Я в последний раз обошла ферму. Заглянула в пустой сарай, и мой крик «Приве-е-е-т!» отдался эхом от стропил крыши, где жили голуби. Папа уже продал всё оборудование: трактор, квадроцикл, сеялку, сенокосилки. А вместе с ним и инструменты, зерно, перегной и вонючий навоз. Больше ничего не осталось. А скоро и нас тут не будет.
По усеянному пылью и соломой полу проскользнула ящерица. Она остановилась и удивлённо на меня взглянула, словно говоря: «Что, уходишь не попрощавшись?» Я шагнула к ней на цыпочках, но сразу её спугнула, и она сбежала.
Дом тоже ободрали до костей. На кухонном столе не громоздились книжки, не валялись разные поделки. На тумбе не стояли забытые чашки с недопитым чаем, не остывали свежеиспечённые по маминому фирменному рецепту булочки. Просевший синий диван, капризный телевизор – всё пропало. И у входа не валялись грязные рабочие ботинки.
Раньше моя комната казалась мне особенной. Волшебной. А теперь – пустой и уродливой, и уже больше не моей.
Я прижала ладони к голой стене, вспоминая, как моя комната выглядела ещё недавно: кучи одежды на полу, незаправленная кровать, мерцающий экран ноутбука, фантики из-под конфет на боковой тумбочке и цепочка муравьёв, пришедших на сладкое; тетради с домашкой, рисунки карандашами и красками, разбросанные повсюду резинки для волос, беговые кроссовки с запутанными шнурками…
Все мои вещи упаковали в коробки, подписанные моим именем «Джонс», и водрузили на грузовую площадку нашего пикапа, поставив их друг на друга, как кубики в тетрисе. На полу комнаты валялись матрас и спальный мешок, в котором я провела последнюю ночь дома. Спалось мне плохо, и я всё думала, не запереться ли внутри, чтобы не пришлось уезжать.
На стене остались четыре клейких кружочка от липучек. Раньше здесь висел постер «Дом там, где мой кот». На нём была нарисована милая кошачья мордочка с носиком в форме сердечка.
К счастью, Ринго – наш персидский длинношёрстный – переезжал в город вместе с нами. Раньше у нас было два кота, но Джордж умер от диабета. Ветеринар объяснил, что бедняга слишком много ел, ну и годы брали своё. А это основные «факторы риска» для такой болезни. Мой папа тоже любит поесть и уже немолодой. Надеюсь, у него смертельный диабет не обнаружат.
Моих альпак, Лулу и Лолу, и козла Генри пришлось продать. Вместе со всеми нашими овцами и курами.
Я предлагала родителям оставить хоть одну курочку, чтобы она несла для нас яйца. Папа ответил, что курочке будет некомфортно в тесной квартире, да и владелец, у которого мы будем её арендовать, вряд ли согласится.
«А девочке одиннадцати лет разве будет комфортно в тесной квартире?» – спросила я тогда.
Папа сделал вид, будто ничего не услышал, и продолжил собирать вещи.
Ему тоже пришлось кое-чем пожертвовать, покидая Коттон. Он отдал своего верного пса Перегрина доброму приятелю Уиллу, с которым нас разделяли ещё три другие фермы. Папа даже расплакался, когда привёз ему Перри, хотя мы уже всё обсудили и согласились, что такому активному псу в городе не понравится. Мы знали, что поступаем правильно, но пережить это ужасно тяжело.
Я нечаянно порвала свой плакат с котом, когда снимала его со стены, и мордочка разделилась надвое. Может, и получилось бы склеить половинки скотчем, но я разорвала бумагу на мелкие клочки и бросила в мусорку.
Горло защипало от пыли, и я громко чихнула.
– Будь здорова! – крикнул папа из другой комнаты.
– Готова, Джонс? – спросила мама, заглядывая ко мне. – Пойдём вынесем матрас.
– Давай не будем уезжать, – снова взмолилась я. – Может, в этом году пойдёт дождь. Погода всегда меняется. И я буду помогать папе на ферме по утрам и после школы.
Мама вздохнула и замерла на пороге.
– Дом уже продали. Землю продали. Мы делали всё, что могли, но важно понимать, когда лучше оставить попытки. Папа получил работу на стройке через дядю Пита, мы подписали бумаги на аренду квартиры и записали тебя в школу в Сиднее. Ты пойдёшь в неё сразу после каникул.
Она проходилась по списку, который изначально не хотела составлять. Никто из нас этого не хотел.
Три года засухи не оставили нам выбора. Либо мы продаём ферму, либо остаёмся банкротами. Так папа сказал дяде Питу по телефону. Я всё подслушала, пока пряталась за диваном.
Мы с мамой выволокли матрас из спальни, и уже за дверью я оглянулась на потёртые стены, ковролин в пятнах… Сквозь узкие окна с грязными стёклами были видны кусты малины и земляники, а ещё высохшие грядки, на которых выросло такое огромное количество кабачков, что их все пришлось раздать.
На улице папа выбросил оставшийся мусор в контейнер на краю нашей длинной подъездной дорожки. Тот уже был забит до отказа, и вонючая горка опасно шаталась, угрожая вывалиться за край, будто символ нашей старой жизни, превратившейся в кучу мусора. Родители продали, отдали и пожертвовали бóльшую часть вещей, потому что в квартиру всё никак не поместилось бы. Я была против: мне хотелось оставить при себе хоть что-то родное и знакомое, но к моему мнению не всегда прислушиваются. Так бывает, когда ты ещё ребёнок.
Папа запер входную дверь, и мы остались стоять на веранде, словно потерянный багаж. Ринго висел на мне, как тряпичная кукла. Вокруг стрекотали сороки и жужжали насекомые. Вдали раздавался шум мотоцикла. Папа свой продал, потому что у него не было нужной регистрации, а без неё нельзя ездить по городу. Когда мы катались вместе, я сидела за папой и крепко за него держалась. И сейчас знаю, что буду скучать по рёву мотора и тряске на неровной дороге.
– Ничего не забыли? – спросила мама.
Лицо у неё покраснело и обливалось потом. Я подозревала, что она вот-вот расплачется. Папа покачал головой.
– Нет, дорогая. Мы трижды всё проверили. По пути забросим ключи Грегу.
– Кажется, я не выключила свет в постирочной…
– Пусть горит, Хелен.
Мама закрыла лицо ладонями и всхлипнула. Внутри у меня всё сжалось. Тяжело смотреть, как она плачет.
Папа притянул её к себе. Кёрби жили в Коттоне со дня основания города, не меньше. Мой прапрапрадед переехал сюда из Англии со всей семьёй и вырастил яблоневый сад.
– Не ожидала, что будет так нелегко, – проговорила мама дрожащим голосом.
– Да, – тихо ответил папа, – но мы уже всё решили. Не стоит себя терзать.
Мама кивнула и утёрла слёзы. Она выглядела измождённой после всех этих осмотров дома, аукционов, сборов и бесконечной бюрократии.
– Как обживёмся, всё будет хорошо, мам, – сказала я, и она стиснула меня в объятиях. От её одежды несло резким запахом бытовой химии, которой она обрабатывала кухню и ванные.
– Такая вот я плакса, – всхлипнула мама.
Папа развернул машину, мы погрузили матрасы и оставшиеся сумки, накрыли багаж брезентом и закрепили ремнями.
Ринго терпеть не может переноску, поэтому я завернула его в мягкое полотенце и прижала к груди, чтобы он успокоился, но кот всё равно сопротивлялся, шипел и царапался.
Я втиснулась между мамой и папой на переднем сиденье и потёрла кровавую ранку на пальце. Ринго жалобно мяукал, и сердце у меня сжималось.
– Включим музыку или аудиокнигу? – спросил папа. Он ещё ненадолго задержал машину перед домом, который был уже чужим.
Мы промолчали. Папа завёл тарахтящий мотор, проехал под аркой эвкалиптов-призраков и вырулил на главную дорогу. В самый последний раз колёса со скрипом прошлись по гравию перед ровным асфальтом, и австралийская овчарка соседей облаяла нас на прощание из-за забора.
Мы отдали ключи в бюро недвижимости и подъехали к обзорной площадке.
– Взглянем на неё в последний раз, – предложил папа.
Мамино лицо оставалось непроницаемым. Она молчала всю дорогу, но сейчас наконец заговорила:
– На это уйдёт не меньше получаса. Давай не будем всё усложнять, Стив. Просто поедем.
– Прогулка нам не помешает, – возразил папа. – Разомнём ноги, подышим свежим воздухом, попрощаемся с родными местами. Идём, Хелен.
– Я останусь в машине, – отрезала мама. – Почитаю книгу.
– Как хочешь.
Мы с папой пошли без неё, но я до последнего надеялась, что мама передумает. К сожалению, когда я обернулась, по тропе вышагивала только кустарная индейка. Земля тут была неровная и холм крутой, поэтому я старалась смотреть себе под ноги. Правый глаз у меня видит почти идеально, а левый мне удалили ещё в младенчестве, из-за рака, и заменили протезом. То есть глубинное зрение, которое помогает воспринимать объёмное пространство, у меня не очень. А ещё я могу не заметить, если слева что-то мелькнёт.
Кустарники на обочине были сухие и коричневые, изнывающие от жажды, а трава и облетевшие листья хрустели под ногами.
– Здесь давно не хватает мощного, затяжного ливня, – сказал папа, словно прочитав мои мысли. – Жалко, конечно. Всего пару лет назад эти места дышали жизнью.
Мы поднялись к серым валунам, покрытым оранжевым лишайником, и нам открылся обширный вид на поля цвета тусклой соломы и редкие стволы эвкалипта на склоне. Пейзаж был всё ещё красивый, но уже не такой, каким я его помнила.
– Ты точно уверен, пап? – спросила я, понимая, что это мой последний шанс его переубедить. – Ты же сам говорил, что никогда не бросишь Коттон ради города.
– Говорил, – признал он. – Но в жизни иногда приходится делать то, чего тебе не хочется, и менять планы. Попробуем найти в переменах какие-то плюсы. Это мы умеем. Ну, пойдём, пока мама без нас не уехала.
– Но мы же будем навещать Коттон? Здесь все наши друзья.
– Разумеется. Он навсегда останется нашим домом, неважно, как далеко нас забросит жизнь.
Под горку шагалось намного быстрее и проще, и мы поспешили к пикапу, во весь голос распевая: «Коттон – всё ещё мой дом».