Кармазин посмотрел в створ дороги, утекавшей на запад. Пусто. Он перевел взгляд на тракт. По нему к перекрестку приближалась крытая крестьянская телега, запряженная широкогрудым битюгом с безобразно мохнатыми ногами. Рядом степенно вышагивал немолодой, долговязый бауэр и курил на ходу трубку. «Этого-то куда черти несут?» – подумал Кармазин.
Беженцев на этой войне не было. То есть король с королевой и двором бежали, конечно, от Бонапарта, но им было куда бежать. Немецкие же крестьяне, больше похожие на наших богатых дворян-однодворцев, никуда не бежали. Некуда и незачем. Им-то ничего не угрожало, ни их жизням, ни их семьям, ни их имуществу.
Нет ничего хуже, чем воевать на земле союзников! То ли дело на земле неприятеля! Все вокруг чужое, все законная добыча, и не последнюю же рубашку снимаем, а берем необходимое нам – дома для постоя, лошадей, телеги, еду, вино и женщин. С местными жителями при этом и конфликтов особых не бывает, отдают если не с радостью, то с готовностью и пониманием, потому что многое на своем веку видали и знают, что бывает много хуже, когда вместо нас, добряков, приходят всякие австрийцы или шведы.
На родной земле повоевать не довелось, такое и в кошмарном сне привидеться не могло, но в теории на родной земле воевать тоже сподручно. Все вокруг свое, с детства знакомое, и люди свои, они же, родные, последнюю рубашку с себя снимут и тебе отдадут, если это поможет одолеть супостата. А вот союзники!.. Мало того что волком на тебя смотрят, как будто мы тут для собственного удовольствия кровью своей земли их удобряем, а не сражаемся за их свободу. Так еще и не возьми ничего! Пять дён назад перед строем в который раз зачитывали приказ главнокомандующего о мародерстве. Сразу видно, что немец писал. Все по параграфам разложено, что есть мародерство. Там многое такое перечислено, что в России даже за кражу не считается, за что даже не бьют, а если бьют, то несильно. А тут – мародерство со всеми вытекающими последствиями. Собственно, последствие одно-единственное, смертная казнь, самая позорная – повешенье.
Так размышляя, Кармазин наблюдал за приближающейся телегой. В ней нарисовалась расфуфыренная бауэриха и две молоденьких дочки. Девушки были белесые и анемичные, без огня, их невзрачность не искупалась даже молодостью. Мамаша и то была лучше. Она подняла к груди руки, упрятанные в большую меховую муфту, зарылась в нее лицом и кинула на русского офицера быстрый взгляд, оценивающий и призывный, предметный, как называл его Кармазин. Он ответил таким же взглядом, вот только предмет был другим – на дне телеги стояла плетеная корзинка, чем-то наполненная, рядом лежали несколько полотняных мешочков, вид одного из них вызвал легкую резь в желудке, тут никаких сомнений, это был свиной окорок, славный большой немецкий свиной окорок, в меру жирный, хорошо прокопченный. Рот наполнился слюной, Кармазин судорожно сглотнул, досадливо махнул рукой и отвернулся от искушения.
«И война им не война, ничего не боятся. Едут себе спокойно в соседнюю деревню, на именины или крестины, подарки везут. К накрытому столу едут. Ну зачем им окорок?» Кармазин посмотрел на свою команду, сидевшую вокруг костра и пившую из кружек пустой кипяток. Пусть егеря были вверены ему во временное командование, он как командир все равно чувствовал ответственность за них и перед ними. А они, вверенные, в свою очередь верили в него, в то, что он раздобудет им жратву. Голодный солдат – плохой солдат и не горит рвением выполнять приказы командира. «Может быть, продаст? – подумал Кармазин. – Эх, была не была, за спрос денег не берут».
Кармазин засунул руку под плащ и вытащил кошель. Вытащил скорее по привычке, потому что кошель был пуст, давно пуст. Пришлось лезть в заначку, в ташку. Там было два цехина и серебряный рубль. В России они бы на эти деньги наелись до отвалу, но союзнички за все драли немилосердно. Он ссыпал монеты в кошель, они сиротливо звякнули, не придав кошелю увесистости и объема. Добавил несколько пуль из лядунки, стало намного солиднее.
Кармазин повернулся и направился к бауэру, небрежно помахивая кошелем и наполняя все вокруг веселым звоном. Дело его было абсолютно ясным, но, видно, бауэр попался какой-то тупой, все никак не мог взять в толк, чего хочет русский офицер. Бауэриха и то быстрее смекнула, что к чему, когда Кармазин поднырнул под полог телеги и коснулся рукой мешочка с окороком, ощутив на мгновение его тугую тяжесть. Она выдернула руку из муфты, схватила окорок и передвинула себе за спину. Рука, как отметил Кармазин, была аппетитной, пухлой и гладкой. Вот только взгляд изменился, стал злым и колючим.
Торговался Кармазин яростно, взывал к союзническим чувствам и жалости, указывая на съежившихся у костра солдат, вздымал руки к небу, то ли призывая Бога в свидетели его честных намерений, то ли намекая на Божью кару за скупость, звенел кошелем, не оставляя надежды попасть в резонанс с самой чувствительной струной в душе крестьянина, но в конце концов исчерпал свой запас немецких слов и финансовых возможностей – айн, цвай, драй.
– Nien, – в который раз сказал бауэр и отрицающе покачал головой.
Кармазин, конечно, так быстро бы не сдался и не отступился, но тут его отвлекли два обстоятельства. На биваке артиллеристов началась суета, поручик Берг размахивал руками, отдавая какие-то приказы, один из расчетов встал наизготовку у пушки, смотревшей на запад, второй примыкал штыки к ружьям, внимательно вглядываясь вдаль. Вскоре выяснилась и причина суеты. На дороге проступили очертания громадного всадника, за ним катила карета, тоже не маленькая. Соловьев кого-то прихватил, безошибочно определил Кармазин. Молодец Соловьев! Никогда с пустыми руками не возвращается!
– Отбой! – крикнул Кармазин Бергу. – Свои!
По главной же дороге подвалила беспорядочная толпа пехоты, численностью около взвода. Впереди, безучастный ко всему, вышагивал капрал, ражий детина с красным обветренным лицом, шея его была обмотана чем-то, очень похожим на женскую шаль.
Но больше всего задело Кармазина то, что бауэр смотрел на эту толпу с нескрываемым презрением. Оно и поделом! Пехота на то и пехота, чтобы строем маршировать. Эх, нет на них Павла Петровича! Он бы этих раздолбаев за Урал загнал, пока бы дошли, научились правильному шагу. Кармазин сделал бауэру знак убрать телегу с дороги и не мешать прохождению доблестного русского войска, а сам направился ему навстречу – сил не было стоять и ждать, взирая на это безобразие. Намылил холку капралу: кто таков? как стоишь? какой полк? Построил всех в колонну по два, приказал продолжать движение. Солдаты шли по дороге, все как один повернув головы в сторону телеги, разглядывая бауэра, а больше его жену и дочек, только что честь не отдавали, как на параде при проходе мимо главнокомандующего.
Вдруг из строя выскочил какой-то солдат, подбежал в телеге, выхватил муфту у бауэрихи и, победно потрясая ею, вернулся обратно. Строй смешался, сбился в кружок, в центре которого стоял солдат и что-то там выделывал с муфтой, вызывая смех. Бауэриха визжала, ей вторили дочки, бауэр возмущенно басил. Кармазин выхватил только одно знакомое слово – генерал, жаловаться, значит, будет генералу.
– Неродько! – крикнул Кармазин, перекрывая весь этот шум.
Вахмистр уж и сам спешил к месту происшествия.
– Ну-ка расступись! – веско сказал он, подойдя к толпе солдат, и те послушно расступились. – Отдай! – Неродько протянул руку к мародеру.
– Вот еще, – сказал тот, ощерив зубы, – попробуй отними, – и, пригнувшись, прошмыгнул сквозь круг солдат, бросился бежать по заснеженной поляне в сторону леса.
«Это еще зачем? – недоуменно подумал Кармазин. – Что за глупые игры!»
– Поймать мерзавца! – приказал он подошедшим егерям.
– Есть! – с какой-то даже радостью воскликнули те и бросились врассыпную, огибая толпу солдат.
Тут и Неродько продрался, наконец, сквозь строй и тоже бросился вдогонку. Но куда гусару равняться с егерями в беге, тем более в беге по глубокому снегу. Те слаженно пересекли все возможные направления бега мародера, загнали, нагнали, повалили, скрутили, доставили пред грозные очи командира. Неродько только и осталось, что идти следом и торжественно нести муфту. Кармазин взял ее, преподнес бауэрихе.
– Мадам, возвращаю вам вашу собственность, – сказал он воркующим голосом.
Бауэриха приняла муфту с благодарной улыбкой, взгляд ее вновь стал призывно-предметным. Кармазин выжидающе посмотрел на бауэра, а ну как и его сердце смягчилось и можно рассчитывать на успешное завершение торговых переговоров. Не смягчилось, понял он. Тяжело вздохнув, Кармазин вернулся к мародеру.
Тот, похоже, нисколько не проникся тяжестью своего проступка, смотрел угрюмо, вызывающе, не по-хорошему зло. Хороший солдат должен быть зол на противника в бою, а во все остальное время быть добрым, смирным и исполнительным. А этот был зол всегда, что говорится, по жизни. Есть такой тип людей – вечно всем недовольных и недовольство это постоянно выказывающих. На это можно было бы не обращать внимания, если бы они не возбуждали вокруг себя такое же недовольство и смуту, не баламутили людей, подталкивая ко всяким мерзостям и безобразиям.
Был у них в деревне, среди отцовских крепостных один такой, даже и внешне похожий, худой, дерганый, дерзил всем подряд, а работал хуже всех. К Кармазину, мальчишке тогда, задирался, хотя был старше, выше и вообще никто, совсем допек, так что когда ему выпал жребий при рекрутском наборе, Кармазин радостно сказал отцу: «Ах, как повезло!» «Еще бы не повезло, – усмехнулся отец, – я со стариками деревенскими поговорил, он и им пуще горькой редьки надоел, паршивая овца стадо портит, так они сказали». «Так ведь жребий?» – по-детски изумился Кармазин. «Запомни: с миром надо договариваться, договариваться добром, после этого они сами все сделают. Как сделают, это уж их дело, в это лучше не вникать». Кармазин запомнил, научился договариваться и не вникать. Подчиненные его обожали. Впрочем, попадались и такие, как этот. В армии их почему-то было больше, чем в миру. С каждым рекрутским набором прибывали. Выбить из них эту дурь никак не удавалось, такими уж уродились, так что избавлялись от них всеми доступными средствами.
Но с этим-то что делать? День сложился так, что Кармазину уже два раза приходили в голову разные мысли о наказании, так что приказ вылетел сам собой:
– Повесить!
Солдат не повалился в ноги, прося о снисхождении и помиловании, лишь зло сплюнул и вызывающе сказал:
– Права не имеете! Суд должон быть!
– Мы сейчас тебе устроим суд, скорый и правый, – весело загоготали егеря, подхватили его под руки и поволокли куда-то в сторону. – Все устроим в лучшем виде, ваше благородие! – крикнули они Кармазину.
Но тот их уже не слышал. Едва сгинула стоявшая перед ним толпа, как открылся вид на сидевшего на лошади Соловьева и стоящую чуть поодаль карету с распахнутой дверцей, в проем которой свисала пола шубы, крытой серым сукном. Соловьев призывно помахал рукой. Кармазин поспешил к нему.
Он не прошел и двадцати шагов, когда дорогу ему заступил немолодой пехотный офицер в сюртуке и закричал, брызгая слюной:
– Что ви себе позволяешь?!
Кармазин невольно сделал шаг назад.
«Какой горячий! – подумал он. Скользнул взглядом по погонам: – Майор. – Опустил глаза на кривые ноги: – Бывший кавалерист. В пехоту сослали или сам подался?»
Вопрос, конечно, интересный, но время для выяснения явно неподходящее. Кармазин за полдня сильно поднаторел в разбирательствах, поэтому открыл рот и выдал многократно обкатанную тираду, постепенно повышая голос:
– Это что вы себе позволяете?! Почему в хвосте плететесь?! Какой полк? Кто таков?
– А вы кто такой, чтобы задавать мне вопросы и требовать отчета?
– Я исполняю обязанности командира арьергарда, – веско сказал Кармазин, благоразумно опуская свой чин и фамилию. Потом посмотрел на орлиный нос майора и добавил: – Полномочный представитель командующего князя Багратиона.
Подействовало. Майор смирился и представился:
– Князь Аминашвили, командир второй роты Архангелогородского пехотного полка.
«Как швили, так непременно князь», – усмехнулся про себя Кармазин и продолжил давить:
– Второй роты! Так, значит, это ваш взвод? – Кармазин, не оборачиваясь, махнул рукой назад.
– Это мой авангард. Послан вперед…
– Послан вперед для мародерства?
– Что вы себе позволяете?!
– А то и позволяю! Солдат вашей роты совершил мародерство на моих глазах и глазах многочисленных свидетелей, был пойман, уличен и предан суду. Как представитель главнокомандующего…
Тут сбоку возник один из егерей и весело доложил:
– Исполнено, ваше благородие!
– Что исполнено? – несколько недоуменно спросил Кармазин и обернулся.
На суке дуба, стоявшего у края дороги, висела неестественно вытянувшаяся фигурка давешнего мародера с выпученными глазами и вывалившимся чернеющим языком, голые ступни еще подрагивали. Под деревом сидел солдат и, кряхтя, натягивал на ногу сапог. Бауэр меланхолично курил трубку. Его дочки вылезли из-под полога телеги и смотрели на повешенного с жадным любопытством, раскрыв рты. Бывшие товарищи повешенного стояли, сбившись в кучку, и переговаривались, изредка кидая взгляды в сторону дуба и посмеиваясь. Капрал куда-то сгинул.
«Какая гадость!» – подумал Кармазин. Гадко было все, и виноваты в этом были… Ну конечно, егеря! Черт их что ли за руку тянул так споро выполнить его приказ. Вот что выходит, когда под команду попадают незнакомые люди. Гусары, неохочие до таких развлечений и знающие горячий, но отходчивый характер командира, тянули бы до последнего, до повторного приказа, до грозного окрика. Кармазин с неприязнью посмотрел на егеря. Того как ветром сдуло – бывалые солдаты тонко чувствуют умонастроение начальства.
– Что вы себе позволяете? – завел свою шарманку майор. – Я их командир, и только я хозяин над их жизнью и смертью! – воскликнул он, но без былого напора. И тут же совсем сдулся: – Я бы и сам его повесил, давно руки чешутся, да все повода не было.
– Сожалею, что нарушил ваши планы, – искренне сказал Кармазин.
– Да ладно! – махнул рукой майор. Он быстро отдал распоряжения, и рота, обретя более-менее стройный вид, затопала по дороге. Похоронами повешенного никто не озаботился. Он остался висеть в назидание будущим мародерам.