В начале мая в усадьбе Мищенко неожиданно объявился Николай Николаевич Баратов, бывший на русско-японской начальником его штаба. Генерал, кавалер многих орденов, сейчас он был в цивильном костюме.
– Откуда вы и куда теперь, старый товарищ, да ещё в таком виде? – поинтересовался Павел Иванович, когда они остались вдвоём за столом под тенистой купой любимой Мищенко буйной персидской сирени. Генерал сам пытался заниматься селекцией и надеялся вывести новый сорт, которому уже придумал название – разумеется, «Марьянка».
Жужжали пчёлы, распевали свои песенки какие-то птицы. Был уже выпит графинчик ароматной виноградной водки, так называемой «кизлярки», съедены жареные фазаны под гранатовым соусом, жена Павла Ивановича, Агния Александровна, подала чай с мёдом собственной пасеки и удалилась, дабы не мешать воинам вспоминать минувшие дни. Но они, наоборот, заговорили о сегодняшнем, насущном: о кипящем революционными страстями Кавказе, о противоборстве «красных» и «белых» – этой жестокой и беспощадной войне.
В Темир-Хан-Шуре, кстати, уже две недели, как утвердилась власть «красных», то бишь городского Совета рабочих и солдатских депутатов.
– Прошу меня извинить, дорогой Павел Иванович, но в каком виде вы меня ожидали увидеть? Вы конечно же слышали, что большевистская власть царских офицеров, не говоря уже о генералах, мягко говоря, не жалует. К вам «красные» ещё не являлись?
Павел Иванович помедлил с ответом, пригубив ложечку янтарной ароматной сладости и запив её мелкими глотками ароматного китайского чая. Баратов терпеливо ждал.
– Я газет не читаю, – ответил наконец хозяин, – да, по-моему, их тут и не печатают. Пользуюсь слухами, на востоке они точнее и оперативнее любых журналистов. Слышал о Добровольческой армии Лавра Георгиевича Корнилова, об её поражении от большевиков под Екатеринодаром и смерти славного генерала. Слух об избрании генерала Деникина новым верховным главнокомандующим меня тоже не миновал. – Павел Иванович горестно вздохнул и подкрутил седой ус. – Не могу сказать, что рад за Антона Ивановича: невелик почёт в гражданскую войну оказаться во главе одной из противоборствующих сторон. – Усмехнулся и снова отпил чаю. – К тому же забавно, Деникин отнюдь не высшего сословия, чуть ли не из крепостных крестьян, а командует дворянскими добровольцами. Парадокс! Впрочем, и Лавр Георгиевич тоже был не из дворян.
– Ну, в армии Деникина не только дворяне, – возразил Баратов. – Много разночинцев, казаков, мещан…
– Да-да, мещан, – Павел Иванович презрительно поморщился. – У большевиков тоже не одни рабочие и крестьяне. И дворяне есть. Даже их Ленин – из потомственных. Ну да бог с ними, разберутся. Но я в гражданской войне участвовать не хочу. Не хочу и не могу. Русские убивают русских из-за каких-то эфемерных идей – это противоестественно… это, наконец, отвратительно! – И без перехода добавил: – Простите за резкость, но вы не ответили на мой прямой вопрос.
– Помню, помню: вы всегда славились прямотой, как истинно русский человек. А я-то – из грузин, был Баратошвили, стал Баратов. Так сказать, мимикрировал под русского, как многие инородцы.
– Тут вы категорически не правы! В Российской империи никто никого и никогда не заставлял мимикрировать. Разве только евреи меняли имена и фамилии, однако они – статья особая. Им «линию оседлости» надо было преодолевать. Но…
– Да-да, не будем про евреев, однако отвечу на ваш прямой вопрос. Так вот, пробираюсь в Тифлис, на свою историческую родину. Спрóсите: зачем? Надеюсь, там принесу больше пользы Отечеству…
Николай Николаевич не успел закончить – в саду появилась крайне взволнованная Агния Александровна.
– Прошу простить, что прерываю, только что сообщили из совдепа: к нам направляется военный комиссар.
– Мне необходимо исчезнуть, – вскочил Баратов. – У вас есть другой выход?
– Да-да, идёмте, я покажу, – поспешно откликнулась хозяйка. – А тебе, Павел Иванович, следует надеть мундир с орденами.
– Боюсь, это лишь навредит, – заметил Баратов.
– Ну как же! – неуверенно возразила Агния Александровна. – Всё-таки заслуги…
Баратов исчез, а Мищенко последовал совету жены. Но совсем не потому, что привык ей доверять, – в другое время он лишь пожал бы плечами, однако сейчас должен был прийти военный комиссар, а военного, по его глубокому убеждению, и встречать следовало соответственно, то есть при полном параде. Правда его резануло слово «комиссар», он вспомнил представителя Временного правительства, тоже комиссара, которого в марте прошлого года послал куда подальше, но – что поделаешь?! – с волками жить… Поэтому вышел к незваному в офицерском белом кителе с погонами генерал-лейтенанта, при всех орденах, даже иностранные нацепил. Георгиевскую шашку с бриллиантами оставил на месте, в шкафчике за стеклом.
Комиссар оказался молодым человеком с приятным интеллигентным лицом. Впечатление портили кожаная тужурка и кобура маузера на ремне через плечо. Пожалуй, из гимназических учителей, из тех, кто преодолел «линию оседлости», подумал Мищенко и не стал прикладывать пальцы к фуражке, а лишь слегка наклонил голову здороваясь.
Незваный гость пришёл не один. Его сопровождали матрос в широченных клёшах, рваной тельняшке и бескозырке с надписью «Баку» и пара солдатиков в пропотевших гимнастёрках с винтовками без штыков; их лохматые белобрысые головы прикрывали выгоревшие фуражки без кокард.
– Военный комиссар Каргальский, – представился «красный» в кожанке.
– Чем обязан? – сухо поинтересовался Мищенко.
– Нам сообщили, что в вашем доме скрывается белогвардейский генерал Баратов, объявленный в розыск как представитель так называемой Добровольческой армии. Что вы можете сообщить по этому поводу?
– По этому поводу – ничего. С генералом Баратовым, моим сослуживцем в годы войны с японцами, в последнее время не имел чести общаться. Могу лишь сказать, что он блестящий русский боевой офицер.
– Русский! – усмехнулся комиссар. – Он же грузин.
– В пределах Российской империи все – русские. Даже евреи, – по-прежнему холодно ответствовал Павел Иванович. – Позволю себе заметить, я сам – из донских казаков. Малоросс, разумеется, русский. Вы что-то ещё хотите спросить?
– Советская власть отменила царские чины, звания и награды, – голос комиссара креп с каждым словом, – на основании чего мы конфискуем ваши ордена…
– И сыми погоны, сволочь! – вмешался матрос и схватил Мищенко за плечо. – К стенке захотел? Так мы тебе это обеспечим!
Он попытался сорвать погон, но Павел Иванович перехватил его запястье и так сжал, что матрос взвыл и весь перекосился.
Солдаты дружно хмыкнули и выставили винтовки, нацелив генералу в живот. Мищенко отпустил матроса, тот моментально выудил из штанины наган и взвёл курок. Неизвестно, что произошло бы дальше, но комиссар, видимо, слегка ошарашенный бесцеремонностью подчинённого, пришёл в себя:
– А ну прекратить! – крикнул он, дав петуха, и оттолкнул матроса от генерала. – Мы действуем по закону! А вам, генерал, советую подчиниться. Погоны надо снять.
– Я с десяти лет ношу погоны, – сказал Павел Иванович. – С ними и в гроб лягу. Честь имею!
Он чётко повернулся, поднялся по ступенькам крыльца и скрылся за дверью. Комиссар в недоумении переглянулся с подчинёнными, не зная, что делать, и тут раздался выстрел. Толкаясь, они ринулись в дом.
Генерал лежал на полу кабинета, на персидском ковре, возле застеклённого шкафчика. В левой руке, прижатой к груди, он держал Георгиевскую шашку, в правой был браунинг; из раны в виске на ковёр вытекала кровь.
– Ушёл, ссука! – сплюнул матрос.
– Паша-а-а!..
Растолкав солдат, в кабинет вбежала Агния Александровна. Секунду она смотрела на мужа, словно не веря своим глазам, и рухнула в беспамятстве рядом с трупом.