– Дошло до меня, Иван Фёдорович, что ты собираешься на ту сторону?
Иван даже не стал оборачиваться: и так знал, что Гамов. Шаг неслышный, голос спокойно-вкрадчивый – не атаман Амурского войска, а агент секретной службы. Уже несколько раз приходил на берег Амура на окраине Сахаляна, где Иван облюбовал себе местечко – посидеть в одиночестве, отдохнуть от капризов двухмесячной Олюшки и слёз Насти. Видать, из-за раны, которая не давала о себе забыть болью и кашлем, он стал чаще раздражаться. А жена так много плакала, тоскуя по Феде и Маше, оставшимся с Черныхами, что Иван всерьёз начал удивляться: где в человеке столько слёз помещается?
Поначалу, до Настиных родов, они приходили на берег все вместе, потом Кузе стало скучно, и он откололся. Родители не корили: шестнадцать лет парню, друзья-товарищи нужны, да и на девок подошла пора заглядываться, благо и тех, и других из семей перебежчиков хватало.
Потом роды. Это, само собой, отделило Настю, ей стало не до посиделок, да и сам Иван приходил сюда всё реже, потому что понадобилось зарабатывать на кусок хлеба. Первое время после перехода на китайский берег их привечал в своей «десятидворке» Лю Чжэнь. Это к нему привели небольшой обоз Сяосун с помощником. Сани с имуществом, лошади, коровы и свиньи по решению Сяосуна пошли как бы в уплату за «постояльцев». Лю попытался было отказаться, но Сяосун заявил ему с глазу на глаз:
– Ты это брось – «друзья-товарищи» и прочую чепуху. Это всё-таки не китайцы, а русские. Сегодня они братья, а завтра неизвестно кто. Мы им ничем не обязаны, они нам – тоже.
– Не скажи, – возразил Лю Чжэнь. – Я видел, как они рисковали, чтобы помочь мне и моим рабочим спастись от тех же ихэтуаней. Мы им были никто, обуза, а они нас не бросили.
При упоминании ихэтуаней Сяосун помрачнел, но сказал по-прежнему спокойно:
– Я тоже их не бросил, спас от русских «больших кулаков». Но для нас, китайцев, важней всего интересы нашей страны. И даже в малом мы должны блюсти свои интересы. Так что не изображай благородство, а принимай то, что тебе предлагается, как должное.
– Если ты думаешь, что я благородство изображаю… – Лю Чжэнь даже задохнулся от негодования.
– Извини, сорвалось, – поспешил исправить свою оплошность Сяосун. – Ты, конечно, такой и есть.
– Благородный человек думает о долге, маленький человек думает о выгоде, – отдышавшись, уже спокойно сказал Лю.
– Знаю, знаю: «Лунь Юй», Великий Учитель и тому подобное. Дорогой Лю, весь Китай живёт по учению Кун Фуцзы, как будто за две с половиной тысячи лет ничего в мире не изменилось. Увы, изменилось! Может быть, пора и Китаю меняться?
Лю Чжэнь вздохнул и смирился. Он лишь предоставил Саяпиным пустующую фанзу и позаботился о лечении раны Ивана. Фанза была маленькой – кухня и две комнатки, дров для отопления и приготовления пищи требовалось совсем немного. Лю Чжэнь привёз полные сани уже поколотых поленьев, их должно было хватить надолго. Да и с кормёжкой не обижал. А ещё – помог с похоронами погибших Саяпиных. Деда Кузьму он не знал, но вот Фёдор Кузьмич был для него родней некуда, ну и жену его Арину Григорьевну в сторону не отложишь. Счастливые: умерли в один день!
На окраине Сахаляна уже образовалось небольшое русское кладбище, при нём – часовенка, в которой совершал необходимые обряды священник отец Паисий, тоже из беженцев, – так что отпевание деда Кузьмы и семейной пары Саяпиных прошло, как полагается по православному обряду.
Иван весь март промаялся в постели: рана гноилась и никак не желала затягиваться. Китайский знахарь несколько раз менял свои приёмы и снадобья и в конце концов победил: 1 апреля Иван встал на ноги, а через день уже пришёл с Настей и Кузей на берег Амура. Там и встретился впервые после исхода из Благовещенска с атаманом Гамовым. Тот, выдержав пару минут скорби, подошёл и без предисловий предложил Ивану вступить в Союз Амурского казачьего войска на чужбине.
– Ни в какой союз мой муж вступать не будет, – заявила Настя. – Он своё отвоевал!
– Погоди, Настёна, – остановил Иван, сам спросил: – И чем должен заниматься этот Союз?
– Помогать выживать друг другу. Сохранять братство и единство казачества, – спокойно, не обращая внимания на рассерженную женщину, ответствовал атаман. – Тут создано Бюро помощи русским эмигрантам, мы ему помогаем. Находим жильё, работу, собираем деньги на нужды беженцев. Жить-то надо.
– Ты считаешь, что нам назад ходу нет?
– Пока нет. А дальше будет видно.
– Дальше, Ваня, рейды будут, – снова вмешалась Настя. Она сама удивлялась своей смелости, но не отступала: на кону было благополучие семьи. – Как ваш был, в девятисотом. Только теперь на ту сторону, на русскую.
– Женщина, вы бы помолчали, когда говорят мужчины, – поморщился Гамов.
– Настёна, ты и верно, попридержи язык. Всё ж таки атаман говорит, головарь[3].
– Ты и правда так считаешь? Чё ж так безголово войском командовал, что мы тут оказались? – Настя с болью в глазах глянула на мужа, потом взяла за руку Кузю, который со стороны смотрел, как базанят[4] взрослые, и они пошли домой, к фанзе, стоявшей на отшибе от сахалянской улицы.
Иван проводил их взглядом и повернулся к Гамову:
– Ежели б ты знал, через что ещё девчонкой прошла Настя, ты бы убавил атаманского гонору. Сам пороху не нюхал, шашку в руке не держал, а туда же – «мужчина»! Не хотел при сыне авторитет твой подрывать, но и ты в наши дела семейные не лезь. Понял?!
– Да понял, понял… Ты давай долечивайся, потом поговорим.
Дома разговор на эту тему не продолжился. Иван видел, что сын тяготится молчанием родителей, что хочет о чём-то спросить, но не решается, однако помогать не стал, так как и сам не знал, куда делать следующий шаг.
Вечером Настя наложила на рану мужа повязку с какой-то пахучей мазью, которую сварил присланный Лю Чжэнем знахарь (мазь явно ускоряла заживление). Поужинали смесью варёных овощей и свинины, запивая китайским чаем. Кузя занялся печкой, дым которой подогревал каны во всей фанзе. Иван лёг в их с Настей комнатке, ощутил блаженное тепло и мгновенно провалился в глубокий сон.
Проснулся резко, словно кто-то толкнул и сказал «вставай!». В комнате было темно; половинка убывающей луны ушла за горизонт, в оконце, выходящее на запад, заглядывала неяркая звезда. В первый момент после пробуждения Ивану показалось, что он на кане один, но протянул вправо руку и наткнулся на большой живот Насти. Боясь навредить будущему ребёнку, жена спала на спине. На хорошо нагретом кане было жарко, она сбросила ватное одеяло и заголила ноги. Он просунул руку под задравшуюся рубаху и осторожно погладил живой холм, огибая ладонью выпирающий пупок. Ощутил подрагивание, следующее за движением руки, как будто изнутри живота ребёнок не хотел отпускать отца. От этой догадки ему стало на мгновение радостно, но в следующий миг нахлынула тоска – по ушедшим родным, по утраченным – пусть даже временно, а он был уверен, что временно – Феде и Маше. И крохотными искорками как бы поверх всего промелькнула грусть по Цзинь и Сяопине – где они, живы ли?!
Неожиданно тишину ночи нарушили звуки из соседней комнаты, где спал Кузя. Странные, похожие на всхлипы. Ничего подобного Иван прежде не слышал. Он вскочил, неловко зацепив Настю, отчего она заворочалась и застонала. Иван замер, выбирая что делать – бежать к сыну или вернуться к жене. Настя успокоилась, а всхлипы продолжались, и он больше не раздумывал.
Кузя плакал, прикрываясь ватным одеялом. Иван обнял его, прижал к себе:
– Чё ты, сынок, чё ты? Кошмары снятся?
Кузя замотал головой, заговорил, всхлипывая:
– Я их вижу… Они приходят ко мне… как живые… просят не плакать… а я не могу…
– Ну-ну, не ворошись… – Иван сразу понял, что «они» – это дед Кузьма и родители, тятя с маманей. – Правильно они говорят: ведь мы все казаки, а казакам плакать не положено… Казак воин, воины не плачут – они оплакивают товарищей, провожая их в последний путь… А после не плачут, а мстят!.. И мы отомстим, обязательно отомстим…
Иван говорил, говорил, а у самого слёзы закипали – не на глазах, а в сердце. Обидно было за деда Кузьму, за отца: через сколько боёв прошли, сколько пуль над ними просвистело, а полегли от каких-то пьяных бандитов. Красногвардейцы – у кого только язык повернулся гвардейцами назвать эту тюремную шваль?! И как среди них оказались и Пашка Черных, и Илька Паршин, и Сяосун?! Иван со своей раной то и дело впадал в беспамятство, но, когда сознание прояснялось, всё ухватывал, всё в душе запечатывал. Да, дружество для них оказалось сильней и выше, чем какие-то идеи, спасли они остатки семьи Саяпиных, но…
Что там скрывалось за этим «но», Иван додумать не успел: протяжный стон Насти сорвал его и Кузю с места. Даже в полумраке они увидели, как её выгибает боль, услышали, как она задыхается.
– Беги к Лю Чжэню, повитуха нужна! – приказал отец, и Кузя, поняв, что начинаются роды, умчался к «десятидворке». Только оттуда могла прийти помощь.
Настя притихла. Иван вернулся на кухню, разжёг фонарь и пошуровал кочергой в печке: там оставались горячие угли, а нужен был огонь, чтобы нагреть воды. Побросал в печь сухих берёзовых полешков, изо всех сил дунул, и пламя занялось, побежало по бересте. Он узнал, что требуется при родах, когда Настя рожала Федю. Повитуха тогда не прогнала его, а наоборот – сказала:
– Смотри и запоминай. Поди-ка не последний, а в жизни всё может пригодиться.
Вот и пригодилось.
Иван успел наполнить водой и поставить на огонь жестяной бак и чайник, приготовить корыто и чистые тряпки (Настя их собрала заранее), когда уже не стон, а истошный крик жены «Ваня-а!» призвал его в спальню.
Настя сползла с кана на пол. Сидела, раскинув ноги, и смотрела, как по полу расползается мокрое пятно.
– Настёна, милая, ты потерпи, сейчас придут, помогут, – бормотал Иван, расчищая на кане место от всего лишнего.
Он оставил соломенный матрац, застелил его простынкой, бросил в изголовье соломенную подушку и помог Насте перебраться с пола на кан.
Всё это время она молчала и лишь тяжело дышала, стиснув зубы. Лицо было мокрое от пота, волосы слиплись, под глазами залегли глубокие тени.
Иван бережно уложил её, расправил складки на подстилке и прикрыл ноги подолом рубахи.
– Ванечка, не оставляй меня, – сипло сказала она, схватив мужа за руку. – Чёй-то мне тяжко. Никада так не было.
– Не боись, я с тобой до последу[5]. Щас повитуха прибежит.
– Ох, чужой человек придёт, а у нас не прибрано, – заволновалась Настя. – Зарно, возьмёт в голову, что хозяйка маланга[6].
– Не об этом тебе думать надобно, – Иван погладил вздрагивающий, как от нетерпения, живот. – Ты давай рожай помаленьку.
– Ага, вот приберусь и рожу, – Настя привстала, словно и впрямь вздумала прибраться, и вдруг, на выдохе, заорала так пронзительно, что у Ивана заложило уши: – Рожаю-у-у-у…
Упала на спину, руками потянула на себя рубаху, оголяя колени и бёдра, раздвинула ноги…
– Ванечка, миленький, рожаю…
И родила, как выстрелила. Не успел Иван опомниться, а в протянутые руки ему выпал маленький человечек, мокрый и скользкий. Он забыл напрочь, что надо делать дальше, но тут в фанзу вбежала маленькая китаянка в штанах и рубахе до колен, за ней Лю Чжэнь и Кузя. Китаянка выхватила новорожденную из рук Ивана, что-то крикнула (Лю Чжэнь перевёл: «Тёплая вода, спирт и ножницы»), и всё завертелось по её указаниям.
Через пару минут раздался писк новорожденной (оказалась девочка), и повитуха вручила отцу тряпочный кулёк, из которого выглядывало розовое личико с кнопкой-носиком. Кузя первым рванулся посмотреть на сестрёнку:
– Тять, давай назовём её Оленькой.
– Почто Оленькой?
– А сегодня день святой Ольги, преподобномученицы.
– Я и не знал, – пробормотал Иван, а громко сказал: – Вот окрестим, как полагается, батюшка по святцам и назовёт.
– Пущай будет Оленька, – подала свой голос мать. – Хорошее имя.
Дочка родилась через три недели после перехода Амура, а теперь была середина мая. Иван всё-таки обратился за помощью в Бюро эмигрантов, а там условием поставили вступление в Союз Амурского войска. Пришлось вступить. Получил работу – составлять реестр со всеми подробностями – семья, имущество, необходимая помощь, политическое настроение – вынужденных эмигрантов-казаков. Поставили на довольствие, Кузю определили во временное училище – казалось бы, живи и будь доволен, но Ивана не переставала грызть мысль-тоска по детям, по Феде и Маше. И он действительно подумывал, не сгонять ли тайком на ту сторону, добраться до Бочкарёвки (подумаешь, сотня вёрст!) – хоть посмотреть на своих родненьких, а уж обнять, так и вовсе счастье.
А Гамов присел рядышком на пригорок и, не ожидая ответа на свой вопрос, продолжил:
– Потерпи, Ваня, власть большевиков скоро кончится. Их вышибают отовсюду, народ недоволен поборами и мобилизациями, Семёнов и Калмыков казаков готовят, мы тоже занимаемся. В том числе и благодаря твоей работе.
– А ещё японцы, англичане, американцы – все кинулись нам помогать? – угрюмо продолжил Иван. – Ты же был учителем, Иван, ты ж, верно, ученикам говорил, что каждый русский должен Родину защищать от любых врагов.
– Я и остаюсь учителем. И учу, что враги нашей Родины сегодня – это большевики. Из-за них мы унизительно вышли из войны с Германией, когда победа была уже не за горами. Точно так же революция в девятьсот пятом с позором вышибла Россию из войны с Японией. А кто ту революцию устроил? Опять же большевики. Вот и получается, что они – главные враги России. И долг каждого русского, каждого казака – спасать от них нашу Родину. Пускай даже с чужой помощью. Разделаемся с советами – отправим чужих восвояси.
Помолчали. У Саяпина не было слов для возражения, да, по совести, и не хотелось возражать: по всем статьям выходило: прав атаман, хоть и муторно на сердце – а прав.
Гамов смотрел вроде бы через реку на родной город, однако нет-нет да скашивал глаза на Ивана. И наконец, сказал главное:
– А ребятишки твои в Благовещенске, в шлыковском доме живут, с сестрой твоей Еленой. Ваш-то дом сгорел дотла.
Иван вздрогнул и впился взглядом в невозмутимое лицо атамана:
– Правда?! Не врёшь?!
– Про детей? Или про дом?
– Конечно, про детей. Дом жалко, но надо будет – новый поставим.
– Надёжный информатор докладывал.
– Кто?! Я его знаю?
– Знаешь. Но кто он – не скажу. Однако верить можно. Так что сам не страдай и жене закажи. Всё образуется.
Гамов ушёл, а Иван собирался ещё посидеть, но понял, что должен немедленно поделиться новостями с Настей и Кузей. И не пошёл домой, а почти побежал, что при его крупности, наверно, выглядело со стороны смешно. Но Иван об этом не думал, пока не налетел на человека, едва не сбив того с ног. Правда, человек-то был в сравнении с ним совсем невелик.
– Ну и здоров ты, Ваня! Истинный бог, ведмедь!
– Илька! Ты?! Надёжный информатор!
Иван сжал друга так крепко, что кости захрустели.
– Чего ты?! Какой такой форматор? – запыхтел, высвобождаясь Илья.
– Давай к нам, всё расскажешь, – потащил его Иван, благо до дома было уже недалеко.
Илья не сопротивлялся, однако попытался отмахнуться:
– Ты чего меня обозвал?
– Это не я, это Гамов сказал «надёжный информатор». Постой-постой, – Иван остановился, повернул Илью лицом к себе, взглянул прямо и требовательно. – Говори, как на духу: ты принёс весточку из Благовещенска? Ежели чё – просто кивни. Но не юли, я всё равно увижу.
Илья вздохнул и кивнул.
– Нельзя мне, я на задании, – сказал он, предварительно оглянувшись.
– От Союза казаков? Так я ж тоже его член.
– И от Союза тоже. Связной я. И больше не спрашивай, и так много лишнего сказал.
– Всё, молчу! – Иван даже рот ладонью прикрыл. – Пошли к нам, у меня дочка родилась, Оленька.
– С дочкой проздравляю, а пойти не могу. Я ж сказал: на задании. Ну, бывай!
Илья приобнял друга и поспешил обратно. Через несколько шагов обернулся и крикнул:
– У меня тоже дочь, Валюхой назвали!
Махнул рукой и исчез за углом фанзы.
– Ишь ты, – покачал головой Иван. – Я уж и крест на нём по семейной линии поставил, а он – нате вам! – отцом стал, да ещё и служит. Связной! Ин-фор-матор!