Глава, в которой описываются «игры с юбками по-испански», пустыня Сахара и старинный обряд не-людей по вызыванию грудного молока.
Марианна ещё ни разу не была в личных покоях мистера Тайм.
Что это именно приватная зона его квартиры, она поняла по живописи, которая висела на стенах. Потому что это была очень личная, глубоко интимная живопись, какую гостям не показывают, не допуская их проникновения в личностное пространство своей души.
Эти полотна не содержали изображения чего-либо наглядного и определенного, тем более исторического. В них не было сюжета. Они просто являли собой некий художественный знак страшных вселенских катаклизмов. И всё же она сразу поняла, что эта живопись на холсте олицетворяла распахнутые врата ада, через которые врывается в души людей ужас – ужас необъятной катастрофы, название которому трудно отыскать.
Живописные формы этих произведений казались странными и символичными. Холсты на подрамниках без багетов были заполнены фрагментами, обломками реальных и фантастичных, узнаваемых и деформированных, изобразительных и отвлеченных мотивов природы – природы культурной и дикой, живой и неживой. И все эти фрагменты и обломки рушились и крошились, как от взрыва.
Особенно её потрясла опрокинутая голова красивой женщины. От головы тянулась рука с лампой, а рядом вздыбились голова лошади, – явно символ добра, – и голова быка – определённо символ зла, потом шли ещё чьи-то руки, тела, ноги и режущий человеческий глаз электрический свет. Причём все эти хаотичные фрагменты теснились, пересекались друг с другом и укладывались в строгом порядке на свои места в безупречно выверенную композицию.
И тогда она поняла, насколько верстальщик страдает от своей какой-то глубоко запрятанной и разрушительной боли. Эти картины приоткрыли перед ней его внутренний мир лучше всякой демонстрации профессионализма.
Марианне стало жалко мистера Тайма, и она решила про себя, что будет очень стараться.
– Марианна! – сказал тот дрожащим голосом, останавливаясь невдалеке от подиума кровати. – Это сумасшествие, я знаю…
– Не выдумывай, красавчик, – ответила она и представила, что впускает в него иголочки.
Он застонал. А она шагнула на подиум и задрала кружевные юбки – на ней вдруг почему-то появилась чёрная мантилья испанской красавицы и кружевные нижние юбки. Почему – она и сама этого не знала, просто чутьём, присущим всем без исключения женщинам, поняла, что именно это ему сейчас нужно. Она задрала эти пышные чёртовы юбки чуть ли не до подмышек, открывая на обозрение верстальщика красные ленты чулочных подвязок, свои белые ляжки и вызывающе торчащую пушистость бородки лобка. Ещё ей захотелось выругаться по-испански, но она запнулась, подумав, что это будет явный перебор.
Но верстальщик воскликнул сам, щёлкнув пальцами:
– Caramba!..
«Какой он всё-таки умница, как остро чувствует момент», – подумала она, топнула левой ножкой, подняла её и водрузила, согнув в коленке, на высокую кровать. Чуткий матрас всколыхнулся, словно по нему пошла волна похоти.
Верстальщик смотрел на неё во все глаза, то есть, не на неё, а на её бесстыдно раскрытую вульву. Она потащила юбки ещё выше, почти зарывая в них лицо, потом приоткрыла один глаз и подморгнула ему. Верстальщик кинулся к ней и обхватил руками. Она отпихнула его, вильнув коленом и бёдрами, – причём правая рука верстальщика сорвалась, скользнув по её истекающему влагой естеству, – переметнула ворох юбок на живот и с голым задом на четвереньках поползла от него в кровать. Он бросился за ней.
И в кровати Марианна честно старалась. Она стонала, охала, вскрикивала, рвала на себе корсаж и трясла вывалившимися грудями, она подмахивала мистеру Время, убыстряя и убыстряя ритм, она полосовала его спину ногтями, зная, что на спине не останется и следа, она… Она всё делала, что надо, когда требуется удовлетворить мужчину.
Но, боже мой! Что и говорить… Все эти игры с юбками её и саму чрезвычайно увлекли. Вот уж, действительно, «caramba»!
А в конце мистер Время придавил её и взорвался внутри своей мускулистой тяжестью, и она опять заторопилась его догонять.
****
Сначала под ногами верблюдов была трава, мёртвая, сухая, успевшая, несмотря на весну, пожелтеть под раскалённым солнцем.
Капитан, который всё не мог привыкнуть к тряскому верблюжьему ходу, шёл рядом с верблюдом, ведя его в поводу. Он ощущал подошвами сапог траву, то колючую и скрипящую, то мягкую, зелёную и зыбкую, среди которой высились полузасохшие стебли каких-то цветов. Деревьев в первое время им встречалось много, и они были покрыты листьями, но по мере того, как караван отходил от побережья, деревья стали переходить в кустарники, а кустарники из раскидистых превращались в извилистые, скрюченные у самой земли экземпляры, почти лишённые листьев.
Капитан передал Платону повод, остановился и посмотрел из-под руки на солнце… «Аллах подарил нам сегодня жаркий день», – подумал он и обернулся на колесницу, в которой колыхался паланкин. Он догнал колесницу и, подойдя к ней сбоку, сказал в кисейные завесы тихо и нежно:
– Дорогая, это – я!
Белая кисея паланкина отодвинулась, и капитан быстро залез внутрь. И тут же почувствовал боком жёсткое дуло пистолета.
– Капитан, я же просил – не ёрничать, – бешено, сквозь зубы, зашипел мистер Трелони. – Я же могу и выстрелить от перегревания!
– Да что вы, Джордж?.. Шуток не понимаете? – пробормотал капитан виновато. – И потом, у вас тут не так уж и жарко. Душно – да, но на воздухе ещё хуже.
– Всё равно, – капризно проговорил мистер Трелони, убирая пистолет. – У меня затекли ноги… Передайте моему мужу, что я хочу гулять.
– Есть, сэр, – отчеканил капитан и стал выбираться из колесницы.
Почти бегом он догнал Платона, и сказал ему снизу вверх:
– Господин, госпожа желает размять ноги…
Платон небрежно бросил капитану оба повода. Верблюд Платона стал садиться: сначала на передние ноги, и Платон резко качнулся вперёд, потом на ноги задние. Платон слез и широким уверенным шагом пошёл к колеснице. Приказав матросу-погонщику остановиться, он приблизился к паланкину и тихо проговорил в кисею занавесок:
– Да, сэр…
В складках полога показалась маленькая кисть мистера Трелони, унизанная перстнями. Платон сжал её в своей руке и, помогая мистеру Трелони, буквально вынул его из паланкина и поставил на землю.
Маленькая, изящная фигурка, замотанная в многочисленные накидки до самых глаз, огляделась по сторонам и размашисто зашагала прочь от каравана.
– Не так быстро, сэр, – зашептал Платон, догоняя фигурку.
Фигурка сбилась с широкого шага и, потоптавшись немного на месте, по-женски засеменила дальше. Платон, приноравливаясь к походке сквайра, пошёл рядом. Проезжающие мимо под мерный звук бубенцов караванщики лениво, разморено проводили их взглядами и отвернулись. Капитан, стоящий сбоку от каравана, вгляделся в их лица: выражение лиц караванщиков в щели накидок-тагельмустов было непонятно.
Он опять перевёл взгляд: Платон с поднятой к небу рукой показывал мистеру Трелони на что-то. Капитан всмотрелся и увидел двух птиц, которые вольно и мощно раскинули крылья в знойном синем небе.
– Мугуба, – прошептал потрясённый капитан. – Это же мугуба!..
И он потянул за собой верблюдов, торопясь показать на птиц доктору Леггу.
****
Скоро потянулись пески, плотные, утрамбованные низовыми ветрами до состояния наста.
Только над этим настом опять струился песок, летящий по ветру. Потом удобный песок кончился, и начались барханы – жёлтые бока пустыни, и караван обходил их кругом, насколько это возможно. Но над барханами летел всё тот же песок.
А потом разразилась буря. Это дул из центра пустыни, из самого её чрева, горячий ветер самум. Дул яростно, поднимая массы песка и мелких камней. Сразу стало нестерпимо душно, еле возможно дышать – казалось, что в воздухе не хватало самого воздуха. Тот словно поднялся к небу и улетел, оставив вместо себя красноватую бурую мглу, уже совершенно затмившую горизонт. Люди легли на землю, покрытые с головой накидками.
Самум дул пару часов, убивая своим ядом людей и верблюдов, и так же внезапно кончился, оставив после себя тучи песка. И тогда над пустыней повисла туманная муть, заползающая колючими пальцами в прорехи одежды, и люди кутались в покрывала, стараясь запахнуться плотнее.
Пустыня была неодинакова. Местами песок исчезал, и тогда на поверхность земли выходил мелкий щебень или даже камень, а когда им встречалась галька, перемешанная всё с тем же песком, то казалось, что земля движется под ногами верблюдов, ползёт, змеится куда-то, тянется невыносимо, чтобы дотянуться до солончаков и пропасть в них без следа. А потом – новый бархан или новая песчаная, укатанная бурями, пустошь. Изредка этот пейзаж оживлял только силуэт зелёного зизифуса3 с раскидистыми ветвями.
Вот вокруг одного такого дерева и расположился на ночлег караван в один из дней своего пути. Караванщики пришли к принцу Магаффалю, приглашая его со своими людьми разместиться лагерем вокруг зизифуса. Это было самое почётное место ночлега. С древнейших времён зизифус, или унаби, особо почитался всеми жителями пустынь за святость.
Но Платон, покосившись на паланкин со сквайром, отказался. Почётное место у священного дерева он скромно передал самому старейшему из караванщиков, чем заслужил их безмерное уважение. Один только Бонтондо недоумевал.
– Дерева унаби из-за его святости избегают демоны, – сказал он принцу Мугаффалю со значением.
– Ну, так и что же? Я не боюсь демонов, – ответил тот.
Бонтондо потоптался в нерешительности и добавил:
– Дерева унаби из-за его святости избегают змеи.
– Ну, так и что же? Я не боюсь змей…
– Ты очень необычный принц… Очень-очень.
– А сколько принцев в своей жизни ты видел? – спросил Платон, улыбнувшись.
Бонтондо тоже заулыбался и ответил:
– Ни одного… Ну, так и что же? И смерть Гаунаби я не встречал никогда, но знаю, что ходит она по земле и собирает щедрую жатву.
Тут уже Платон не знал, что ответить. Он предложил Бонтондо самому выбрать себе место ночлега, но тот сказал, что он останется с «хакимом»-доктором. Всю дорогу Бонтондо не отходил от доктора Легга и каждую свободную минуту просил показать ему зажигательное стекло.
За ужином выяснилось страшное – они в суматохе сборов забыли кофейные зерна. Об этом доктор Легг и сообщил Бонтондо – тот уже давно поглядывал на котелок-даллу, сиротливо и пусто стоящий у костра.
– Бонтондо!.. Мы забыли кофе, – сказал доктор с виноватым видом.
Платон перевёл.
– Как забыли кофе! – вскричал Бонтондо. – Совсем забыли?.. Совсем-совсем?
На широко раскрытых, круглых глазах его выступили слёзы. Он был искренне огорчён. Так огорчён, что все подумали, что он пошёл с ними в пески не только из-за зажигательного стекла. Впрочем, расстраивался Бонтондо не долго. Быстро поужинав, он ушёл по своим делам. Скоро до англичан из разных мест лагеря доносился его весёлый смех.
Потом невдалеке отзвучал вечерний намаз. Всё предвещало спокойную ночь, и вот она пала на землю. Низкое чёрное небо было так близко, что, казалось, до него можно было дотянуться рукой. Звёзды, круглые и яркие, наоборот, сияли так высоко, как нигде на земле. Было слышно, как невдалеке катаются по песку верблюды, как они, звеня бубенцами, чешутся ногами. И даже многоголосый вой шакалов не вызывал особого трепета.
Капитан заглянул в шатёр к мистеру Трелони и, смущаясь, протянул ему пеньюар лазурного цвета.
– Возьмите, Джордж, – сказал он. – Это – вам.
– Какой роскошный пеньюар, – поразился мистер Трелони. – Такой нежный цвет и такой тонкий шёлк. Откуда он у вас?
Капитан не знал, что ответить. Наконец, выговорил:
– Чёрт его знает! Наверное, купил для вас! А вот когда – забыл. Вроде и не пил много… Какой-то провал памяти. Так что, забирайте и носите с удовольствием.
Мистер Трелони открыл уже рот, чтобы разразиться гневной тирадой, но не сказал ничего.
****
Марианна спустилась к себе в сьют.
Как и обещал верстальщик, было раннее утро, и горничная ещё не успела убрать у неё. Марианна увидела в номере тот же разгром, который она оставила, уходя в ресторан. Разбросанная золотая посуда на ковре, какие-то вещи, лежащие в беспорядке, а на кровати, на смятых, растерзанных простынях – месиво из давленного красного винограда. И сразу у неё заныла душа, как размозжённая – она вспомнила капитана Линча, его тяжесть на своём теле, сладость виноградного сока на его руках и груди, крепость его коленей, раздвигающих её бедра…
И это всё он теперь не помнит?
Она почувствовала обиду на судьбу. А главное – обиду на мистера Время, который взял с неё слово не видеться с капитаном. И она это слово ему дала, потому что была под впечатлением момента: гормоны бушевали в её крови, и в руках верстальщика она таяла, как воск. Но теперь она почти успокоилась, и ей стало безумно жаль… Ах, что она натворила? Дурочка, не смогла отвертеться и дала обещание!
Она присела на край кровати и задумалась… Надо отправляться на остров Арген, к девочкам. Что там с ними?.. И тут неожиданное прозрение пронзило Марианну, и она даже вскочила с постели: верстальщик говорил, что смерть отверстать он не в силах… Значит, девочкам не грозило утонуть в прибое? Значит всё, что могло с ними случиться – это потерянная в волнах туфелька?
Она застонала от ярости, потом горько рассмеялась… Мистер Тайм обманул её! То есть, она сама обманула себя! А он заставил её поверить, что детям грозит опасность, что их надо спасать! И она… Стыд волной пошёл по её лицу, шее, груди при воспоминании о том, что она вытворяла с верстальщиком в постели… Ну, и ещё в его личной спа-зоне… И в гостиной на диване… Дрянь! Везде успела побывать за три четверти часа!
Марианна опять села на кровать, закрыла лицо руками и заплакала. Она была раздавлена, как та красивая женщина с картины верстальщика. Голова её лежала отдельно от тела и смотрела широко раскрытыми глазами, в которых стыла любовь, а вокруг громоздился мир, безучастный, холодный. Он тоже был разбит на куски, изувечен и раздроблен на части и ничем не мог помочь ей. В руках Марианны, незаметно как, появился хвост. Скоро она поймала себя на том, что вытирает мокрые глаза мягкой и ласковой кисточкой хвоста.
«Ах, эта моя эмоциональность! Так нельзя! – подумала Марианна. – К тому же я сама получила удовольствие, не надо умалять достоинств верстальщика». Хвост тут же пропал, словно его и не было.
Она встала и принялась оглядываться в поисках халатика, чтобы взять носовой платок. Где же халат?.. Она закрыла глаза, собираясь с мыслями и определяя место каждой вещи в сьюте – халата в номере не было. И тут она с удивлением поняла, что он у капитана Линча… Непонятно как, но халат утянуло вместе с капитаном, когда она отправляла его с пистолетом назад во времени, на постоялый двор острова Арген. И если бы не Вадим, если бы не это её похищение, она сразу бы заметила пропажу своей вещи.
От радостного облегчения Марианна захлопала в ладоши: как хорошо всё складывается. Ей надо отправиться к капитану и вернуть халат. Она даже повеселела, а потом засмеялась, когда подумала: «И может быть, когда капитан увидит её, он вспомнит всё, что между ними произошло?»
А верстальщик сам виноват, ничего она ему не должна!
Она сосредоточилась и в тот же миг оказалась дома, одетая в своё простое и старенькое платье.
****
Девочки ещё спали, и Марианна вгляделась в их лица.
Ей казалось, что за время её отсутствия они повзрослели – такими чужими показались ей спящие дети. Но вот старшая Нора первая открыла глаза и, блаженно и сонно улыбаясь, посмотрела на мать. Потом широкая радостная улыбка осветила её лицо. Она вытащила ручки из-под одеяла и протянула их маме вместе с милым сонным запахом и теплом спящего ребёнка. Марианна прижала Нору к себе и обняла, а та принялась водить спутанной головой по её плечу, шее, завиткам волос возле уха, целуя тут и там. Марианна гладила её худенькое тельце и замирала от нежности: слёзы уже душили её.
Наконец, нацеловавшись вволю со старшей, Марианна посмотрела на малышку… Как крепко спит, даже ничего не слышит… Марианна тронула Энни за толстенькую упругую щёчку и тут же отдёрнула руку, как обожжённая: щека была горячей. Уже двумя руками Марианна взяла малышку за обе щёчки и потормошила – Энни глянула на неё через щёлочки глаз, которые тут же опять закрылись.
«Оспа! – сразу поняла Марианна. – Но это ничего, она быстро поднимет малышку на ноги и не даст заболеть старшей!»
– Нора, иди на двор и посиди там. Энни заболела, – приказала Марианна.
Нора посмотрела на неё, – тихо и вопросительно, – и вышла.
Марианне надо было побыть одной. Она собиралась прибегнуть к старому бабушкиному способу и накормить малышку, а потом и старшую, своим грудным молоком, чтобы передать детям материнский иммунитет. Для этого ей надо сделать так, чтобы молоко в её груди появилось. Но это – пара пустяков, это умеют делать все женщины её народа.
Марианна начала быстро стаскивать платье, чтобы совершить старинный обряд. Раздевшись, она постелила платье себе под ноги и встала на него, чувствуя всем обнажённым телом прохладу каменного пола.
Закачалась, переваливаясь с ноги на ногу, как утица, зашептала тихонько, то ли рассказывая, то ли заговаривая. Слова вспоминались медленно, понемногу, и она старалась их не перепутать:
– Баю, баять, говорить… Ба-аяти, рассказывать… Лечить, загова-аривать… Исцелить, испра-авить, излечить, напра-авить… Маточное молоко льётся, струи-ится, течёт водицей…
Тут Марианна замерла, смолкнув. Она стояла с закрытыми глазами, понимая: в комнате у неё за спиной кто-то есть. Не открывая глаз и не оборачиваясь, почувствовала всей кожей: это её сердобольная соседка.
И тут же услышала соседкин растерянный голос:
– А я пришла проведать тебя, милая… Как ты тут?
– Энни заболела! – вскрикнула Марианна, сходя с платья и стараясь сейчас только, чтобы не появился хвост.
Она была в бешенстве. Так влипнуть! Она потеряла бдительность от волнения! Даже дверь не закрыла!.. Всё ещё не поворачиваясь, Марианна заметалась глазами, пытаясь отыскать какую-нибудь тряпку, чтобы прикрыться. Как назло, на глаза ничего не попадалось. Сердобольная соседка пришла к ней на помощь. Подхватив с пола платье Марианны, она стала напяливать его, стремясь поскорее прикрыть наготу «несчастной вдовы».
Марианна влезла в платье и только тогда обернулась. Соседка смотрела на неё жалостно и одновременно с подозрением, что-то выискивая на лице. Глядя куда-то ниже лица соседки отсутствующим взглядом, Марианна молчала. «А не притвориться ли мне пьяной?» – думала она. Когда соседка потянулась к ней носом, принюхиваясь, Марианна пустила к ней волну такого винного перегара, что соседку покривило. Зато подозрительность в её лице пропала, она смотрела уже скорее с сожалением.
– Эн-ни з-заболела, – повторила Марианна пьяным голосом и пошатнулась.
Соседка подхватила её под руку и повернулась к кровати, вглядываясь в лицо малышки испуганно:
– Уж не ветрянка ли? – выговорила она. – На Протоке несколько человек уже заболело.
– Нет! – пьяно, но твёрдо выговорила Марианна. – Это простуда. Энни ножки промочила…
– Да и полы у вас холодные, – забормотала соседка, начиная пятиться к двери. – Ну, я пойду.
Соседка рванула к выходу. Марианна закрыла за ней дверь и закончила обряд. Потом она дала Энни грудь и накормила старшую своим молоком, сцедив его в кружку. То, что её застала соседка в таком виде, было не страшно. Пусть думает, что несчастная вдова напилась от горя. Неприятно было другое – соседка видела заболевшую Энни. Теперь нельзя сделать так, чтобы Энни быстро поправилась, это будет заметно. Придётся малышке изображать из себя долго выздоравливающего ребёнка, а ей – заботливую мать, не отходящую от его кроватки.
А это сейчас так не вовремя: халат, оставшийся у капитана, терзал ей сердце.
****
Утром восьмого дня на стоянку англичан пришёл араб и спросил Бонтондо – знаменитого гадальщика на кофейной гуще.
Араб был великолепный – смуглый молодой мужчина с удивительно добрыми глазами в длинном арабском платье с расшитым оплечьем. Он принёс с собой увесистый мешочек с кофе и сам сварил в узкогорлом котелке-далле всем по чашке. Для себя он достал специальную чашку и блюдце из настоящего белого китайского фарфора.
Пока готовился кофе, все наслаждались неспешной беседой, а потом в тишине воздали должное тонкому напитку. С последним глотком араб покрутил свою чашку и перевернул её на блюдце движением к себе. И подал с поклоном блюдце с чашкой Бонтондо, подсев к нему поближе с мешочком кофейных зёрен.
Сначала араб напряжённо глядел, как Бонтондо, рассматривая чашку, водит глазами и морщит лоб, потом спросил, не выдержав:
– Скажи, уважаемый Бонтондо… Всё ли хорошо в моём великолепном доме?
– О, твой великолепный дом по-прежнему великолепен, – ответил Бонтондо, продолжая глубокомысленно крутить чашку перед глазами.
– А скажи, уважаемый Бонтондо… Всё ли в порядке с моей любимой кобылой? Она должна была принести потомство.
– О! Твоя кобыла ожеребилась, и у тебя появился маленький скакун.
– Хвала Аллаху!
Араб зарделся от удовольствия и стал подползать вместе с мешком поближе к Бонтондо. Тот бросил на мешок быстрый взгляд.
Араб спросил:
– А скажи, достопочтенный… Всё ли в порядке с моей любимой и единственной женой?.. Она должна мне вот-вот подарить первенца.
Бонтондо воскликнул:
– О! Ты любим Аллахом! Твоя единственная жена разрешилась от бремени, и у тебя родился сын!
Араб просиял. Он рывками стал подниматься с подстилки, а схватив мешок с кофе, прокричал в восторге:
– Ты воистину самый прекрасный гадальщик на свете! Воистину, что о тебе идёт молва, опережая твоё появление!.. Ты сделал меня счастливейшим из смертных! Я дарю тебе свою любимую чашку!
И араб вместе с мешком развернулся, чтобы уйти. Бонтондо заволновался.
– Подожди! – вскрикнул он, хватая араба за платье. – Это случилось вчера! Теперь тебе надо узнать, что случилось сегодня утром!
Ошарашенный гость сел опять на ковёр, не спуская с Бонтондо встревоженных глаз.
Бонтондо глянул в чашку, посмотрел печально на араба и быстро заговорил:
– Сегодня утром твоя кобыла пала. Конюший, не досмотревший за нею, наложил на себя руки… Качаясь в петле, он опрокинул светильник, и конюшня загорелась. Огонь перекинулся на дом! Твоя жена, спасая ребёнка, погибла в огне! И теперь некому ухаживать за твоим сыном! И если ты не поторопишься…
Конец фразы араб не дослушал. С отчаянным воплем он бросился прочь, забыв о мешочке с кофе. Как потом узнал Платон, араб в тот же час снялся с лагеря и помчался вперёд.
– Бонтондо, а ведь ты обманул этого человека, – с упрёком сказал доктор Легг охотнику на крокодилов.
– Да, хаким. Обманул, – согласился Бонтондо, он горестно вздохнул и мелко-мелко покивал, соглашаясь.
Мешочек с кофе он прижимал к себе, не выпуская ни на минуту. Потом склонил голову набок, растянул губы в широкой улыбке, закрыл левый глаз, – при этом его правый глаз остался смотреть радостно и простодушно, – и добавил:
– Но как он обрадуется, узнав дома, что все живы!
****
Все последние дни путь каравана поднимался крупными, известково-песчаными уступами к востоку.
Мистер Трелони тоже жадно осматривал окрестности: то справа, то слева в щель в завесах паланкина выглядывала его зрительная труба. Он искал приметы сокровищ, – две скалы рядом и одну напротив, – но ничего подобного ему не попадалось. В полдень, зафиксированный сразу по всем часам офицеров, капитан определил координаты, которые были, конечно, очень приблизительными. Но точные координаты им и не требовались, ведь координаты испанского манускрипта Диего де Альмагро тоже были весьма условны. Главное, что караван был в окрестностях нужного места. Только горы, этот очень заметный ориентир, нашим героям что-то не попадались.
Через несколько дней караван подошёл к оазису Атар – довольно большому городу и конечному пункту всех караванных путей.
Здесь располагалась столица молодого эмирата Адрар, и жил эмир, его придворные и его подданные: ткачи, кузнецы, ювелиры, кожевники, красильщики, торговцы и музыканты. И здесь капитана ждала неожиданность, предсказать которую было совсем нетрудно.
В толпе, запрудившей окраинную площадь Атара, он увидел знакомого араба. Он осунулся, похудел за эти дни, но держался со спокойным достоинством. Только глаза его с беспокойством скользили по фигурам караванщиков, и, казалось, плакали без слёз.
Вторым заметил араба Бонтондо. Он придушенно ойкнул, бросил поводья доктору Леггу, и, не дожидаясь пока его верблюд сядет, свалился с него на землю и притаился за колесницей. Араб увидел Платона и стал спешиваться. Платон, быстро глянув на капитана, тоже сошёл с верблюда, вышел арабу навстречу и произнёс:
– О, достойнейший… Скажи мне, чего ты хочешь? Я – Мугаффаль Абул-л-Фарах готов ответить перед тобою за действия своих людей.
Лицо араба исказилось судорогой, но он справился с собой, и скоро только плачущие глаза выдавали его чувства. Он ответил:
– Я ищу гадальщика на кофейной гуще достопочтенного Бонтондо. Где этот прекрасный человек? Я хочу поблагодарить его за спасение моего сына.
На чёрном красивом лице Платона не дрогнул ни единый мускул.
****