Юная Изабелла Арчер обладала неуемным воображением и более тонкой восприимчивостью, чем у большинства людей, с которыми ее свела судьба. Она много размышляла, шире, чем они, смотрела на окружающий мир и стремилась ко всему неизведанному. Среди окружавших ее сверстников – а они были все люди превосходные – она слыла натурой необычайно глубокой; они никогда не скрывали своего восхищения богатством ее интеллекта, которого не могли оценить, и говорили об Изабелле как о чуде учености – ведь она читала даже древних авторов… правда, в переводах. Ее тетушка по отцу, миссис Вэриен, однажды пустила слух, будто Изабелла пишет книгу – дама благоговела перед книгами – и намерена ее издать. Миссис Вэриен очень высоко ценила литературу, питая к ней то возвышенное уважение, которое обыкновенно свойственно людям, обделенным «высокими» талантами. В ее большом доме была замечательная коллекция мозаичных столиков и украшенные лепниной потолки – но, увы, не было библиотеки – изящная словесность была представлена полудюжиной романов в бумажных переплетах в комнате одной из дочерей. Ее собственное знакомство с литературой ограничивалось чтением нью-йоркского «Интервьюера»; а, как она сама справедливо говорила, если вы читаете «Интервьюер», больше ни на что не остается времени. Однако от дочерей миссис Вэриен предпочитала держать журнал подальше, так как хотела дать им серьезное воспитание – и, таким образом, они не читали совсем ничего. Ее представления о трудах Изабеллы были чистейшей фантазией – девушка никогда не пыталась и не имела никакого желания становиться писательницей, не умела выражать на бумаге свои мысли и понимала, что не обладает подобным талантом; впрочем, в то же время она ничего не имела против, чтобы люди признавали ее превосходство. Если уж окружающие так считают (не важно, правда это или нет), она наверняка достойна восхищения; ей и самой часто казалось, что она соображает быстрее, чем другие, и это заставляло ее выказывать некоторую нетерпимость в суждениях, которую легко было принять за проявление вышеупомянутого превосходства. Нельзя отрицать, что Изабелла грешила себялюбием и частенько с удовольствием «блуждала» в дебрях особенностей своей натуры; у нее вошло в привычку считать себя правой даже на весьма скудных основаниях и частенько восхищаться самой собой. Между тем ее ошибки и заблуждения были такого свойства, что биографу, заинтересованному в том, чтобы не уронить достоинства своей героини, следовало бы уклониться от их упоминания. Тот клубок, который представляли собой ее мысли, никогда не был распутан ни одним человеком, за которым Изабелла признавала авторитет. Обо всем она составляла собственное мнение, и мысли ее при этом совершали тысячи нелепых зигзагов. То и дело она обнаруживала свою неправоту, и тогда по целой неделе подвергала себя страстному уничижению. Но потом снова высоко поднимала голову, ибо, хотя от этого не было никакой пользы, Изабелла имела неугасимое желание думать о себе хорошо. У нее была теория, что только при этом условии стоит жить; что нужно быть одной из лучших, нужно обладать тонкой организацией (свою организацию она, безусловно, считала тонкой), обитать в царстве света, естественной мудрости, счастливых порывов и постоянного благодатного вдохновения. Потворствовать сомнениям в себе – все равно что потворствовать сомнениям в своем лучшем друге; попытайся стать лучшим другом самому себе – и таким образом окажешься в изысканном обществе. Образу мыслей этой девушки было присуще некое благородство, и ее воображение не раз служило ей добрую службу, но также часто играло с ней злые шутки. Полжизни она проводила в размышлениях о красоте, отваге и благородстве; у нее было твердое убеждение, что мир создан для блеска, неограниченных возможностей, неудержимых действий; страх и стыд она считала отвратительными. Изабелла питала безграничную надежду, что никогда не поступит несправедливо. Обнаружив, что совершила нечто подобное, оттого, что просто не разобралась в своих чувствах (от подобного открытия ее бросало в дрожь, словно она вырвалась из ловушки, которая могла захлопнуться, сдавив ей горло), она страшно негодовала; ей достаточно было лишь представить, что она могла причинить кому-нибудь боль, чтобы у нее перехватило дыхание. Это всегда казалось ей самым худшим. Вообще-то теоретически Изабелла знала, что считать дурным. Она не имела пристрастия к подобным размышлениям, хотя при некотором усилии умела распознать, что хорошо, а что плохо. Плохо быть подлой и грубой, ревновать и завидовать; в жизни она почти не сталкивалась со злом, но знала женщин, которые лгали и старались обидеть друг друга. Это лишь укрепляло ее дух; презрение к таким людям казалось оправданным. Конечно, человека, которого обуяла гордыня, всегда подстерегает опасность оказаться непоследовательным, держать флаг поднятым, когда крепость уже пала, – а подобное бесчестие почти равняется осквернению флага. Но Изабелла, практически ничего не знавшая о том, какие виды оружия применяют мужчины, идя «на приступ», тешила себя надеждой, что подобные противоречия никогда не проявятся в ее собственном поведении, что ее жизнь всегда будет соответствовать тому приятному впечатлению, которое она на всех производит, а сама она всегда будет такой, какой кажется, и будет казаться такой, какая есть. Иногда Изабелла заходила еще дальше и даже мечтала оказаться в затруднительном положении, чтобы иметь удовольствие проявить героизм, как того потребуют обстоятельства. Словом, с ее скудными знаниями и возвышенными идеалами; с ее самонадеянностью, невинной и одновременно догматичной; с ее характером, требовательным и одновременно снисходительным; с этой смесью любопытства и привередливости, живости и равнодушия; с желанием казаться очень хорошей, а быть по возможности еще лучше; со стремлением все видеть, пробовать, знать – с этим сочетанием утонченности, переменчивости, пылкого духа и девической горячности она могла бы стать легкой жертвой критики, но я рассчитываю, что она вызовет у читателя снисходительное и нежное отношение.
Одна из многочисленных теорий Изабеллы Арчер заключалась в том, что ее независимость – большая удача и что необходимо воспользоваться ею на просвещенный лад. Девушка никогда не называла независимость одиночеством и вообще мало думала об этом; уж не говоря о том, что Лили настойчиво приглашала сестру к себе жить. Незадолго до смерти отца у Изабеллы появилась подруга, которая являла собой такой похвальный пример полезной деятельности, что всегда служила для Изабеллы образцом. У Генриетты Стэкпол было преимущество – замечательный талант; она преуспела в журналистике, и все восхищались серией ее «писем» из Вашингтона, Ньюпорта, с Белых Гор и так далее, которые публиковал «Интервьюер». Изабелла воспринимала их со сдержанным восторгом, но уважала смелость, энергию и чувство юмора своей подруги, которая, не имея ни родителей, ни состояния, взяла под опеку троих детей своей больной овдовевшей сестры и платила за их обучение, зарабатывая литературным трудом. Генриетта была большой радикалкой и почти на все имела твердые взгляды; ее заветной мечтой было поехать в Европу и сочинить для «Интервьюера» серию статей, написанных с передовых позиций, – предприятие не очень сложное, поскольку она отлично знала наперед, какими будут ее суждения и какие недостатки большинства европейских «установок» будут ею обнажены. Когда Генриетта услышала, что Изабелла уезжает, она тут же решила ехать с ней, мечтая, конечно, о том, чтобы их совместное путешествие оказалось восхитительным. Однако свою поездку ей пришлось отложить. Генриетта считала Изабеллу чудесным созданием и несколько раз завуалированно писала о ней, хотя ни разу не обмолвилась об этом подруге, которой бы это не понравилось, благо что та не была постоянным читателем «Интервьюера». Для Изабеллы же Генриетта являлась главным доказательством того, что женщина может себя обеспечивать и быть при этом счастливой. Источники ее доходов были известны; но даже если человек не имеет литературного таланта и дара предвидеть, как говорила Генриетта, что понравится публике, из этого не следует, будто у него нет никакого призвания, каких-либо полезных склонностей и его удел – пустое, унылое существование. Изабелла определенно решила не быть пустышкой. Если терпеливо ждать и верить, непременно найдешь какое-нибудь интересное дело. Конечно, в собрании теорий юной леди присутствовали и различные соображения по поводу замужества. Первым в этом перечне стояло убеждение, что слишком много думать об этом – вульгарно. Она так горячо молилась о том, чтобы не впасть по этому поводу в пылкое нетерпение, что могла этого не опасаться; она полагала, что женщина должна быть способна устроить свою жизнь самостоятельно и что можно жить счастливо, не находясь в обществе более или менее грубого представителя противоположного пола. Мольбы Изабеллы имели вполне удовлетворительное следствие: присущие ей чистота и гордость (присущие ей холодность и сухость, как мог бы назвать это склонный к анализу отвергнутый поклонник) до сих пор удерживали ее от тщеславных мечтаний по поводу возможного мужа. Лишь немногие мужчины казались ей достойными, чтобы тратить на них свое воображение, и мысль о том, что один из них может пробудить в ней надежду и стать наградой за терпение, вызывала у нее улыбку. В глубине души – в самой-самой глубине – она верила, что при каком-то озарении способна отдать себя без остатка; но в целом это видение было слишком пугающим, чтобы стать привлекательным. Мысли Изабеллы вертелись вокруг этого видения, но редко останавливались на нем надолго; в конце концов она пугалась. Ей часто казалось, что она слишком много думает о себе; в любой момент ее можно было заставить покраснеть, назвав эгоисткой. Изабелла всегда строила планы на образование, жаждала самосовершенствования, следила за своим развитием. Ее внутренний мир представлялся ей самой цветущим садом, полным шелестов и ароматов, с тенистыми беседками и длинными аллеями; этот образ давал ей ощущение прогулки на свежем воздухе, а в посещении потайных уголков сознания нет вреда, если возвращаешься оттуда с пышным букетом роз. Но Изабелле частенько приходилось вспоминать, что в мире, кроме ее девственной души, есть и другие сады, а еще – множество грязных, опасных мест, заросших уродством и нищетой. На волне легкого нетерпения, которая влекла Изабеллу и которая вынесла ее на прекрасный берег старой доброй Англии – а могла нести и дальше, – она часто ловила себя на мысли о тысячах людей, чувствовавших себя отнюдь не счастливыми, и тогда ее всепоглощающее счастье казалось ей нескромным. Какое место отвести страданиям мира в собственных планах? Нужно признаться, этот вопрос никогда не мучил девушку долго. Она была еще слишком молода, слишком далека от настоящих страданий, слишком торопилась жить. Изабелла постоянно возвращалась к своей теории, что молодая женщина, которую все считают умной, должна начать с того, чтобы получить общее представление о жизни. Это необходимо, дабы избежать ошибок, а уж тогда она получит уверенность, что может сделать тяжелые условия жизни людей объектом своего специального внимания.
Англия явилась для Изабеллы откровением; зрелище захватило ее, словно ребенка пантомима. Во время своих детских путешествий по Европе она видела только страны на континенте, да и то из окна детской. Париж, а не Лондон был Меккой[10] для ее отца; к тому же впечатления о тех временах уже потускнели и отдалились, а сейчас черты Старого Света во всем, что она теперь видела, очаровывали ее своим своеобразием. Дом дяди казался ожившей картинкой; ни одна его изысканная и усовершенствованная деталь не ускользнула от внимания Изабелллы; пышное великолепие Гарденкорта сразу и открывало ей незнакомый мир, и утоляло жажду нового и неизведанного. Большие комнаты с низкими темными потолками и сумрачными закоулками; глубокие оконные проемы и причудливые переплеты; тусклый свет в темноте; полированные панели; густая зелень, как будто постоянно заглядывающая в окна; ощущение упорядоченной обособленной жизни в центре этих «владений» – где голоса были счастливой случайностью, земля заглушала шаги и во время беседы не слышалось резких звуков, которые поглощал мягкий туманный воздух, – все это пришлось по вкусу нашей юной леди, а вкус составлял значительную долю в ее чувствах. Она быстро подружилась с дядей и часто садилась рядом с ним, когда он выходил на лужайку. Мистер Тачетт проводил на воздухе долгие часы, мирно покоясь в кресле со сложенными на коленях руками, как подобает старику, который выполнил свою работу, получил за нее вознаграждение и теперь пытается привыкнуть к неделям и даже месяцам сплошной праздности. Изабелла развлекала его больше, чем могла предположить, – она часто производила на людей совсем не то впечатление, на какое рассчитывала, – и мистер Тачетт нередко доставлял себе удовольствие «поболтать» с ней. Он называл беседы с племянницей болтовней, – но это была болтовня с юным созданием, полным живой наблюдательности, вообще отличающей молодых американок, к которым мир прислушивался более внимательно, чем к их сестрам из других стран. Подобно большинству американских девушек, Изабеллу поощряли выражать свои мысли, предполагалось, что у нее есть свои переживания и соображения. Многие ее суждения имели хотя и несомненную, но не слишком большую ценность, многие чувства, будучи облечены в слова, растворяясь, исчезали; но они оставляли свой след: у нее появилась привычка чувствовать и размышлять; а кроме того, когда Изабелла была по-настоящему взволнована, она могла покорить собеседника той безыскусной оживленностью, которая, по мнению многих, является признаком душевного превосходства. Мистер Тачетт часто ловил себя на мысли, что племянница напоминает ему жену в юности. Та была свежа, естественна, сообразительна и находчива – все черты, присущие Изабелле! – когда он полюбил ее. Однако мистер Тачетт никогда не говорил племяннице о своих наблюдениях, поскольку если его жена и была когда-то похожа на эту девушку, то Изабелла совсем не была похожа на миссис Тачетт. Старик был полон нежности к юной леди; как он говорил, их дом уже давно не дышал молодостью; и наша энергичная, стремительная, говорливая героиня была созвучна его чувствам, словно журчащий ручей. Мистер Тачетт хотел бы что-нибудь сделать для нее, хотел бы, чтобы она попросила его о чем-нибудь. Но Изабелла ни о чем не просила, только задавала вопросы; правда, их было бесконечно много. А у дяди был огромный запас ответов, хотя иногда племянница озадачивала его. Девушка расспрашивала мистера Тачетта об Англии, о британской конституции, об английском характере, о политике, о нравах и привычках королевской семьи, о жизни аристократии и образе мыслей его соседей. Проясняя то или иное обстоятельство, Изабелла всегда интересовалась, совпадают ли ответы дяди с тем, что написано об этом в книгах. Старик обычно бросал на нее короткий взгляд, со своей приятной сдержанной улыбкой разглаживая на коленях шаль.
– Книги? – сказал он однажды. – Я не очень-то большой знаток книг. Об этом нужно поговорить с Ральфом. Я всегда все выяснял сам – получал информацию естественным путем. И никогда не задавал вопросов. Я просто помалкивал и примечал. Конечно, у меня были отличные возможности – гораздо лучшие, чем бывают у молодых девушек. Я очень любознателен, хотя, если присмотреться, по мне этого и не скажешь. Но сколько бы вы ни наблюдали за мной, я о вас буду знать больше. Я наблюдаю англичан уже более тридцати пяти лет и без колебаний скажу, что хорошо их знаю. Вообще говоря, это прекрасная страна – возможно, она прекраснее, чем мы готовы признать из-за океана. Мне бы хотелось увидеть здесь некоторые улучшения, но, видимо, англичане не чувствуют в них необходимости. Когда они чувствуют необходимость, они обычно сразу что-то меняют; но, похоже, пока у них все идет прекрасно. Среди них я чувствую себя дома больше, чем ожидал, когда впервые сюда приехал. Полагаю, это потому, что я добился здесь довольно большого успеха. Это естественно: чем лучше у тебя где-то идут дела, тем больше ты чувствуешь себя как дома.
– Вы считаете, если я добьюсь в Англии успеха, то мне тоже удастся здесь прижиться? – спросила Изабелла.
– Думаю, это очень вероятно, и вам, конечно, будет сопутствовать успех. Англичане любят молодых американок и относятся к ним очень доброжелательно. Но, знаете, ни к чему чувствовать себя слишком уж как дома.
– О, я совсем не уверена, что мне здесь понравится, – рассудительно произнесла Изабелла. – Страна мне нравится очень, но я не уверена, что люди окажутся мне по душе.
– Люди здесь хорошие, особенно если к ним хорошо относиться.
– Не сомневаюсь, что они хорошие, – ответила Изабелла, – но приятны ли они в общении? Они не ограбят и не поколотят меня, но будут ли они доброжелательны? В людях мне нравится радушие. Говорю об этом прямо, потому что я всегда это ценила. Сомневаюсь, что англичане обходительны с девушками. Судя по романам, вовсе нет.
– Насчет романов не скажу, – ответил мистер Тачетт. – Думаю, они складно написаны, но не уверен, что очень правдоподобны. Однажды у нас гостила дама, которая пишет книги; она приятельница Ральфа, и он пригласил ее. Весьма самоуверенная, весьма; но она из тех людей, от чьих свидетельских показаний не хотелось бы зависеть. Слишком богатое воображение – вот что мне кажется. Впоследствии она опубликовала роман, в котором, судя по всему, хотела представить – в карикатурном виде, можно сказать, – мою недостойную персону. Я не стал читать, но Ральф отчеркнул для меня самые главные фрагменты. По-видимому, она хотела передать мою манеру говорить: американские словечки, гнусавое произношение, особенности типичного янки, звезды и полосы[11]. Но получилось не очень-то похоже, наверное, она была не слишком внимательна. Я бы не возражал, чтобы она описала, как и что я говорю, раз уж ей хочется. Но мне очень неприятно, что она даже не потрудилась вслушаться. Конечно, я говорю, как американец, – не могу же я говорить, как готтентот[12]. Тем не менее я говорю – и все вокруг меня прекрасно понимают. Но я говорю совсем не так, как пожилой джентльмен из романа этой леди. Он не американец, да и вообще он ниоткуда! Я рассказал об этом, чтобы показать вам, насколько неточны бывают романы. Конечно, поскольку у меня нет дочерей, а миссис Тачетт живет во Флоренции, я не мог узнать, как здесь живется молодым леди. Представляется, что девушкам из низшего класса живется нелегко, но я полагаю, у их сверстниц из высшего класса положение гораздо лучше.
– Помилуйте! – воскликнула Изабелла. – И сколько же у них классов? Не меньше пятидесяти, наверное…
– Ну, я никогда не считал. Да и не обращал на это особого внимания. Вот почему быть здесь американцем – преимущество. Ты не принадлежишь ни к какому классу.
– Надеюсь, что так, – произнесла Изабелла. – Представить только: принадлежать какому-то английскому классу!
– Я думаю, некоторые живут очень неплохо. Особенно верхушка. Но для меня, впрочем, существует только два класса: люди, которым я доверяю, и люди, которым я не доверяю. И вы, моя милая Изабелла, принадлежите к первому.
– Очень вам признательна, – быстро ответила девушка.
Иногда казалось, что она принимает комплименты довольно сухо, стараясь как можно скорее их пресечь. Потому ее часто называли бесчувственной, не понимая, что на самом деле Изабелла просто не хотела выдать себя – комплименты ей приятны бесконечно. Показать это – значило показать слишком многое.
– Я уверена, для англичан очень важны условности, – добавила девушка.
– Да, у них все очень жестко установлено, – признал мистер Тачетт. – Они все предусматривают заранее, ничего не оставляя на последний момент.
– А мне не нравится все предусматривать заранее, – сказала Изабелла. – Я больше люблю неожиданности.
Ее дядю, казалось, позабавила такая определенность в предпочтениях.
– Но все же я могу сказать наперед, что вас ждет большой успех, – произнес он. – Полагаю, что такое предвидение вам нравится.
– Я успеха не добьюсь, раз для них важны условности. Для меня условности совсем неважны. Я как раз их противница. Это англичанам не придется по вкусу.
– Нет, нет, вы абсолютно ошибаетесь, – сказал старик. – Нельзя предсказать, что им понравится. Они очень непоследовательны; и в них это самое интересное.
– Прекрасно, – произнесла Изабелла. Она стояла возле дяди, заложив руки за пояс черного платья и блуждая взглядом по лужайке. – Это точно по мне!