Глава 1
Генералу Граббе приснилась гора. Проступая из мрака, она надвигалась на генерала и была похожа на исполинское каменное чудовище, которое кто-то дерзнул потревожить. Гора была окутана дымом и глухо ревела, угрожая раздавить генерала. Вдруг со страшным грохотом гора раздалась надвое, и неодолимая сила повлекла Граббе в ее жуткое чрево.
От ужаса Павел Христофорович проснулся.
Увидев над собой потолок, под которым носились первые весенние мухи, Граббе облегченно вздохнул и перекрестился.
За окном было раннее утро. В доме еще спали.
Граббе поднялся, стараясь не потревожить супругу, и подошел к окну.
«К чему бы такая гора? – недоумевал генерал, разглядывая пологие макушки пятиглавого Бештау.
– Разве такие бывают?».
Пятигорск просыпался. Где-то мычали коровы, а молочницы-казачки уже неслись с корзинами, полными бутылей, по улицам курортного городка, голося:
– А вот молока!
– А сметана для хана!
Их корзины вмещали в себя и кое-что другое, о чем казачки сообщали особенно звонко:
– А винца для молодца!
Все как обычно. Скоро откроют источники, и потянется к ним курортная публика. Откроются городские ворота, и начнут возвращаться с ночных пикников офицеры, утомленные, как после боевых походов. Распахнут двери разные заведения, и в них осядут посетители, чтобы откушать и обсудить важные известия.
Вот уже третий год, что семейство Граббе жило на Водах, здесь почти ничего не менялось.
Впрочем, вынужденное бездействие генерала скрашивало семейное счастье. И месяца не прошло, как супруга принесла ему пятого ребенка. Мальчика назвали Александром. Граббе чтил царствующую династию и называл своих детей в честь императоров, великих князей и княгинь. Николаю Граббе было шесть лет, Михаилу – четыре, еще младше были дочери Софья и Мария. И вот теперь – Александр. Особенно Павел Христофорович почитал Марию Федоровну, супругу Павла I. Юный Граббе воспитывался в Сухопутном кадетском корпусе, когда он, его братья и сестры остались сиротами, и императрица великодушно о них позаботилась.
Был у Граббе еще один сын, тоже Николай, но младенец не прожил и года, а следом скончалась и его мать – первая жена Граббе. Вера Михайловна Скоропадская, из рода гетмана Запорожского, оставила супругу богатое имение в Харьковской губернии. Он женился на ней нечаянно, ошалев от счастья, когда его выпустили из казематов, в которые он угодил «за прикосновенность к делу декабристов». Когда Граббе проезжал через имение Скоропадских, у него сломался экипаж. Пока чинили, статного полковника пригласили в господский дом, где он был тронут радушием хозяев и сражен красотой младшей дочери Скоропадских. В свой Северский конно-егерский полк он отбыл с молодой женой.
Его вторая женитьба была еще необыкновенней. В 1829 году, в войне с Турцией, Граббе начальствовал авангардом русских войск в Малой Валахии. Победоносная война избавила Валахию от османского владычества, и освободители кутили в Бухаресте. Им было за что выпить. Граббе, раненный в ногу при переправе через Дунай, но не оставивший полк, получил звание генерал-майора, орден Святого Владимира 3-й степени и золотую саблю с надписью «За храбрость». Но главный тост в офицерских компаниях всегда был за смуглую красавицу Катеньку – дочь местного врача, царицу всех балов. Отец ее был человеком строгих правил и, от греха подальше, выдал Катеньку за пожилого богатого молдаванина. Но новобрачная оказалась строптивой, заперлась в спальне, а затем свила веревку из простыней, подожгла комнату и спустилась через окно прямо в руки Граббе. Новоиспеченный генерал-майор был человеком напористым, что и испытал на себе тамошний архиерей, которого Граббе заставил расторгнуть постылый брак Катеньки и обвенчать ее с русским генералом.
Екатерина Евстафьевна боготворила своего супруга и исправно рожала ему детей, несмотря на то, что беспрерывные войны мешали Граббе сполна наслаждаться семейной идиллией. Она достойно несла крест жены боевого генерала, и, когда в 1835 году Граббе был уволен для излечения болезней на Кавказские Минеральные Воды, наступило абсолютное счастье.
Здесь они могли жить на широкую ногу, доходы от имений первой супруги и самого Граббе в Полтавской губернии это позволяли. Да и жалование генерала было немалым, даже когда он не воевал. Но Граббе не любил роскоши, он придерживался спартанского образа жизни, тем более, что имел пример в лице самого государя. Но жене и детям ни в чем не отказывал. Няньки, кормилицы и прочая прислуга носились по дому целыми днями. И только старый денщик Иван понимал, как тягостно барину это богатое безделье, когда вместо полковых гремят детские барабаны, а где-то за соседними горами генералы добывают себе славу и почести.
Когда Граббе вышел в сад, Иван уже ждал его с кувшином теплой воды и полотенцем. Граббе умывался водой из местных целебных источников. Пить ее он отказывался, но на лицо она действовала благотворно. Граббе было почти пятьдесят, но он сохранил молодцеватую выправку под стать его высокому росту и берег свое лицо, которым, как он считал, походил на государя императора и которое, он верил, еще будет узнаваемо среди первых на воинском поприще.
Пока цирюльник манипулировал своей бритвой, Граббе следил за каждым его движением. Следовало быть очень деликатным с длинными бакенбардами, едва не переходящими в усики в точности, как у Николая I.
– Усердствуй, – велел Граббе.
– Не извольте беспокоиться, ваше превосходительство, – заверил цирюльник.
– Знаю я вас, мошенников, – ворчал Граббе.
– Вам бы только кровь пускать.
– Токмо их благородий пользуем, – лебезил цирюльник.
– Даже если покойники, то непременно чтобы офицеры.
– Какие еще покойники? – поморщился Граббе.
– Известное дело, дуэлянты.
– Цирюльник перекрестился.
– На войне не убьют, так здесь под пули лезут.
– Так ты что же, каналья, и покойников этой же бритвой? – гневно вскинул брови Граббе.
– Как можно, ваше превосходительство! – замахал руками перепуганный цирюльник.
– Для дуэлянтов особая статья. Их даже в церкви не отпевают, как самоубийц. Вот и брею, не глядя, шилом таким особым.
– Смотри у меня!
– Насчет бакенбардиков как прикажете – перьями пустить на античный манер или подвить?
– Подвей! Который уже раз тебе толкую.
– Не извольте беспокоиться.
Цирюльник пустил в дело особые щеточки, щипцы и припарки. Он знал свое дело, и Граббе каждый раз находил в своем облике все больше сходства с августейшим оригиналом. Но втайне Граббе наслаждался и своим превосходством. Глаза у него были особенные. Не столь значительные, как у государя, но такие цепкие, что от них не могли укрыться тайные замыслы неприятеля. И когда Граббе был военным агентом в Баварии, глаза его весьма послужили отечеству. Кроме того, они были чарующе синими и с таким особым блеском, что чужие жены падали из пылающих спален в его крепкие объятия. С годами во взгляде Граббе появилась тень недосказанности, затаенной обиды, но это лишь придавало ему веса в обществе.
– Силь вуп ле! – воскликнул цирюльник, завершая свои манипуляции нижайшим поклоном и поднося большое зеркало.
Граббе поглядел на свое отражение с разных позиций, притронулся кончиками пальцев к бакенбардам «а ля Николай» и царственно кивнул, отпуская цирюльника.
– Ступай.
Дом понемногу оживал, наполнялся суетой и детским гомоном. Дети ссорились, не успев проснуться. Постичь причины их недовольств Граббе не пытался, считая это не генеральским делом.
С улицы послышался цокот копыт. Граббе вспомнил свой полк и легко взбежал на бельведер, чтобы полюбоваться на лихих молодцов. Но вместо этого перед ним предстала печальная процессия.
Мимо дома ехали раненые кавалеристы, у некоторых к седлам были приторочены костыли. Следом тянулась вереница телег. Лошади шли медленно, бережно переступая через рытвины и ямы. Везли тяжелораненых.
Граббе отвернулся. Не потому, что вид несчастных мог его слишком опечалить. За свою бурную боевую жизнь он повидал всякое. Его смущало совсем другое. На Кавказе шла война. А он, храбрый генерал, полный сил и боевого опыта, влачил существование отставного ветерана.
Позавтракав, он устроился в кресле-качалке со своим дневником. Только ему он поверял свои мысли, никто другой не в силах был понять и принять его высокие чаяния и душевные муки. Но даже с дневником Граббе был осторожен, помня, как перед арестом по делу восстания 14 декабря 1825 года лихорадочно жег свои записи, письма и прочие бумаги, могущие выдать его либеральные увлечения. Бумаги горели медленно, и он помогал пламени, рубя предательские листы своей саблей.
Теперь он писал иначе, в надежде, что дневник его не останется тайной: «Бывают времена, Государь, в которые немилость царей есть только несчастие. В наше же – она и стыд. В сию эпоху славы и благоденствия Вами покоющейся и во всяком благе возрастающей России быть отверженным, как негодное орудие, в полном обладании всех душевных и телесных сил, с живейшим рвением ко всему полезному, с готовностью на всякую по мановению Вашему опасность и на всякий труд, с непритворною и пламенною в сердце и уме к Вам приверженностью быть отринуту есть великое несчастье, – дерзаю выговорить, Государь, несчастие, мною не заслуженное».