Ночей «падающих звезд», всего было три. Три раза на протяжении четырех лет, в первую ночь зимы небо прочерчивали стрелы сотен тысяч комет. Они вспыхивали всюду, пересекаясь, рисовали фигуры и причудливые узоры, разгораясь неожиданно гасли, или тянулись долго, пересекая небосвод от края до края, оставляя на нем жирные полосы.
Кометы проносились над землей так близко, что люди слышали свист, и чувствовали исходящий от них жар. Выходили из берегов моря, поднимались смерчи, а с гор одна за другой сходили лавины, погребая под собой поселки и разрушая города.
Астрономы глядели на сбесившееся небо сквозь толстые линзы увеличительных стекол и разводили руками, простолюдины прятались в погребах, родовитые варды, запирались в семейных склепах, а духовные отцы встречали конец света на площадях, читая молитвы с трибун и крыш высоких зданий.
Ни одна комета, вопреки ожиданиям так и не упала на Землю, но две из них столкнулись в небе, и, озаряя его яркой вспышкой, рассыпались на тысячи мелких искр. На второй год таких вспышек было еще две, на третий одна. Эти кометы прозвали живыми. Говорили об исцелении оказавшихся рядом смертельных больных.
Многим, из тех, чьим жизням уготовлено было оборваться в ту ночь, судьба подарила другой шанс. Многим, но только не владыке отийского Мира Арону третьему. Он был самым старым из всех правителей Пятигорья. Говорили, секрет его долголетия таится в крови юных девственниц, которая давно заменила ему и воду и пищу. Со временем кровь утратила свое магическое свойство, Арон стал быстро дряхлеть, и придворные лекари за глаза стали поговаривать, о его скорой кончине.
Чернокнижник Изар, обещал омолодить Арона, и в ночь звездопада, привел его в дом рожающей вдовы Оливии Тарм.
Изар принимал роды, пока владыка прятался от роженицы за занавеской. С каждым вскриком женщины силы покидали Арона, и он затыкал уши, в надежде на то, что кровь младенца попадет в его сердце, до того, как оно перестанет биться.
Кометы сошлись в небе, взрыв осветил комнату, бросая сгорбленную тень старика на прозрачную занавеску. Раздался крик новорожденного, затем вскрикнула женщина, а через секунду чернокнижник поднес к Арону ребенка.
– Режьте ему руку, – сказал он, протягивая лезвие.
– Я? – испуганно спросил старик.
– Вы, – ответил Изар. – Уже можно, она дала ему имя.
– Какое? – с неприязнью разглядывая младенца, спросил Арон.
– Эламир, – нервно улыбаясь, ответил Изар. – Режьте.
– Он умрет? – спросил владыка, не решительно тыкая острием в ручку новорожденного.
– Да, – сказал Изар. – Мы оба должны были умереть сегодня. Но духи заберут его а не нас. Мы обманем духов. Никто не узнает…– Чернокнижник оглянулся, прислушиваясь к тишине за занавеской, вытер пот со лба, и, снова повернул лицо к старику. – Я убил ее. Вскройте ему вену… Нет, не так… Так не получится… Вот здесь… Я помогу…
Младенец заплакал, когда Изар сделал надрез на его руке и стал сцеживать с кровь в небольшой серебряный бокал.
– Успели, – радостно сказал он, наполнив бокал на четверть. Сделав небольшой глоток, протянул его Арону. – Пейте мой владыка, сейчас будет еще.
Время Арона было на исходе, за три последних часа лицо покрылось глубокими сухими морщинами, делая его почти неузнаваемым, щеки впали, кожа побелела, а плечи усыпали клочья выпавших седых волос. Каждый вздох давался ему с большим трудом.
Кровь показалась Арону черной свернувшейся клубком гадюкой. Чтобы заставить себя выпить ее, он представлял страстных юных наложниц, веселые попойки, азартную охоту и оскалы убитых им волков. Он увидел себя молодым и сильным, скачущим на резвом скакуне по степи; вспомнил, как руки сжимают топор рассекающий шею подлого заговорщика, и как ликует толпа черни встречая его с победой.
Немедля больше ни секунды, пока снова не появилась кусающая за губу гадюка, Арон принял у чернокнижника бокал, и, сделав последний в жизни выдох, наполнил свой беззубый рот сладкой, приторной кровью. Проглотить ее так и не получилось. Змея никуда не делась, теперь она шипела, раздувалась и протискивалась в горло, вызывая тошноту; владыка подавился, и, хватаясь за шею, хрипя и пуча глаза, рухнул на колени.
Изар шагнул к нему, но тут же попятился. Им не хватило какой-то минуты. Лицо старика исказила гримаса боли и ужаса. Кожа, отрываясь от мяса и кости, буквально стекала с него. Эликсир молодости душил Арона, отнимая, последние мгновения жизни.
Владыка схватил чернокнижника за складку на плаще, хотел подтянуться, но рука соскользнула, и, корчась от судорог, он обессилено рухнул на пол. Что-то пошло не так. Изар почувствовал на языке горький привкус, тело пробил озноб: и ему эта кровь пошла не на пользу.
Арон ушел из жизни минутой раньше предначертанного ему срока, и это время досталась Эламиру. Мальчик стал провидцем, предсказателем одной минуты будущего.
Чернокнижник не думал, что ребенок выживет и оставил его. В полдень солдаты из личной стражи Арона, нашли его мертвым на своей постели.
Он должен был умереть только на закате, но кровь младенца забрала и его часы. Раз в месяц Эламир будет видеть на целый день вперед.
Ребенок выжил, всю ночь его плачь мешался с воем собак, и свистом проносящихся мимо звезд. Только под утро, после долгих переговоров соседи решились войти в дом.
До пяти лет Эламир жил у своей родной тети Ийрин. Помимо племянника у нее было семеро своих детей. Жили они бедно, перебиваясь с хлеба на воду. Муж ее имел торговую лавку, и содержал еще несколько подобных семей, поэтому рассчитывать на помощь многоженца многодетной матери не приходилось. Днем Ийрин помогала торговать мужу, подметала дворы, мыла посуду и убиралась в домах зажиточных господ, а ночами подрабатывала швеей. От тусклого свечного света к тридцати годам Ийрин ослепла на один глаз.
На детей времени никогда не хватало, и они, предоставленные сами себе, днями слонялись по рынкам, высматривая, что бы украсть, или поджидали, когда из пивных вынесут пьяниц, чтобы обшарить их карманы.
Эламир быстро взрослел, набивая собственные шишки, постигал нелегкую науку жизни. Для старших братьев он был обузой, и они никогда не делись с ним добычей, и не посвящали в свои взрослые дела. Но Эламир не сокрушался на этот счет – у него была тайна: у него был дар. И познавая его, каждый день мальчик открывая для себя новые возможности.
Утро начиналось с того, что он шел в торговые ряды и становился возле булочника. Он прокручивал десятки вариантов возможного будущего. Крал булочку, проходя мимо лотка, тянулся к ней с боков, или вытягивал у лоточника из-за спины, и только после того, как убеждался, что кража прошла незамеченной, смело брался за дело.
Тысячи раз за ним гнались, ловили, вытаскивали из-под торговых столиков, снимали с деревьев, кричали на него и даже били, но все это было лишь в его видениях, поймать того, кто предвидит каждый твой шаг, и играет на ошибках вовсе не просто. Эламир выбирал только самые безопасные варианты.
На булочках Эламир не остановился. Кладовка, в которой он жил наполнялась дорогими тканями, посудой, одеждой, украшениями и мешочками с серебряными цейлонами. Он взрослел и становился мифом, вором призраком, колдовским проклятьем о котором говорили все. Невидимка, сын Тритона, дух праведного Тиму – как его только ни называли. Ему приписывали кражи, которых не было; обвиняли в убийствах; незамужние мэйси вешали на него отцовство своих незаконно рожденных детей, а духовные отцы, сложив суммы украденных вещей, составили дату последнего дождя.
Надо заметить оиннадцати годам Эламир действительно преуспел на этом не безопасном поприще, но делал это не только для себя.
Кто-то подбрасывал деньги нищим; должники, чьи дети сидели в долговых ямах расплачивались с кредиторами; обнищавшие фермеры, чьих коров забрали за то, что они паслись на земле Главного судьи, выплатили штраф, и вернули свой скот. Цейлоны ни с того ни с сего появлялись у больных, у голодных и отчаявшихся. Деньги были у тех у кого их быть не могло.
Наглость вора невидимки перешла все границы, бедные районы по ночам зачем-то стали патрулировать вызванные из приграничных крепостей солдаты; была проведена перепись городского населения; людей останавливали по два раза на день, выясняли куда идут и обыскивали. А на городской площади для острастки стоял страшного вида лысый старик с каменным лицом и нарисованным третьим глазом на лбу. Старик смотрел людям в глаза и назидательно грозил пальцем.
Мер было принято больше чем достаточно, вот только краж после этого меньше не стало.
Сестры и братья Эламира больше не голодали. Раз в месяц он кидал в форточку своего дома два золотых ромба. Столько тетя Ийрин не зарабатывала и за год. Он мог бы давать и больше, но это было бы подозрительно. Ийрин итак стала ссужать деньги своему мужу, чем вызвала не мало толков. К счастью она вовремя опомнилась, заявись к ним с обыском городская стража, и, загляни они в коморку Эламира, то очень бы удивились.
После двух лет неурожая, на площади раз в месяц, сжигали обвиненных в колдовстве старух. Купцы со всей Отии приезжали посмотреть на это зрелище. Наученные Эламиром горожане отправляясь на казнь не брали с собой ничего ценного, но неискушенные купцы, хвастающие набитыми ромбами кошельками, болтающимися на золотых цепочках, были для Эламира легкой добычей. Он срезал их на стыке, там где кожа цеплялась к золотому кольцу. В дни казни он приносил домой до пяти таких кошельков.
Эламиру приходилось вскрывать пол в своей в маленькой комнатке, и заталкивать часть оставленных себе сокровищ под доски, потому что иначе, был бы вынужден спать стоя.
Примерно в это время и появился Аклюс. Ийрин, по сестрински выделила ему комнату, но он сам в ней никогда не жил. Аклюс обставил ее новой мебелью, купил большую высокую кровать, повесил на стены, и даже на потолок зеркала. Почти каждый день он привозил и провожал в комнату пожилых богато одетых женщин, и сильно напудренных щегольски одетых юношей. Оставив их наедине, он дожидался в питейной на противопоожной стороне улицы.
Эламир не знал чем они занимались, но несколько раз наблюдал, как на выходе эти женщины расплачивались с Аклюсом цейлонами, а одна, распаренная, как после бани, с размазанной по щекам помадой, сунула ему в руку целый ромб.
– Видел! – проводив ее, тогда сказал Ему дядя. – Никогда не работай руками. Заработаешь цейлон, решишь, что это не плохо, и жизнь твоя дорога от тюрьмы до кабака, и обратно. Рабу не заработать больше цейлона. Для них всегда жалеют. Работай вот этим, – Он постучал себя по лбу. – Отхватишь ромб, и никогда не опускай планки.
– Я буду работать, – ответил Эламир. – Я куплю корабль и буду ловить кальмаров на своем корабле.
– Ну и напрасно, – сказал дядя. – Как тебя зовут? – спросил он.
– Эламир, – ответил мальчик.
– Аааа… Ты сын Оливии… Жаль сестренку. Но я никогда не любил ее. Гордячка была – ни о чем нельзя было попросить – ты ведь не такой? Знаешь, что малыш…– сказал он, роясь в своем кармане. – Почисть-ка мне туфли. Они там, возле двери… Такие черные, увидишь… – Он махнул рукой в сторону двери, потом положил на угол стола перед Эламиром овальную желтую монетку – один цейлон.
Эламир скинул ее со стола к ногам Аклюкса.
– Почистишь сам, – сказал он.
Аклюс усмехнулся, достал из кармана кошелек, отсчитал десять цейлонов, и положил их перед мальчиком.
– Молодец, – похвалил он племянника. – Всегда знай себе цену. Ты будешь самым дорогим чистильщиком обуви в Ликоне. Не опускай планки, и когда-нибудь будешь смахивать пыль с позолоченных туфлей самого владыки.
Но Эламир сбросил и эти деньги, чем ввел дядю в некоторое замешательство. Аклюс призадумался, оценивающе разглядывая племянника, снова полез в карман.
– А ты быстро учишься, – сказал он. – Ты усвоил урок. Что-то в тебе есть. Когда подрастешь, найди меня. Мы поговорим о твоем будущем. Пока, ты не стоишь и цейлона, но из тебя может получится сообразительный слуга. Почисть их хорошо, не жалей крема, и дядя не обидит. – Аклюс стукнул ладонью по столу, и медленно убрал ее в сторону, оставив на столе золотой ромб. Эламир, даже не взглянув, смахнул и его.
– Ааа… – протянул Аклюс. – Так ты ничего не понял… Ну что ж, вот тебе еще одно правило, – сказал он, став на одно колено, и поднимая деньги с пола. – Продавайся вовремя. Старое вино может стоить дорого, но и оно портится. Кислятину сливают в отхожие места. Тухнет рыба, идеи, красота и даже власть. Каждому товару свое время и место, помни об этом мой славный малыш.
– У меня нет таких красивых, лаковых туфлей, как у тебя, – сказал Эламир. – Я хожу в сандалах. Они рвутся, я их зашиваю, и ношу снова. На это старье никто не позарится, и я оставлю их прямо здесь на ступеньках у крыльца. Никому они не нужны… Никому кроме меня. В них еще моя мама ходила. Мы по разному оцениваем вещи, учти это – мой славный дядя. Если ты помоешь мои сандалии, я дам тебе не один, а целых два ромба. – Эламир полез в карман, и, подражая Аклюсу, стукнув ладонью, положил обещанные ромбы на угол стола.
– Ну что ж, – поднимаясь, сказал Аклюс. – Может ты и не раб. Гордый, как твоя мать. И в этом ваша слабость. Учись играть на чужих слабостях малыш. Это тебе третий урок. Значит, старшие братья все-таки делятся с тобой. Два ромба, для такого славного и скромного мальчишки – слишком много. Они тебя испортят. – Он забрал ромбы и, покачав в ладони, положил в кошелек. – Я поговорю с твоими братьями. Золото губит неискушенную добродетель.
– Так ты помоешь мои сандалии? – спросил Эламир.
– Нет. Где ты видел хозяина, который моет обувь своим слугам? – ухмыльнулся дядя.
– Но ты взял деньги… Взял деньги, но не сделал работы.
– И это мой четвертый урок, – сказал Аклюс. – За четвертый урок я мог бы потребовать четыре ромба, но один я прощаю тебе за то, что мы родственники, а второй за то, что ты сирота.
На этом, вполне довольный собой, он откланялся.
Эламиру не стоило большого труда узнать где живет дядя. Уже на следующий день он проник в его дом, и в считанные секунды, представив тысячи вариантов своих возможных действий, нашел тайник. Он разбивал вазы, ломал простенки и вскрывал полы, наконец, догадался подняться на чердак, и не ошибся. Дядино состояние представляло из себя три мешочка цейлонов и пятнадцать ромбов, в аккуратном, завязанном узелком платочке. После визита Эламира их осталось тринадцать: племянник забрал только свое.
Примерно через неделю после этого Эламира чуть не поймали. Он разбаловался, поверил в свою безнаказанность и стал рисковать. Если раньше, срезав кошелек, он тут же уходил, не привлекая внимания, то теперь вешал вместо него другой, и чуть отойдя в сторону, наблюдал за реакцией своей жертвы. В подмененных мешочках были крысы, пауки или ящерицы, и как только они начинали ерзать и скрестись, над площадью поднимался жуткий крик.
Несчастного, который пытался сбежать от собственного ожившего кошелька, ловили, и тут же обступали со всех сторон. Всем было любопытно, во что же превратятся деньги на этот раз. Освобожденные твари разбегались в разные стороны; толпа начинала вскрикивать волнами, выдавая маршрут их движения. Местные начинали хохотать до одури, а приезжие, охваченные суеверным ужасом зачастую падали в обморок.
После очередной такой проделки, неожиданно солдаты перекрыли все дороги с площади. Ожидающая казни толпа заволновалась. Главный судья поспешил подняться на эшафот и объявить, что казни сегодня не будет. « Вам не о чем волноваться, – заверял он. – Проводятся мероприятия по поимке городских мошенников. И главная наша цель – зарвавшийся карманник, обокравший чуть ли не всех знатных горожан, и вашего покорного слугу (он показал на себя) Что насмешка не столько надо мной как личностью, сколько унижение воплощенного в этой личности закона, отчего нам всем оскорбительно вдвойне! Но сегодня мы разоблачим негодяя! Обещаю вам, кто бы он ни был – дух, посланник тьмы, или сам беззубый Тритон, но мы разберемся, где там у него шея, и затянем вокруг нее петлю правосудия!»
После было сказано, что среди присутствующих на площади горожан было двадцать подставных, которых использовали в качестве наживок. У пятерых из них срезали кошельки, а одному даже подсунули крысу, что свидетельствует о том, что искомый вор, прячется где-то в толпе.
Все кошельки были обработаны специальной жидкостью, и если руки, которые касались их, окунуть в специальный раствор, то кожа на них посинеет. Так что даже если вор избавится от кошелька, руки все равно его выдадут.