Письмо Северному придворью: «…Мир умирает. Стареет и изнашивается с каждым градусом неизлечимой болезни. Смотрит на своих обитателей и ревет зверем. Все молчат. Мы молчим. Доживаем свой век, ничего не решаем. Ищем редкие ростки, появляющиеся из земли, и тут же срываем их. Не даем им вырасти, окрепнуть. А уцелевшие сами чахнут, не успевают набрать силу. Выжата почва, реки тают на глазах. Рыбу живую, наверно, и управительница дома пятого градуса не видела. А ей скоро отправляться за нулевой предел. Хотя возраст тоже трудно определить, многие стареют раньше срока из-за тяжелой жизни. Так, о чем я? Более-менее жизнь продолжается начиная с первого по сорок второй градус…»
– Солька, выходи, поганка! – взревела за окном старая карга.
Будто знает, что такое поганка. Не видела она никаких грибов, даже несъедобных. К сожалению, я тоже.
– Отстань, черепаха! – огрызнулась я.
Не до нее сейчас. Записать свои доводы надо. Не ей же объяснять. Пыталась, не вышло. Что от нее толку.
Огонь в масляной лампе подрагивает. Мерцает мутным пламенем. На потолке от нее круг желтый образовался. В домах каменных темно и холодно, но другого не дано. А письмо для Северного придворья само не напишется.
Вчера наконец тощий Клок соизволил подшить мои работы, прикрепить к остальным моим трудам и отправить к двадцатому градусу, где еще сохранилось немного здравомыслия. И то пока не пригрозила ему, что расскажу о похождениях его к Мазнику. Шепчутся, что последний запрещенное пойло готовит под воздействием магии. Но это лишь болтовня. Любой головы лишится, если узнают про загово́ры, колдовство и прочую чушь. Клок просто к девке загульной туда бегает от жены своей. Та блудница и поведала мне, что недавно яблоко пробовала. А оно только у нашего местного главы может появиться. Снабжает его столица припасами для людей. Хлеб черствый пришлют, от которого навозом несет, хоть нос затыкай. Мясо редкая роскошь. Кормить бычков да кур нечем. Говорят, в столице закрытые фермы есть, только их никто не видел. Держат их в строжайшем секрете от посторонних. Фантазия такое дело. Преувеличат в три раза, и не разберешь, где правда, где вымысел. Людей послушать, так там рай земной. Пастбища и поля злаковые до горизонта. А по факту полудохлая от недоедания живность.
За окном внезапный грохот раздался. Окна задребезжали, и я подскочила на корявой табуретке. Подбежала посмотреть. А там Кида, старая черепаха, завалилась на тачку и в щепки ее разнесла.
– Чё вылупилась, умница! – зыркнула на меня.
Глаза навыкате, чумазая, в жиже грязной сидит. Сломанную палку отшвырнула от себя и подниматься стала. Один из постояльцев дома потянул ее за руку, помогая. Выпрямилась, а все равно горбатая. Оттого и прозвала ее черепахой. Носит на себе панцирь. Медлительная, только когда ей нужно, а так и меня перегонит.
– Давай, говорю, спускайся! Ерундой занимается, писульки свои пишет. Кому от них легче? От Клока сейчас привезут коробы еды. Разгружать будем. Жрать охота.
– Иди к ведьмам, злобная старуха! Я не нанималась! – бросила ей и закрыла окно.
Рама громко захлопнулась. Хорошо, не сломалась, шкура удар смягчила, что вместо стекла. Дерево – ценный материал и редкий в нынешнее время, а стекло так и вовсе под запретом.
– Шелудивая девка! Белоручка поганая! Тьфу, ведьма! – глухо донеслись оскорбления.
Пусть кричит. За постой я оплачиваю в срок, и хлеб вонючий по закону положен каждому. Мне много не надо.
Снова села за стол. Табуретка подо мной скрипнула – вес мой легкий скоро не выдержит. Ножки рассохлись и кривятся. Я к серому листу бумаги вернулась. Расписывать много не стала. Каждый такой на целый мешок сена потянет. Грифель старый смочила слюной и заключение начеркала: «…Из последней живности лишь гады ползучие водятся. Гадюки, полозы и редко встречающиеся крысы, мыши. Деревья, что смолу пускали, сейчас окаменелыми стоят. Ни листика, ни почки, одни ветки остались. Кустарник растет, по большей части колючка и неприхотливая жимолость. Можжевельник ластился по земле, но теперь утратил свою пышность, тускнеет, сливается с землей. Орех земляной, чуфу, все труднее отыскать и пополнять запасы.
Вывод такой: если принять во внимание все вышесказанное, необходимо отправить людей за сорок второй градус. Прошу прислушаться и не бездействовать!!!»
Лист вдвое сложила и аккуратно засунула в карман платья. Штопаное, но свое. Юбка из кожи свиной, а вот верх хлопковый, от матери достался. Родительница моя многое мне рассказывала. Порой вспоминаю ее слова, будто сказку. Отец, говорила она, сильный человек был, рано только ушел к нулевому пределу. Жили они одно время среди деревьев высоких. Озеро большое рядом, в котором рыбу ловили. Погода разная была, и дождь, и солнце, и снег пушистый. Все времена года друг за другом шли. Не то что сейчас, гроза с ливнем зарядит, а через пять минут уже засуха и длится долгие месяцы. Жаль, что бредила мать к концу. К моим семнадцати годам лихорадка ее свалила. Вот она и несла эту околесицу. А перед уходом и вовсе схватила меня за руку и давай пугать:
– Открой свою душу… смотри внимательно… Отправься в скитания. Найди гору, что древом была…
Недаром все ее чокнутой называли и ведьмой.
Я маленькая совсем была, когда мы поселились здесь, на окраине нашего мира. Начальник пятого градуса, Клок, выделил нам место у Киды. Тогда она моложе была да сговорчивей, но все равно злобой дышала. Мать умела выискивать орехи земляные. Ценные и едва не единственные, что годны для питания. Далеко уходила, чтобы отыскать их. Меня с собой брала, а вот Киде не раскрывала секрет их поисков. Оставила лишь для меня, чтобы я могла себя прокормить. Долго хозяйка дома возмущалась и Клоку жаловалась, что мать скрытничает, но ничего ей не удалось. Возможно, и неправильно это – не делиться знаниями. Но время такое, все о своей шкуре думают. А к тому же управительница дома – ушлая гадюка. Как-то у местного умельца выведала, чем он воду грязную очищает. После уморила мужика. Теперь эту воду обменивает втридорога.
Мама многому меня научила, в том числе и писать. Несколько старых книг с погожих времен мной зачитаны до дыр. Моя любимая – с картинками, о животных, которых я никогда не видела вживую. Но знаю, что они существовали еще несколько сотен лет назад. Слоны, большие кошки, медведи…
Порой так ее не хватает, мамы. Три года без нее, и с каждым днем все тяжелее. Чересчур она добрая была. Я не такая, мне до нее далеко. И не собираюсь меняться. С чего бы! Как ко мне, так и я. Жить сейчас непросто, да и не жизнь это, а борьба за кусок еды.
Соседка вон, через стену, Шайка. Нарожала троих, и зачем, спрашивается. Муж ее работает на перевале, горбатится, камни колет для домов. И все равно впроголодь живут. Себя не жалеют, так и детей в мир умирать рожают.
– Фух…
Разозлилась я. Возможно, не понимаю всего. Но не должно быть так, как сейчас. Не должно.
На крыльцо я вышла и, не обращая внимания на ругань черепахи-склочницы, зашагала к главе поселения. Дороги размытые. Обувь вязнет в грязи, чавкает. Колея от тачек ворчит, пузырится, выхаркивая забродившую жижу. Ливень затяжной почти месяц гудел. Реки наполнились, и озерцо поднялось за перевалом, где камни скоблят. Вчера смотреть ходила, а все то же. Вода мертвая, не успевает живность в ней разойтись. Земля, словно прорва ненасытная, быстро воду поглощает. А жара сейчас припустит, так и вовсе испарится. Одно хорошо – можно взглянуть на себя в отражении. Непохожа я на мать. Она светлоокая, круглолицая была, с румянцем во всю щеку и взгляд добродушный. А я соль белокожая. Волосы черные да глаза такие, как темные дни наши. К тому же нет во мне ни капли душевности. Злющая. Прозвали Солькой, потому что не уродилась красавицей и сладкой девкой. Постоянно препираюсь и на больные мозоли наступаю. Подсаливаю и без того несладкое время.
А я не могу по-другому. Вот Кида бочки свои заполнила до отказа, запаслась водой. Будет выторговывать себе у Клока короба еды и побольше. Иногда кажется, эти двое в сговоре. Тот от столицы получает пищу, а эта водой приторговывает. Зарабатывают себе для сытости. Людей обдирают, а те улыбаются, невежды глупые. Льнут, в глаза заглядывают и делают все, чтобы угодить этим двоим.
Идти непросто. Равнина наша – сплошная трясина после дождей. Ботики мои совсем прохудились, но других нет. Шкуры свиные привозят редко из Северного придворья. А их позволить только Клок себе может. Гад, припрячет куски кожи, на нужды людей не отдает. Дети голодранцами бегают.
Я сошла с дороги, ступила на нехоженую тропу. Так быстрее, через пролесок, будет. Одно слово пролесок. Деревьев нет, один кустарник колючий и несъедобный растет. Мать его тоже собирала, высушивала и готовила из него заживляющую присыпку, смешанную с ядом гадюки. Жжется от нее жутко, но раны не гноятся и заживают быстро.
Впереди виднелись низкие домики нашей главной улицы. Каменные, невзрачные, лишь рамы деревянные уюта придают, и то их не все могут себе позволить. Через рынок местный не стала проходить, свернула в проулок, подальше от глаз народа, да только и здесь нашлись советчики, как мне жить.
– Смотри, явилась. Идет скандалить, похоже, – глядит на меня одна из блудниц дома Мазника.
– Солька, что нового выдумала? – подхватила вторая. Разодетая не по погоде красавица задрала ножку на телегу, ляжки свои оголила и зазывает местных мужиков к любви и нежности. – Ты бы умылась, расчесалась и к нам пришла. Больше прока будет, чем Клоку докучать.
– Ага, – согласилась первая. – Глядишь, любимицей здесь станешь.
– Да она тощая, смотри на нее – и подержаться не за что.
Я зашагала быстрее. Если зацеплюсь с ними, Мазник разругается, что возле его дома лазаю, пугаю посетителей. Он в общем неплохой мужик. Понимает многое, но, как и все, сделать ничего не может. Приходил он к матери. Приносил, бывало, продукты, а однажды и игрушку, вырезанную из камня. Лошадь, говорил, это. Выгоняли они меня на улицу играть и закрывались, по несколько часов болтали. Когда подросла чуток, ясно стало, о чем они разговоры вели.
Не обращая внимания на блудниц, свернула к дому главы пятого градуса. Начищенный до блеска первый этаж так и сияет. А второй весь из дерева, покрытого специальной укрепляющей эмульсией. Хорошо устроился Клок.
Возле входа толпились люди. Кида говорила, что привезут сегодня еду, а я мимо ушей. Серая масса в нетерпении кричала о нечестном распределении продуктов. Кому-то достается больше объедков из столицы, кому-то меньше. Глава наш, наверно, злой как никогда, и не переговоришь с ним. Обещание еще свое не сдержит, выгонит.
– Ну, меня не выгонит, – похлопала по карману, где сложенный лист лежит.
Спину выпрямила, взгляд уверенный и шаг размашистый. Вперед и только вперед. Иду на таран сквозь очередь, расталкивая народ и делая вид, что не замечаю недовольных выкриков из толпы.
– Куда! Встань в очередь! – оскалился прямо в лицо жирный боров с гнилыми зубами.
Мне все равно, иду дальше, но толпа – это сила мощная и неуправляемая. Волна мигом стала нарастать, и вот уже главный герой во всем этом не грузчик Палит, взмокший от работы и обвинений в неверной отгрузке, а я, нарушившая порядок и давшая новый повод, чтобы глотки рвать.
– Ты куда прешь, чумная!
– Такая, как и мать, тронутая!
– Явилась, заумная!
Загалдели мужики и завизжали женщины. Благо не трогают, а так пусть развлекаются. Мне их болтовня не мешает делать то, что надо. Подбородок подняла повыше и к двери подошла. Только ее тут же преградил здоровенный ожидатель продуктов.
– Куда? – склонился надо мной.
Один глаз заплыл, ноздря распухла, и смердит от него, как если б неделю не мылся. Сейчас вроде воды достаточно для этого в реках. Но соблюдать чистоту здесь не привыкли.
– Туда! – кивнула за его спину.
– Не положено, – отозвался.
Оглянулась на стоящих за мной, смотрят, как дальше события развиваться будут. Выступления Сольки все ждут. Наверно, я не первая, кто пролезть хотел. А этот тут как блюститель порядка стоит. Не пропустит. Вон морда уже расквашена недовольными желающими попасть к Клоку. А я руками махать не умею, и не справиться мне с детиной таким. Тут Пилат спас. Как закричит:
– Картошка, мешок. Торг!
Все разом развернулись к грузчику. Кто пошустрей и посильней, бросился вперед посмотреть на диво. Мужик передо мной растерялся, дернулся. Раздумывал, охранять дверь от меня или побороться за клубень. Не выдержав, махнул рукой и басовитым «расступись» стал отшвыривать глазеющих. Я было тоже под властью любопытства засомневалась, стоя у входа. Неудивительно, такая редкость нечасто к нам доезжает. Картофель хоть и корнеплод, но не растет в нашем градусе. Только в столице, и к нам очень редко его привозят. Деликатес, который я пробовала лишь однажды. Мазник маме принес клубень, мы сварили его и на троих съели. У меня слюна побежала от воспоминаний, но, пересилив себя, я толкнула дверь дома.
Немного дала глазам привыкнуть к полутьме прихожей. Узкая щель в единственном окне первого этажа давала мало света. Неуютно в каменных домах. Я поежилась от давящей обстановки и шустрей взбежала по лестнице. Здесь как-то теплее и дышать проще. Балки прочные еще. Видно, что из цельного дерева. Не то что у Киды, жатый картон из сена. Почему я раньше не задумывалась, откуда Клок все это берет? Но молва ходила, что это остатки былой роскоши, не более.
Сунув руку в карман, я достала сложенный лист. Пробежалась глазами по написанному и постучала.
– Занят! – выкрикнул противным голосом Клок.
Препираться нет времени, повозка с продуктами из столицы скоро будет отправляться обратно. Возможно, заберут и мое письмо. Открыла дверь и вошла.
– Мне надо отправить немедленно, – сходу протянула лист.
– Ты… Кто тебя впустил! – заорал, брызжа слюной, тощий и высокий глава.
Я ухмыльнулась – недаром прозвали Клоком. Огромная залысина и клочок волос на бок зачесан. Глазки маленькие выпучил так, что покраснели. Или это он от усталости из-за подсчета листов бумаги, пришедшей с севера. Мне бы парочку таких не помешало. Последний исписала, который и украла у него же.
– Мы договаривались, с вас отправка, с меня две жмени ореха.
Он выдернул лист из моих рук, чуть не порвал и стал зачитывать.
– Ой, дурная, кому твои записки нужны? За сорок второй людей отправить? – сильнее заржал, кадык ходуном заходил. Так и хочется вырвать его. – Там поумнее тебя все. Исследования она ведет. Мужа бы нашла и, глядишь, польза была.
– Не вашего ума дело о моей судьбе беспокоиться. Выполняйте договор.
– Да там смеются все над тобой. Который раз отправляешь – десятый?
– Двенадцатый! – стиснула зубы от злости и правдивых слов.
Каждые три месяца на протяжении четырех лет я наблюдала за погодой. Далеко ходила от нашего поселения, ища ответа, почему угасает природа. Если в самом начале кустарник колючий рос густо, то даже он сейчас поредел. С каждым годом становится все хуже и хуже. В двадцатом градусе имеются какие-никакие природные богатства. Да и те, судя по поставкам, совсем скоро исчезнут. Все прописывала, отправляла, но ответа нет. А по моим подсчетам круг все сужается и сужается. Такими темпами сойдется все в одной точке в двадцатом градусе и схлопнется в мгновение. Что тогда делать будут, землю жрать?
– За сорок второй тебе и голову рубанут. Не боишься такое писать, чумная?
– Не боюсь! Отправляй!
Суеверные преданиям верят. Будут вымирать, а все на колдовство списывать и проклятия доисторические. Где-то кому-то сказали, что гнев неизвестных богов стал причиной всему. Разозлились они на человечество за магию. Что пользовались ею только для своей выгоды. Наказ дали – не жить нам, если пользоваться колдовством впредь будем. Вот теперь всех гоняют за это. Головы рубят с плеч, если подозрения появляются. Устраивают показательные казни. А то, что магии этой никто и не видел никогда, ерунда. Надо же чем-то люд успокаивать. Вот снизошли на нас кары небесные, не пополняются реки рыбой, не цветут сады, значит, есть еще среди нас ведьмы, колдуны и прочие ненормальные.
– Дело твое, может, хоть так от тебя избавлюсь. И на казнь с удовольствием твою посмотрю. Ходишь вечно, соль на раны сыпешь и баламутишь людей своими рассказами. Удивлен, что до сих пор не пришло указания по твою голову.
– Давай-давай, меньше слов, Клок! Лучше бы вновь Марте стал приплачивать лишним хлебом, чтоб та детей обучала. Бегают по грязи, шмыгают сопливыми носами. Вдруг помрешь, кто считать листы бумаги будет и отчеты в столицу отправлять? – огрызнулась я.
Страшно ли мне? Конечно, и даже очень. Сорок второй градус под запретом. Вроде как именно из тех мест произошла трагедия. О нем даже не разрешено думать. Гиблые места там. Выжженная земля до конца оставшегося мира тянется. Запретное место. Только мои расчеты говорят, что ответы нужно искать именно там.
– Поговори мне тут, нахалка! Где орех? Обмен так обмен. Отправлю сегодня с телегой в столицу.
Я достала из кармана две горсти круглого ореха. Чуфа совсем мелкая пошла, морщинистая, но питательная, а это главное. Я протянула ее главе и, удовлетворенная, вышла из его дома.
Запах сырой земли ударил в ноздри. Дорога вся в выбоинах от ног тех, что приходили за продуктами. Толпа разошлась, и Палит устало прилег в пустой телеге. С другой стороны улицы бугай с подбитым глазом посмотрел на меня, прищурился, головой помотал и двинулся дальше. Настроение у него поникшие, наверно, не смог прорваться к картофелю, да и меня не задержал. Ступила я в жижу ботинками и, хлюпая в месиве грязном, направилась к себе.