воронежской губернии, где приискалось мне место учителя русского языка, уехал я, распрощавшись с родителями, с тяжелым сердцем. А впрочем, юность, с ее жизнелюбием, делала свое дело, тучи в душе моей иногда рассеивались, и тогда я начинал верить в свою большую будущность, в предназначение учительское, в то, что я принесу пользу Отечеству на ниве просвещения народного. Некрасов, с которым судьба меня тоже потом свела, еще не написал тогда свое стихотворение «Сеятелям», где была знаменитая строчка: «Сейте разумное, доброе, вечное», но мысли мои шли, пожалуй, примерно в этом русле. Буду, дескать, сеять знания, не глядя на малый достаток!
В целом же все вышло у меня, как говорится, серединка на половинку. Существование свое в должности учителя я не назвал бы жалким, были в нем и положительные стороны, так что слово «влачить» все же к нему приемлемо мало. Но и помыслы о великом предназначении вдребезги разбились, столкнувшись с действительностью.
Павловск оказался довольно сносным городом. Небольшой, всего четыре тысячи жителей, но с чистыми ровными улицами, милым общественным садом, большой речной пристанью и несколькими учебными заведениями. В одно из них – уездное училище – я и определился.
Сносный-то сносный, но мне было в Павловске невообразимо скучно. Сеять знания в душах таких обормотов, какими оказались мои ученики, было, как по мне, занятием неблагодарным. От сих до сих, по учебнику и хрестоматии, через зубрежку и долбежку – вот все, что я мог им предложить по причине их лености и нелюбознательности.
Поначалу, правда, я пытался зажечь их сердца, преподавал с жаром и вдохновением, но они не воспринимали меня всерьез, в чем, наверно, был повинен мой возраст: я был ненамного взрослее учеников, и самое большее кого они во мне могли видеть, это старшего товарища. А может, жара и вдохновения во мне недостало – этого я тоже отрицать не стану. Так или иначе, а вскорости я понял, что наткнулся на стену и что пробить ее не в силе.
Сослуживцы-учителя с усмешкой наблюдали за моим первоначальным рвением. «Молодо – зелено», – иронически говорили они. Когда же мой энтузиазм сошел на нет, они отнеслись к этому как к само собой разумеющемуся. Как к неизбежному. Все они на первых порах были такими же, как я, и все по прошествии недолгого времени погрузились в трясину под названием обыденность.
Чуть побарахтавшись, заскучал и я. Скучая вел я уроки, скучая коротал свободные часы после них. Гулял в общественном саду, прохаживался по пристани – Павловск стоит на реке Дон – и ждал, когда уже закончится очередной день и начнется новый. Но новый день тоже ничего не приносил за исключением все той же скуки.
Единственное отдохновение от нее я находил, как и прежде, в чтении книг. Их я выписывал почтой по мере материальной возможности. Увы, скудное жалованье сильно меня в этом ограничивало, поэтому я одалживал книги, как у друзей-гимназистов когда-то, у сослуживцев, только уже, конечно, не за булочки, а просто так. Но их личные библиотеки были мизерны, и скоро я исчерпал этот источник. Тогда я принялся многажды перечитывать все то, что имелось на моих скромных полках.
Особенно часто попадали мне в руки «Бедные люди» Достоевского. Я чуть ли не наизусть запомнил эту книжицу, а мое первоначальное, не очень-то высокое мнение о ней стало намного лучше. Несмотря на свой малый размер, она была мне великим утешением. Во-первых, страдания главного героя, несуразного Макара Девушкина, говорили, что кому-то бывает много хуже, чем мне. А во-вторых, на этом же, то есть на том, что кому-то бывает много хуже, настаивала судьба самого автора книги. Я вспоминал, что Достоевский не в тепло натопленном классе преподает урок, а в каторге гремит кандалами. И это не книжный вымысел, как беды того же Девушкина, а действительность! «Не ной! – увещевал я сам себя. – Другим вон как плохо, ты в сравнении с ними еще в терпимом положении!»
А еще одним утешителем для меня стал… зеленый змий. Именно в пору учительства я сперва подружился с ним, а затем попал под его необоримую власть. Увы, и посейчас он распоряжается мной как рабом, и я не вижу, что может быть иначе!
Начиналось же все вполне прилично и даже весело. Сослуживцы мои выпивали все без исключения, и холостые, и семейные. Дружеские и не очень дружеские попойки были учительской традицией Павловска. Такая практика отдохновения от трудов праведных считалась привычной и даже необходимой частью бытия. И естественно, мои старшие товарищи вовлекли меня в сие занятие, а я с удовольствием в него вовлекся. Хмель помогал развеять уныние, под его воздействием груз обыденности не так сильно давил на душу. В общем, пристрастился я. Отсюда и пошел мой, если называть вещи своими именами, алкоголизм. Но это только потом, со временем, он развился до губительных размеров – губительных и для материального благополучия, и для здоровья моего, – а пока возлияния Бахусу стали для меня отдушиной.
Более того. Благодаря зелену вину наладились мои отношения с противоположным полом. Прежде я с женщинами был очень робок: общаясь с барышнями, бледнел как бумага и слова произнести не мог без кряхтенья и заиканья. Алкоголь же развязывал мне язык, избавлял от чрезмерной скромности, свойственной всякому молодому человеку, только вступающему в жизнь, и вообще, употребив немного внутрь горячительного напитка, я чувствовал себя ловеласом, донжуаном и казановой одновременно. Откуда-то появлялись во мне обаяние, остроумие, сообщительность, развязность, и я замечал, что нравлюсь женщинам. Само собой разумеется, я применял это к своей выгоде. Не могу удержаться от неумного каламбура: я пользовался успехом у женщин и пользовался этим.
А одна из павловских дам и вовсе влюбилась в меня. Несмотря на то, что была она на несколько лет старше меня, я отметил ее привлекательность, а при ближайшем знакомстве и богатства ее души. Про другое богатство я речи не веду, поскольку она, как и я, была из семьи необеспеченной. Соответственно, и приданого за ней никакого не имелось. Но меня это не волновало нисколько. Я полюбил ее и женился на ней.
К удивлению моему и неожиданности, жизнь семейная оказалась тем же болотом. После первых счастливых дней, справедливо именующихся медовым месяцем за их сладость, опять меня поглотила скука и рутина. А моей душе, моему разуму требовалось не скучное и не рутинное занятие, а какая-то, с позволения сказать, высшая цель. Воображаю, как напыщенно выглядит это словосочетание: «высшая цель», но надо сделать скидку на то, что я был тогда молод и мыслил именно такими категориями. Да и время, если вспомнить, какое было! Реформы, манифест об отмене крепостного права! Такие преобразования в стране, а ты сиди в своем болоте.
Не скажу, что смысл, но какую-то ценность, какую-то краску обрела моя жизнь для меня на восьмом или девятом году пребывания – или, если продолжать говорить своими словами, прозябания – в Павловске. Нет, из этого болота я не выбрался, зато начал «квакать». Я имею в виду: начал выступать в губернской печати.
Помню, в Павловске вдобавок к уже имеющимся учебным заведениям открылось еще одно – женская школа. Необходимо было составить статью об этом событии, с тем чтобы отправить ее в «Воронежские губернские ведомости» для публикации. Никто в городе не хотел этим заниматься, и поэтому поручили мне.
– Вы, Шкляревский, знаток словесности, кому как не вам! – промолвил смотритель училища.
Я долго отнекивался, потому как считал это бесполезной тратой времени, выходящей к тому же за рамки моих должностных обязанностей. Но потом подумал: а что есть не бесполезная трата времени? Пьянство? Скандалы с женой, которые все учащались и ужесточались?
Ладно, напишу, сказал я всем – и самому себе в первую очередь. Надо признать, что, непомерно много читая, сочинять что-либо свое я прежде не брался, не то что повести и романы, но даже и статьи для газет. Столько много на свете писателей и журналистов, думал я, столько они пишут и издают, куда еще и мне! Со свиным-то рылом да в калашный ряд!
Но тут во мне взыграло ретивое. Неужто я неспособен даже на этакую мелочь? Неужто я только и могу, что гнить в болоте, не шевелясь и не квакая? В общем, сел да написал, и ничего сложного в том, чтобы приставлять сначала в уме, а затем на бумаге одно слово к другому, не оказалось.
А когда в «Ведомостях» вышла моя «Корреспонденция из Павловска», я и вовсе сделался счастлив. Пусть была она сильно урезана и без подписи, однако же это меня никоим образом не смутило. Смешно сказать, но благодаря напечатанию этой короткой заметки я почувствовал собственную значимость. Как будто свежего воздуха вдохнул полной грудью.
Само собой, после этого я стал регулярным автором «Воронежских ведомостей». Мои заметки о павловской общественной жизни часто появлялись на их страницах. Хотя не так много событий происходило в городе, я искал и находил о чем написать. Образование, торговля, судоходство, даже бахчеводство (Павловск издавна славится своими арбузами) – ничто не уходило от моего внимания. Словом, я вошел во вкус!
То постоянство, с каким поставлял я статьи в «Воронежские губернские ведомости», обратило на себя внимание редактора их неофициальной части Михаила Де-Пуле. Уж не знаю, как он определил во мне талант по моим сухим коротким корреспонденциям, но однажды от него пришло письмо, в котором он весьма лестно отзывался о моих литературных способностях и говорил, что я заслуживаю большего, нежели жизнь в захолустном Павловске. А в конце письма и вовсе предложил: «А переезжайте-ка в Воронеж! В Воронеже больше возможностей для применения ваших сил и усердия».
Письмо Де-Пуле меня порадовало и взбудоражило. Но все же я отвечал весьма сдержанно. Спасибо, конечно, Михаил Федорович, писал я, но срываться с места я остерегаюсь, поскольку беру в соображение, что я человек семейный. Возможности возможностями, но ведь нужно учитывать и неопределенность, которая за ними стоит. В Павловске я при учительской должности и, соответственно, при заработке, пусть и плохоньком, а что ждет меня в Воронеже? Вот если бы и там подыскать себе что-либо по части учительства…
В общем, я намекал, что жду от Де-Пуле содействия в устройстве моей судьбы в Воронеже, а уж тогда, дескать, разумеется, приеду. Я же знал, что он сам, помимо редакторства, был преподавателем и помощником инспектора в Воронежском кадетском корпусе, а значит, мог порадеть за меня. А что! Сам же пригласил, вот пускай и позаботится!
Де-Пуле, надо отдать ему должное, понял мой намек. При его участии мне нашлось место учителя в одной из воронежских гимназий. С превеликой радостью я покинул давно уже мне опостылевший Павловск.
(Кстати, отмечу мимоходом как любопытное: Де-Пуле был близким другом поэта Никитина, о встрече с которым я упоминал и который ко времени моего переезда в Воронеж уже давно скончался. Ничего факт знакомства Де-Пуле с Никитиным, а потом со мной не означает, кроме того, что это еще один довод в пользу утверждения о том, что мир тесен. Стоит ли удивляться, что через много лет я и с Достоевским свиделся! Удивительно лишь то, как пренебрежительно он ко мне отнесся.)
Несколько раньше Достоевский тоже переменил свою участь в лучшую сторону. Он отбыл свой срок каторги, а потом ссылки и вернулся в Петербург. Да и не только в Петербург, но и к литературной работе. Во-первых, он собственный журнал начал издавать на пару с братом. А во-вторых, были опубликованы его «Записки из мертвого дома», живописующие ужасы сибирской острожной жизни, которых он и насмотрелся, и натерпелся.
Я с интересом прочел сие произведение и порадовался за его автора, мысленно поздравил его с тем, что он не сгинул в каторге, как предрекал мне книгопродавец, сбывший мне том «Бедных людей». Кстати, «Мертвый дом» показался мне куда сильнее по таланту написания, нежели «Бедные люди». Мастерство Достоевского выросло многократно, и благодаря этому его дарование было теперь неоспоримо. «Это большой писатель!» – поняла читающая публика, и я в том числе. Увы, я не знал тогда, что он еще и большой лицемер. За человеколюбца себя выдает, о слезинке замученного младенца ахает, а сам к людям как к собакам!..