Глава вторая На дармовщинку

Соловьев неспешно трусил по безвестной дороге, обозревая окрестности, а больше слушая. Он свернул на эту дорогу, заметив припорошенные снегом следы санных полозьев и ног, пару-тройку часов назад здесь прошла какая-то большая пехотная часть, как бы не полк, вон как дорогу-то утоптали, лошадь идет без малейших усилий. Наши или французы? Ни тем, ни другим здесь в таком количестве делать вроде бы было нечего, тем более надо разведать. Вот только прошли давно, ищи их теперь, свищи. Так что Соловьев, не напрягаясь, неспешно трусил по дороге, все глубже погружаясь в воспоминания, всколыхнутые встречей со старым другом.

Да уж, погуляли они в молодости на славу, навели шороху на столицу. А по тому оцепенению, в котором пребывал Петербург во все время правления Павла Петровича, это был даже не шорох, а треск. Им-то заведенные Павлом Петровичем порядки были не внове, они при нем сызмальства состояли, с самого начала службы, хорошо изучили беспокойный и переменчивый нрав наследника, знали, что он простит по доброте души и за что спустит три шкуры, дисциплиной гатчинской нисколько не тяготились, потому что не испытали вольницу екатерининской гвардии, так что в павловском Петербурге они нашли всего лишь увеличенную, многократно увеличенную копию Гатчины, полную разными новыми увеселениями и красивыми женщинами. В Гатчине они были соколами, а в Петербурге и вовсе взвились орлами на фоне поникших и растерянных офицеров старой гвардии и тем более штатских чиновников.

Все кончилось в ту страшную мартовскую ночь в Михайловском замке. Они до конца сохранили верность присяге и императору. Кое-кто полагал, что они сохраняли ее слишком долго. Пришлось уйти в тину. Тогда они и расстались. Кармазин с Маркóвым подались в гусары, в разные полки, а он записался в драгуны, для гусара он был тяжеловат. Да и то сказать, жизнь у гусара дорогая, он бы не потянул. Маркóву хорошо – у него дядя-фельдмаршал, Кармазину привалило наследство от тетки, и еще одна, без ума обожавшая племянника, вот уже несколько лет дышала на ладан в своей деревне с тремястами душами. А у него – отец, дай Бог ему здоровья и дальше, старший брат, три сестры на выданье и на все про все двести душ в костромском имении. Не разгуляешься. То-то он радовался, когда его произвели в штабс-ротмистры. Радовался не как мальчишка, а совсем наоборот, как умудренный жизнью человек – это сулило увеличение жалованья. Эх, прошла молодость. Грустно.

Соловьев поспешил перекинуться мыслями на друзей. Маркóв, выждав пару лет, чтобы забылась история с Михайловским замком, вернулся в Петербург, в гвардию, отличился при Аустерлице, получил чин гвардии поручика, с началом военных действий был переведен в дивизию Багратиона, командует эскадроном. По армейскому раскладу Маркóв сейчас ротмистр, а если утвердят два чина за переход из гвардии, то и вовсе подполковник. А там и до полковника недалеко – одно хорошее сражение. Ничего удивительного, Пашка был из них троих самым башковитым. Ему прямая дорога в генералы.

Кармазина занесло в Ахтырский полк, под Киев, там он застрял надолго. Застрял во всех смыслах, в том числе в корнетах, пропустил австрийскую кампанию, зато отличился в других схватках. Полгода назад его перевели в Петербург, в гвардию, без обычного в каких случаях понижения на два чина. Такое если и делалось, то в знак признания особых заслуг. Были и заслуги, и признание. Поговаривали, что такой перевод ему устроили киевские тузы, обеспокоенные слишком большой популярностью Кармазина у их жен и дочерей. В конце концов они с Маркóвым оказались в одном полку, это уж Пашка устроил, так он сказал при их недавней мимолетной встрече. Не в свой эскадрон устроил, в соседний. Тоже правильно, иметь в прямом подчинении лучшего друга – это конец, конец дружбе или службе.

Вот так, после многих лет разлуки, судьба свела их в одном месте. А судьба не дура с завязанными глазами, как ее иногда изображают, она все видит и ничего просто так не делает. Коли свела, так непременно для чего-нибудь, важного или богатырского, что только им троим, всем вместе, под силу. Что-то будет!

Хлопнул выстрел, второй, третий. Стреляли не по ним, а где-то в отдалении, где точно, не скажешь, лес вокруг, он от выстрела эхом наполняется, которое разносится во все стороны.

– Там стреляют! – возбужденно крикнул один из гусар, совсем зеленый, показывая рукой в глубь леса.

– А кричать-то зачем? – с легкой укоризной сказал Соловьев. – Не глухие, чай, ни мы, ни они.

Раздался еще один выстрел, именно в том направлении, куда показывал молодой гусар. Пистолетный, определил Соловьев. Нет, в лес они на лошадях, конечно, не поедут, вмиг увязнут, да и никто не поедет и не пойдет, разве что местные жители или грабители, которых всегда предостаточно на территории боевых действий. Но эти им не интересны. А вот дорога в том направлении вполне может быть, тут с дорогами хорошо, просеки пробиты с немецкой регулярностью, как проспекты в Петербурге, а люди на дороге – это по их части. Поищем! Соловьев махнул рукой вдоль дороги: вперед!

Так и есть – просека. И утоптана даже поболее основной дороги. Соловьев перешел на рысь. Вскоре ему открылся вид ужасного побоища. По краям просеки, саженях в двадцати друг от друга, стояло с десяток саней, развороченных и распотрошенных. Там и тут понуро стояли лошади, тягловые и под седлами. И тела, десятки тел, лежавших вповалку возле саней, у деревьев, кто-то, видно, пытался укрыться в лесу, да так и рухнул, не добежав до спасительной чащобы, широко раскинув руки и уткнувшись лицом в снег. Некоторые еще хрипели, кто-то пытался встать, опираясь на ружье как на костыль, другой, наоборот, медленно оседал, обхватив ствол дерева руками. Снег был расцвечен буро-красными пятнами, которых было особенно много у средних саней, там, судя по всему, происходила главная схватка.

Соловьев вытащил на всякий случай пистолеты из седельных сумок, заткнул за пояс, спрыгнул с лошади, подошел к первым саням, подцепил ногой валявший рядом синий лоскут. Мелькнула вышитая золотом пчела. Понятно, французский обоз. Справа раздался характерный щелчок взводимого пистолета. Соловьев чуть повернул голову и наткнулся на немигающий взгляд офицера, который сидел на снегу, широко раскинув ноги и опершись спиной о дерево. В руке у него был пистолет, смотревший в грудь Соловьеву. Глаза офицеры были пусты и безжалостны, рука тверда, истукан, а не человек. Недолго думая, Соловьев рухнул на землю. Раздался выстрел, просвистела пуля, рука офицера вмиг стала тряпичной и опала, голова поникла на грудь, в углу рта появилась и поползла вниз буроватая струйка.

Соловьев вскочил на ноги, обернулся к своим, крикнул со смехом:

– Пехота! Совсем пить не умеют! Дорвались, как Мартын до мыла, залились до бровей!

– Крестьяне! – презрительно сплюнул один из гусар. – Новобранцы.

Соловьев кивнул, соглашаясь. Крестьяне из крепостных пить были не приучены, у них в деревне такое дозволялось только по большим праздникам, но и тогда молодым, неженатым парням ничего, кроме медовухи и пива, не наливали. Пить начинали только в армии.

– Со всяким может случиться, – вступился драгун, – с устатку да на голодное брюхо.

– Надо пошарить вокруг, может, чё осталось?

– Чтоб у русского солдата да осталось!

– Не немцы, чай!

– Однова живем!

Соловьев между тем всматривался в дерево у дороги. На высоте человеческого роста кора была стесана, на стволе черной краской выведены цифры – 31. Тройка пятью выстрелами была превращена в восьмерку.

«Однако! – подумал Соловьев и с уважением посмотрел на вырубившегося офицера. – Мастерство не пропьешь. Но надо что-то делать, померзнут ведь к чертовой матери».

Он обернулся к своей команде.

– Я вам пошарю! Чтоб ни-ни! Драгуны, спешиться. Попробуйте привести этих в чувство. Гусары! Дуйте вперед по дороге, оцените размеры катастрофы. Старший… – Соловьев выхватил взглядом расслабленную фигуру немолодого гусара.

– Дорохов! – подобрался тот.

– Старший – Дорохов! Вперед!

– Есть! Гусары, за мной!

Гусары рысью понеслись по дороге.

– Тык як жешь их в чуйство привести? – озадаченно спросил один из драгун. – Покудова сами не прочухаются…

– Ручками, Нечипоренко, ручками, – ответил Соловьев и направился к давешнему офицеру для наглядного урока – низших чинов он не бил из принципа. С другой стороны, негоже, когда низшие чины хлещут офицеров по щекам, пусть даже для пользы дела и по приказу.

Он схватил офицера левой рукой за грудки, поднял рывком, привалил спиной к дереву и стал наотмашь бить правой по щекам, уклоняясь от брызг, срывавшихся с губ офицера и летевших во все стороны. Голова безвольно летала от плеча к плечу, но на десятом ударе шея стала обретать твердость, на двадцатом отрылись глаза.

– Где остальные офицеры? – спросил Соловьев, прекращая экзекуцию.

– Там где-то, – офицер качнул головой вдоль дороги. – Снобы!

«Снобы, – согласился мысленно Соловьев, – наособь пьют, отрываются от народа».

Он отпустил офицера, громко крикнул ему в самое ухо:

– Стоять! Стоять как на карауле у дворца государя императора!

– Есть стоять! – прошептал офицер.

– Делай как я! – скомандовал Соловьев драгунам и пошел по дороге, ведя лошадь на поводу.

Оглянулся на ходу: офицер стоит, драгуны выполняют заданный урок, весело переговариваясь. Дело идет! В середине обоза обнаружились две лежавшие на боку бочки, десятиведерные, пустые. «Вино, – отрешенно констатировал Соловьев и несколько пренебрежительно: – Французы! – и уравновешивая: – Наши тоже хороши – вином так напиться».

От последних саней в глубь леса вела протоптанная дорожка, Соловьев свернул на нее. Шагов через сто она вывела его на небольшую полянку. Посередине горел большой костер, чуть поодаль стояла бочка, размером поменьше, ведра на три, вкруг нее и костра сидело и лежало человек двадцать. Не офицеры, унтера. «Вот ведь прохиндеи, службу бросили, – подумал Соловьев, – ну я их построю!»

– Встать! Смирно! – гаркнул он во всю мощь.

На унтеров это большого впечатления не произвело. Двое сидевших с краю соизволили повернуть голову, обвели его мутными взглядами.

– А это что за медведь? Из какой берлоги вылез? – спросил один другого.

– Ты кто такой? – спросил второй.

– В каком тоне говоришь с офицером! Встать!

Соловьев выпустил повод, недвусмысленно скинул рукавицы, отбросил принципы и, сжимая руки в кулаки, двинулся навстречу хамам, недостойным носить унтер-офицерские лычки. Те вскочили, нисколько не устрашенные.

– Ты кто такой? – вновь крикнул второй унтер, но с другой, вызывающей интонацией.

– Ишь, раскомандовался! – воскликнул первый, засучивая рукава сюртука. – У нас свои командиры есть! Езжай, куда ехал, пока не наваляли!

В отличие от солдат, вино ударило им только в голову, их ноги и руки двигались в полном согласии, с автоматизмом, выработанным долгими годами службы. Они и удары нанесли одновременно, один левой рукой, другой правой, каждый метя в ближнее к себе ухо Соловьева. Попытались нанести. Соловьев вскинул свои руки, согнутые в локтях, легко отвел удары, затем продлил движение, крепко ухватил обоих противников за воротники, развернул лицом друг к другу, чуть развел в стороны, а потом резко сдвинул, столкнув лбами. Раздался звон, заунывный как удар колокола, призывающий на погребальную службу. Соловьев разжал руки, два бездыханных тела рухнули навзничь, вытянувшись в струнку, как манекены, и уставив в небо остекленевшие глаза.

Руки Соловьев освободил очень вовремя, потому что на него уже надвигались еще две фигуры.

– Ах, ты… – только и успела воскликнуть первая и тут же с коротким всхлипом отвалилась направо.

Второму Соловьев на практике показал, как надлежит бить в ухо, тот рухнул налево, растянулся вровень со своим товарищем, так и лежали рядком, как два снопа. Прочих это не остановило. Вскочили все, кто мог. «Раз, два, три, четыре, – пересчитал их Соловьев, – один с дубиной, еще один с палашом. Совсем ополоумел». Он достал пистолет, взвел курок. На пистолет он особо не надеялся, модель была новая и ненадежная, три осечки на один выстрел, но как свидетельство серьезности намерений и отрезвляющий фактор вполне годился. На троих подействовало, они несколько замедлили шаг, но ополоумевший продолжал переть, как кабан, ничего не видя вокруг, кроме цели, с такими же красными, злыми глазками. Соловьев схватил руку с занесенным палашом, приложил дуло пистолета к уху нападавшего, нажал на курок. Осечки на этот раз не случилось, раздался громкий выстрел, нападавший заверещал и начал брыкаться. «Какой неугомонный», – досадливо подумал Соловьев, который, конечно, не упирал дуло пистолета в ухо, а именно что приложил, боком, дабы звуком выстрела привести того в чувство. Не вышло. Оставалось только перехватить пистолет за дуло и ударом рукоятки в лоб прекратить трепыхания.

С последними тремя пришлось повозиться. Прежде чем успокоиться, они помяли ему кивер, вырвали лоскут из плаща и оторвали несколько верхних пуговиц на сюртуке. Последнее, впрочем, было даже к лучшему, стало легче дышать. Точно, легче, подумал Соловьев, вдыхая морозный воздух всей грудью и удовлетворенно оглядываясь вокруг. Ему, конечно, надлежало тела воскрешать и поднимать, а не укладывать вполне дееспособных унтеров ровными рядами, но, с другой стороны, отлично размялся, эка кровь по жилам бежит, никакого вина не надобно. Кстати, о вине… Соловьев подошел к бочке, заглянул в ее широкое жерло. Действительно вино и порядочно, четверть бочки, не меньше. Он достал второй пистолет, выстрелил в дно. Осечка! «Хорошо, – подумал Соловьев, – вторая, в следующий раз непременно сработает, в крайнем случае, через раз!» Он засунул пистолеты за пояс, легко перевернул бочку. Вино широко разлилось по снегу и тут же впиталось. «Красивый колор!» – Соловьев немного полюбовался на вишнево-красное пятно и пошел прочь.

Офицеров он нашел еще шагов через двести, на похожей полянке близь дороги. Устроились они хорошо. В центре круга было подобие стола, на разостланном платке стояли даже тарелки, впрочем, почти пустые, и разнокалиберные чарки. С одной стороны от него тихо угасал костер, с другой стоял двухведерный дубовой бочонок с медными обручами и большим медным же вензелем N на боку. Командир полка возлежал на ковре, укрытый буркой. Рядом, на ковре поменьше, лежали в обнимку два майора. Штабс-капитаны довольствовались войлочными кошмами, поручики обходились лошадиными попонами. Храпели все одинаково, басовито, солидно, тяжело. Чуть поодаль, привязанные к деревьям, стояли офицерские лошади, нервно и зябко переступавшие ногами. Рядом вокруг костра толпилось с десяток рядовых солдат, они настороженно посматривали на Соловьева. Денщики, определил он, трезвые, пока.

Соловьев навел ревизию на столе. Нашел промерзшую краюшку хлеба и покрытое жиром куриное крылышко, немного обглоданное. Ну да не в ресторации Демута, выбирать не приходится. Заглянул в бочку, подивился, сколько же осталось – почти половина! Наклонился ниже, втянул крепкий водочный дух. Вот это по-нашему! Взял чарку побольше, зачерпнул, выпил, выдохнул: хороша! Не так, конечно, хороша, как отцовская самогонка, то та для дорогих гостей, а эта для похода, для похода – в самый раз. Закусил крылышком, размолов кости крепкими зубами, отломил кусочек хлеба, положил за щеку, оставшуюся краюху засунул в карман.

– Эй вы, ко мне! – крикнул Соловьев денщикам. Те боязливо приблизились. – Через полчаса вернусь, чтобы господа, господа офицеры, в полном порядке были. Все понятно?

– Понятно, ваше благородие! Сделаем! – с какой-то даже радостью откликнулись денщики.

«Вот рабье племя, – подумал Соловьев. – Ничего без барина сделать не могут, только и ждут приказа или плетки». Решил подхлестнуть:

– Через полчаса генерал с инспекцией прибудет. Чтобы все в лучшем виде было!

– Неужто сам Петр Иванович?

– Сам! – важно кивнул головой Соловьев.

– Сделаем, выше высокоблагородие! Честь по чести предстанут! Не впервой!

«То-то же», – усмехнулся про себя Соловьев, но, уходя, бочку с собой все же прихватил. Вылить рука не поднялась. Заначил ее у дороги, присыпал с боков снегом, пару веток сверху положил, дальше двинулся.

Навстречу ему несся сломя голову молодой гусар.

– Ваше благородие! – выкрикнул он, не доезжая нескольких шагов, такой нетерпеливый. – Там штатского в карете задержали! На вопросы не отвечает, начальство требует.

– Значит, все-таки отвечает, – глубокомысленно сказал Соловьев. – На каком языке говорит?

– На русском.

– А едет откуда?

– Оттуда, – гусар показал рукой на запад, – не иначе как шпиён.

– Оттуда, – протянул Соловьев. – Интересно. Что ж, поедем, посмотрим. Ты когда-нибудь шпиёнов видел? – спросил он на ходу.

– Никогда!

– Вот и я никогда. По крайней мере, живых. Интересно. Посмотрим, – повторил он.

По дороге им встретились еще один разграбленные сани, вокруг которых, как будто разметанные взрывом, располагались кучками солдаты. Эти, впрочем, были не такими пьяными, как давешние, некоторые даже ходили, слоняясь от одной кучки к другой, бубня что-то под нос или напевая. Эти праздношатающиеся солдаты произвели на Соловьева еще более гнетущее впечатление, чем их лежащие вповалку товарищи. Солдат не может и не должен праздно шататься, это разврат.

– Вот я вам ужо задам! – крикнул им Соловьев и погрозил кулаком.

– Знамо дело – зададите! За дело! За дело и потерпеть можно! Потерпим! Пострадаем! – раздались голоса в ответ.

– Деловые! – сплюнул Соловьев и, не задерживаясь, поскакал дальше, к стоявшей на дороге карете.

Загрузка...