Отсюда, с крыши его родительского дома, построенного из дерева и обожженной глины, стоявшего на некотором возвышении, открывался великолепный вид на долину реки Аму. Вдалеке, на зеленой равнине, сплошь изрезанной оросительными каналами и ручьями, расположился город Кеш. Обнесенный земляным валом, обрамленный глубоким рвом, он выглядел величественно. Тяжелые городские ворота охранялись от непрошеных нашествий чужаков подъемными мостами. В долине колосилась пшеница, родил свои божественные ягоды виноград, пушистый хлопок подставлял солнцу белоснежные головки-коробочки, в листве плетущихся стеблей лиан зрели дыни, а путники укрывались от жаркого южного солнца под густыми кронами плодовых деревьев. Город Кеш окружало множество многолюдных селений, среди которых приютилось и местечко Ходжа-Ильгар, откуда был родом Тимур, сын благородного, но небогатого человека Амира Тарагая, барласского бека, зависимого от Казан-хана, двадцать первого хана Чагатайского Улуса.
Итак, Тимур, по обыкновению, коротал дни на излюбленной крыше отчего дома. В который раз созерцал он со своего наблюдательного пункта размеренность жизни окрестностей Кеша.
Оторвавшись от равнинной дали, взгляд Тимура устремился на дорогу, что вела многочисленных путников, каждый день идущих по ней кто конно, кто пеше, к Самарканду. Дядюшка Гафур, живший на окраине Ходжа-Ильгара, вел под уздцы молодого жеребца. «Наверно, купил или обменял на рынке», – невзначай подумал Тимур. Он засмотрелся на красивого грациозного коня и в следующее мгновение уже видел себя в полном боевом облачении верхом на этом резвом скакуне. Когда он вырастет, он соберет большое войско. У него будут и пехота, и конница. Он построит осадные машины и научится метать григорианский огонь. Тимур представлял себе всадников в блестящих доспехах, восседающих на роскошных скакунах, покрытых тигровыми кожами. В руках у облаченных в блестящие шлемы и латы всадников тяжелые палицы. «Такими будут мои телохранители», – грезил Тимур.
Вдалеке послышалось протяжное взывание муэдзина. Оно доносилось с белокаменного минарета, самого высокого во всей долине реки Аму. Наступало время вечерней молитвы.
Небольшая, плоская с перилами крыша была для Тимура своеобразным убежищем, когда ему необходимо было скрыться от родительского глаза и немногочисленной домашней прислуги. Однако частенько его отец, мягкосердечный и благородный Тарагай, отыскивал его там и, усадив рядом с собой, беседовал о Боге, войнах, лошадях, охоте. Но непоседливому и свободолюбивому Тимуру быстро надоедала излишняя опека отца, и он либо собирал вокруг себя таких же, как и он, мальчишек, либо, как сейчас, уединялся на излюбленной крыше.
Скрипнула калитка. Трое почтенных людей вошли во двор. Яркие шелковые одежды, напомаженные заостренные бородки, все выдавало в них людей знатных и благородных. Гостеприимный Тарагай пригласил их разделить с ним чаепитие. Гости расположились под сенью старой чинары. Теперь Тимур мог слышать доносящиеся до него разговоры уважаемых. Сначала читали Коран. Монотонно, почти непонятно и скучно. Потом завели разговор о бесконечных войнах и распрях, которые не стихали на этой земле уже много лет. Тимуру совсем не хотелось вникать в суть того, почему враждуют между собой эмиры, и чем динар лучше дирхема. Слушая беседы знатных людей, которые часто заглядывали в их дом, Тимур оживлялся лишь в тех случаях, когда речь заходила об оружии, охоте и лошадях…
– Тимур, где ты? – донесся до мальчишки голос отца. – Должно быть, опять сидишь на крыше? Спускайся. Поди сюда, с тобой хочет поговорить уважаемый Шемс ад-Дин.
Среди людей, посещавших дом Тарагая, были и духовные отцы, и шейхи. Одним из таких и являлся Шейх Шемс ад-Дин Кулаль. Он давно приметил в Тимуре некие искорки, из которых можно было разжечь большой огонь интереса этого ребенка к исламу.
Нехотя Тимур слез с крыши и подошел к гостям. Все они, собравшиеся здесь за пиалой зеленого чая, были людьми знатными и уважаемыми.
Пытливый взгляд Шемс ад-Дина заставил Тимура собраться с мыслями и выслушать все, о чем говорил с ним имам. Тот же в очередной раз спрашивал мальчишку о стихах Корана, о том, как понимает он те или иные высказывания. Святое Писание давалось Тимуру тяжело, и он вынужден был заучивать наизусть целые главы. Однако сегодня духовный пастырь Тимура, каким считал себя сам Шемс ад-Дин, остался доволен своим подопечным.
Вечерний воздух наполнился голосами неутомимо поющих цикад. Одна за другой зажигались звезды. Тарагай, как гостеприимный хозяин, вновь наполнил горячим чаем пиалы гостей. Сегодня, под затянувшуюся беседу, он был кстати. И только Тимуру велено было отправляться спать.
Ночью Тимуру снилось сражение. Он то видел себя на молодом грациозном жеребце (точь в точь таком, какого вел вчера дядюшка Гафур) впереди большого-большого войска, то вдруг на его рыжей вихрастой голове красовалась корона победителя, перед ним преклонялись колени, склонялись головы и знамена побежденных. Снились чужие города, а на башнях тех городов знамена его племени…
Утренняя заря едва запалила горизонт, и небо еще не освободилось от серой поволоки раннего рассветного утра. Тимур открыл глаза и сладко потянулся. Сон остался в растаявшей ночи, но впечатления от увиденного невольно вошли в новый день Тимура, поселяя в его душе грызущую сердце досаду.
Тимур позвал отца. Никто не ответил. Должно быть, Тарагай, пробудившись еще до рассвета, с первыми лучами утренней зари отправился в мечеть. Тарагай хоть и считался вождем племени барласов, но его кроткий нрав и мягкое сердце все чаще влекли его к общению с духовными отцами. В мечети он находил уединение и успокоение душе, а имамы, отыскивая в сердце Тарагая тонкие струнки, толковали ему, каждый на свой лад, законы шариата.
С раннего утра оставшись в одиночестве, Тимур вышел за калитку и, вдохнув сладкого вольного воздуха, направился на окраину Ходжа-Ильгара к дядюшке Гафуру. В селении просыпались рано. Хозяйство не любит лежебок. Кто поливал сад, кто гнал скотину на пастбище, а кто выпекал утренние лаваши и лепешки. Чалмоносцы – так называли барласы тех, кто был занят мирным трудом пастуха или земледельца, кто не принадлежал к военной касте барласов.
Тимур застал Гафура на конном дворе. В большом загоне сгрудились десятка два лошадей. Все они были как на подбор, словно выточены из благородного материала заправским мастером, искусно, умело вдохнувшим в них жизнь. Их расчесанные гривы и хвосты струились на прохладном утреннем ветру, словно шелковые ковыли. Тимур засмотрелся на этих подкупающих его сердце животных. Страсть к лошадям, скорее всего, родилась вместе с ним, и он мог часами наблюдать за грацией их движений.
Взгляд Тимура выкрал из общей картины созерцания грациозного молодого рысака. Да, это его вчера вел дядюшка Гафур с вечернего рынка по дороге домой. Это его видел Тимур с крыши своего дома. Желание обладать этим животным превышало сейчас в Тимуре все остальные желания.
– Доброе утро, дядюшка Гафур, – поприветствовал Тимур соседа, но взгляд его сквозил мимо конюха и был устремлен на молодого коня. – Дядюшка Гафур, я видел, ты вчера вел с рынка рысака, дай испытать его в седле. – Тимур знал, ему, сыну Тарагая, ему, сыну вождя барласов, Гафур не откажет, потому и просил так уверенно, словно это была не просьба, а повеление к исполнению. В деревне давно привыкли к подобной манере сына Тарагая общаться с людьми, даже с теми, кто был старше его либо выше по положению и сословию. Это не вызывало протест, напротив, лишь прибавляло Тимуру уважение.
– А справишься? – прищурился, улыбаясь, дядюшка Гафур.
– Я – сын вождя племени барласов. Я – воин, – серьезно, без тени улыбки ответил конюху Тимур. Он вообще мало улыбался и был не по годам серьезен.
Гафур знал страсть Тимура к лошадям, знал, что тот неплохо держится в седле, но опасался давать ему коня, норов которого еще не проверил. А Тимур уже гладил понравившегося ему жеребца по жилистой упругой спине.
– Дай, дядюшка Гафур, – не унимался мальчуган, – что со мной будет? Ты ведь знаешь: Тимур – значит «железный»! Или боишься за коня?!
Видя, как конь смиренно склонил голову к плечу Тимура, Гафур невольно улыбнулся.
– Ну что ж, бери. Только круг по полю, и назад. – Конечно, он знал, что Тимур не послушает его, но опасения конюха постепенно рассеивались, как рассеивалось молоко утреннего тумана, обнажая взору бескрайнюю даль зеленой равнины.
Конь летел, едва касаясь земли, с каждым ударом копыт все дальше отдаляя горизонт. Тимур крепко держал узду, обнимая ногами теплое тело рысака. Он чувствовал, как трудится каждый его мускул, как струится по жилам гнедого кровь.
Вольный ветер обвевал еще не окрепшее в жизни детское тело Тимура, наполняя грудь пьянящим вкусом свободы. Юный всадник опять представлял себя впереди войска, которым командовал он – Тимур. Он видел себя в воинских доспехах. Его пьянил блеск воображаемой кольчуги, ему мнилось, словно ветер трепал его шелковую полосатую накидку. Тимур – барлас. И он гордился этим. Барласы испокон веков занимались лишь военным ремеслом. Люди в шлемах – звали их другие жители долины…
Упоенный чувством свободы, увлеченный выдуманным сражением, вечером Тимур собрал у себя во дворе мальчишек. Кто-то ровнялся с Тимуром годами, кто был старше его. Кто-то был таким же, как Тимур, сыном мелкого вельможи, а кто-то непомерно превосходил его в знатности. Но каков бы ни был возраст его друзей, каково бы ни было их положение, все они, еще дети, видели в Тимуре вожака, который оказывал на них огромное влияние. Он обращался с ними, как подобало обращаться господину со своими подданными. Они были его воинами на придуманных им войнах.
Сегодня, пока их отцы, за пиалой зеленого терпкого чая, предавались под старой чинарой скучным беседам о положении дел в Мавераннахре, в старом темном сарае дети вели свои разговоры, где главным, по обыкновению, был Тимур. Он только что рассказал товарищам, как утром захватил в плен неизвестное ему племя и земли этого племени объявил своими. Он жаждал свободы, и сейчас они вместе разрабатывали планы дальнейших походов.
Глаза Тимура горели, хотя от природы они были лишены блеска. Голос звенел:
– Моя бабушка имела дар отгадывания. Однажды она увидела во сне, что кому-то из ее сыновей предстоит завоевать царства и покорить многие и многие народы. Она увидела, что он будет героем своего времени и своего народа, а последующие времена и народы запомнят его навсегда. Она увидела, что империи мира преклонят перед ним колена, и будут повиноваться ему. – Тимур окинул пристальным недетским взглядом заворожено слушающих его мальчишек. – Этот герой – я… – в голосе Тимура не было ни тени сомнения. – Да, время приближается. Да что говорить, оно уже пришло. Клянитесь же, клянитесь мне, что никогда не оставите меня!
Мальчишки глядели на Тимура с обожанием и восхищением. Они, эти молодые вельможи племени барласов, видели в нем вожака, видели в нем гения и невольно преклонялись перед этим еще хрупким, не окрепшим ребенком.
– Клянемся! – услышал единогласный ответ Тимур. – Мы клянемся тебе в нетленной верности на все предстоящие времена.
Так проходили дни Тимура в местечке Ходжа-Ильгар, близ Кеша, в долине реки Аму прекрасной страны Мавераннахр [6]. Некогда эти земли были частью владений Чингисхана. Это было Великое монгольское государство, самое обширное и самое сильное из всех мировых империй. Однако звездам суждено блуждать по небосводу. Счастливая звезда, сиявшая над Еке Монгол улусом более полувека, клонилась к закату, постепенно ослабляя свое покровительство над великой державой. Слабеющей империи уготовано было стать разделенной между потомками Чингисхана на четыре улуса. Правителем одного из улусов стал второй сын Чингисхана – Чагатай.
Именно здесь, в Чагатайском улусе, включавшим в себя Мавераннахр, Семиречье и Кашгарию, родился и жил Тимур бин Тарагай Бахадура. В безоблачных играх со сверстниками его пока не интересовали будни его страны. А между тем Мавераннахр проживал не самые лучшие времена. Его истязали нескончаемые неповиновения местных ханов и эмиров дому Чагатая. Мавераннахр то передавали под власть Улуг-Улуса, то вновь силой возвращали в Чагатайский улус. Словно пасынок, Мавераннахр мало интересовал чагатайских ханов, не желавших управлять им, жаждущих лишь наживы и доходов от сей богатой страны.
Жизнь местной знати проходила в многочисленных распрях и пирах. Но и это была еще далеко не испитая чаша трудностей, зелье которой каждодневно, вот уже более полувека вынужден был вкушать Мавераннахр. Глоток, и новая волна неурядиц накатывала на эти земли, разводя во взглядах на религию чагатайских ханов. Кто-то, как Чингисхан и Чагатай, хотел остаться язычниками. Но многие уже приняли ислам, населяя в благодатном Мавераннахре мусульманскую культуру.
Тогда-то и барласам приглянулось мусульманство, и избрали они для своих кочевий долину Кашка-Дарьи. Отец в задушевных беседах с Тимуром рассказывал ему о том времени, когда барласы еще были идолопоклонниками и жили в горах, когда, обвеваемые вольными ветрами, совершали они набеги на горные поселения. Он рассказывал о засадах вдоль караванных путей и о том, как барласы делили между собой добычу, а их глаза светились кровавым огнем, ведь барласы всегда были воинами. Тимур слушал отца с упоением, но Тарагай вздыхал:
– Мир не лучше, чем золотая ваза, полная скорпионов и змей. Я устал от него… – После этих слов, всегда следовала затяжная тягостная пауза. Вождь барласов все чаще думал об уединении, и только семья удерживала его от этого шага.
Ох, уж этот мир – мир времени падения улуса Чагатая! Течение времени в нем определяло новые противоречия. Враждовали приверженцы кочевой жизни и те, кто желал оседлости. Враждовали джелаиры и барласы. Враждовали до тех пор, пока Чагатайский улус не раскололся на две половины – Мавераннахр и Моголистан. Но и тогда не познала спокойствия эта земля, ибо многочисленные ханы, желающие править ею, изнуряющими реформами лишь усугубляли положение дел. Богатый Мавераннахр раздирали, словно добычу, на куски неисчислимые малики и эмиры. В таком Мавераннахре и складывалось миропонимание Тимура.
Здесь неугомонная река, убыстряя течение бурных вод, огибала высокую скалу из белого известняка. Оторвавшись от каменистого берега, петляя между невысоких кустарников, вверх по скале бежала едва заметная тропа. Наблюдательный взор, приглядевшись, мог заметить, что тропа ныряла в узкий проем и исчезала там. Но зоркий глаз едва рассмотрел бы, что за проемом таилась пещера – Святая святых Тимура и его нукеров [7]. Здесь хранили они длинные тугие самодельные луки, стрелы. Сюда приносили подстреленных на охоте лисиц и перепелок. В нескончаемых играх в сражения, в этих каменных стенах, вынашивал Тимур дерзкие планы завоеваний. Всех своих воинов он знал по именам. Карим, Абдулла, Шараф и Насир – четыре товарища, четыре друга, готовых пойти за своим вожаком в огонь и в воду. Все они сыны местных вельмож, более богатых и более знатных, чем он, Тимур. Если бы он не родился сыном вождя барласов, вряд ли возможна была эта дружба. Как и Тарагай, Тимур владел лишь необходимым для своего существования имуществом и таким же малым количеством слуг. Но он был барлас, а барласы, испокон веков кочуя по своим землям, знали извечные истины жизни. Тимур часто слышал от отца: «Песок пустыни рассеивается легким дуновением ветерка, еще легче развеивается человеческое достояние». Тимур был воином, а значит, ничего зазорного и не было в том, коли отвоевать у соседа чалмоносца себе на пропитание пару-тройку овец или баранов. Что может быть свежее вольного ветра, быстрее пущенной стрелы, слаще оправданного разбоя?!
Мрак пещеры слабел перед светом горящего костра. Ветер не заглядывал в этот каменный подземный карман, а потому пламя горело ровно, спокойно, располагая Тимура к раздумьям. Годы его были еще не многочисленны, но все же они множились, а значит, освобождаясь от детской наивности, множились и мысли Тимура. Они – его мысли, еще не обрели чувства полета, и обитали здесь, в этой пещере, рядом с подготовленными к охоте луками и стрелами, около подстреленного оленя и дичи. Тимур грезил ястребиной охотой. Сейчас он витал в бездонной небесной синеве. Он представлял парящую в вышине роскошную пару грациозных хищных птиц. Тимуру виделось, как он, юный всадник, с руки отпускает птиц в небо, а они, расправив сильные крылья, плывут в густоте воздушной стихии, ловко высматривая обреченную добычу.
Раздумья все глубже увлекали Тимура в тот полуреальный мир, оставляя рядом с товарищами лишь присутствие его телесного облика. Те, зная, что Тимура нелегко вернуть из окружения его грез, беседовали между собой, посматривая за готовившейся на огне дичью.
Дичь уже зарумянилась аппетитной корочкой, дразня мальчишек соблазнительным ароматом. Сегодня их, воинов Тимура, было только трое. Насира отчего-то нигде не могли найти. Тимура, как вожака, это весьма раздражало, тем более что он наказал всем готовиться к предстоящей охоте. Он расценивал неповиновение Насира (который был старше Тимура на несколько лет) если не как личную обиду, то уж, во всяком случае, как собственную слабость организовать своих воинов. Однако этих мыслей он не выдавал никому. Они, его товарищи, должны были видеть в нем сильного, уверенного вожака.
Тимур разорвал руками жареную дичь и раздал каждому по куску. За входом в пещеру послышались чьи-то шаги. Тимур насторожился. Никто, кроме их неразлучной команды, не знал этой тропы. И они никому не хотели раскрывать тайного их обиталища, позволяющего скрыться от нежелательных глаз.
Твердые уверенные шаги приближались. Тимур привстал. Друзья переглянулись. Недолгие мгновения неизвестности напряглись настороженностью. Шаги слышались уже рядом. Наконец, в каменном проеме показался… Насир. Все облегченно вздохнули.
Тимур еще сердился на Насира, но тот, не говоря ни слова, подошел к нему. Только теперь Тимур заметил, что на руке Насира сидела большая, накрытая кожаным мешком птица. Тимур пытливо посмотрел на Насира, потом осторожно снял с птицы мешок. О, он не мог поверить своим глазам! На руке товарища восседал молодой, еще плохо оперившийся золотистый орел.
– Где ты взял его?! – Глаза Тимура загорелись огнем вожделения. Золотистый орел! Эта птица была его заветной мечтой! Золотистый орел, в отличие от ястреба, мог летать без пары. Его зоркость, его меткость и королевское величие делали эту птицу гордостью любого охотника, словно титул, повышая значимость любой семьи, любого рода.
– Не спрашивай меня, Тимур, где я приобрел эту птицу, – уклонился от ответа Насир, – я – барлас, я – воин, а орел – моя добыча. Я дарю его тебе. Он – твой.
Роскошная птица перекочевала на руку Тимура. Мощные острые когти впились в толстую кожаную перчатку, грозя продырявить грубо выделанную кожу. Рука Тимура чувствовала крепкие объятия лап орла. Тимуру передавалась сила этой птицы, вселяющая желание охотиться, желание воевать, желание побеждать.
– Насир, ты настоящий друг, – неотрывно, с восхищением глядя на орла, растягивал слова оторопевший от неожиданного подношения Тимур. – Я прощаю тебе твое отсутствие.
Всецело поглощенный подарком, Тимур не подозревал, какое сходство он имел сейчас с этой величественной птицей. Тот же исполненный собственного достоинства, взгляд черных, смотрящих в самую суть, глаз, гордая осанка и неповторимая манера царственно держать голову, свойственная лишь хищникам, не имеющим себе равных.
– Я непременно должен показать его отцу, – завороженно глядя на молодого орла, прошептал Тимур неожиданно севшим от волнения голосом, – готовьтесь к предстоящей охоте, я скоро вернусь.
За пиалой ароматного зеленого чая беседа лилась непринужденно. Шейх Шемс ад-Дин Кулаль в сопровождении свиты прибыл к Тарагаю из Кеша. Не велик путь от города до Ходжа-Ильгара, но велика честь, какую оказывал своим визитом шейх Тарагаю. Тот же считал почтенного Шемс ад-Дина своим духовником, а потому доверял ему самые сокровенные мысли. Тарагай, хоть и был барлас, но его мягкое сердце и благородная душа отвергали воинственность, а потому ему хотелось спокойствия и праведности.
Сегодня он долго расспрашивал Шемс ад-Дина о том, что есть чистота и что есть порок. Мусульманский шейх толковал ему Коран, вплетая в свою непринужденную речь непонятные для Тарагая слова. Он видел, как эмир воинственного племени барласов склонялся к мирному уединению. Ему льстило это и, с каждой новой беседой, Шемс ад-Дин старательно приближал Тарагая к обители правоверности.
Тимур нашел их все там же – под старой раскидистой чинарой. Гордо он поднес отцу сидящую на неокрепшей пока руке тяжелую птицу. Тарагай оценил подарок по достоинству. Еще бы, такой орел стоил очень дорого и мог высоко поднять престиж любой семьи.
– Знатная птица. Теперь любая охота для тебя будет удачной, – похвалил сына Тарагай, но самого его сейчас волновали совсем другие вопросы. Все глубже и глубже уходил он в бездонную пучину религии, – ты, Тимур – мужчина, а у мужчины один путь, однако, сынок, не уклоняйся от пути, предначертанного Аллахом и пророком его Мухаммедом.
– Да будет мир над ним и его потомством, – чуть слышно вставил Шемс ад-Дин.
– Укрепляй себя пятью столпами ислама: верой, молитвой, постом, пожертвованием и хаджем, – продолжал отец, – и тогда любая охота, любое начинание твое будет успешным.
– Держись за исламскую веру, она убережет тебя, – продолжил духовник Тарагая. Он видел в Тимуре полную противоположность его отца. Он давно приметил в мальчишке не по годам растущие силу, твердость, напористость, пытливость и любознательность. Шемс ад-Дин видел в молодом Тимуре будущего имама.
Шейх Шемс ад-Дин Кулаль собрался уходить. Близилось время молитвы, а до Кеша было добрых полчаса езды. Он пригласил с собой и Тарагая. Тот часто посещал мечеть. Вождь барласов чувствовал себя там лучше, чем среди воинов своего племени. Он подолгу проводил в беседах с духовными учителями и старался приобщить к этим беседам и Тимура. Сейчас он предложил сыну поселить подаренного орла в амбаре и присоединиться к ним с Шемс ад-Дином. Оседлали коней.
В небольшом дворике городской мечети уже собрались имамы, сейиды, муэдзины. Перебирая в руках четки, они сидели на небольших шерстяных ковриках, читали Коран и беседовали между собой. Завидев шейха и его приятелей, присутствующие с благородным почтением, слегка склоняя в поклоне головы, приветствовали вошедших.
Тарагай никогда не обременял Тимура разговорами взрослых, дабы не заронить в душу ребенка неприязнь к долгим монотонным беседам. Он оставлял его в атмосфере богослужения наедине с собой. Тимур и сам не стремился утонуть в море народа, наводнявшего дом Аллаха. Он располагался на задворках, там, где прихожане снимали обувь. Он оставался в стороне ото всех, наблюдая за пришедшими. Здесь люди становились совсем не такими, как за стенами мечети. Сквозь все их естество невидимым эфиром в атмосферу внутреннего дворика мечети просачивалось тщательно скрываемое, некое подобострастное трепетание перед высшей силой Аллаха. Все эти люди, держась друг перед другом с достоинством, соблюдая определенную дистанцию сословий, считали себя детьми Всевышнего.
Тимуру нравилась особая атмосфера мечети, и он, всякий раз приходя сюда, забывал о своих боевых планах, мирских сражениях, охоте. Он растворялся в размеренности времени, слушал Коран, размышлял о смысле земной жизни. Шемс ад-Дин наблюдал за ним. Тимур взрослел, и шейх старался завладеть его вниманием, дабы тот навсегда остался на службе у Аллаха. Однако втайне молодой Тимур не разделял планов Шемс ад-Дина, как не разделял и его стремления служить Аллаху, хотя молился он усердно и молитва приносила ему наслаждение.
Сейчас он сидел в стороне ото всех и наблюдал. Его взгляд коснулся седобородого старца с тусклыми уставшими глазами. Это был шейх Заинуддин-Абубекер Тайбадский. Мудрый, справедливый он пользовался уважением не только у прихожан, но и у всей духовной знати. Его советы помогали многим. Его благословения вдохновляли. Среди духовных отцов, кому Тимур мог бы доверить сокровенные тайны своей души, был именно Заинуддин-Абубекер. Он учил Тимура быть беспристрастным и ко всем относиться одинаково. Он учил его строго сохранять заветы веры, подавать милостыню бедным. «В праведности – сила», – наставлял Тимура Заинуддин.
Тимур лежал на крыше, на этой плоской с перилами крыше своего дома. Сегодня мысли его роились вокруг веры. В сознании то всплывали картины последнего посещения мечети, то вдруг Тимура охватывало мучительное чувство стыда, что все свое свободное время он отдавал охоте, играм в сражения, что в общении с друзьями он забывал об общении с Аллахом. Тимур терзался тем, что духовник ждал от него непосильного. От этого становилось еще мучительней, и лицо наполнялось нестерпимым жаром стыда. Сегодня, уединившись на крыше отчего дома, Тимур решил, да, он твердо решил всецело окунуться в религию. Нужны ли эти бессмысленные битвы в шахматы, эти игры в мяч?…
Теперь Тимур чаще проводил время в мечети, где слушал старейшин, учил наизусть стихи Корана, постигал мудрость, ниспосланную на землю Всевышним. Но все же, когда он вновь оказывался на его родной крыше, он неизменно видел себя впереди большого войска – его войска, и в этом войске царили справедливость и благородство.
Все чаще в стенах родительского дома Тимур проводил время в одиночестве. Он становился старше, и Тарагай стал позволять себе в течение нескольких дней пребывать в монастыре, где находил душе покой и умиротворение. Хотя порой и Тимур оставался вместе с отцом на ночлег в обители. Долгими вечерами он сидел чуть поодаль от мирно разговаривающих отца и шейха Шемс ад-Дина Кулаля. Он наблюдал за размеренностью жизни в богоугодных стенах. Иногда он подходил к беседующим и, чувствуя себя полноправным собеседником, вливался в разговор. Тимуру нравилась размеренная неспешная речь шейха, его увлекательное философствование о смысле земной жизни.
Но сегодня Тимур не решался приблизиться и на шаг к увлеченно беседующим отцу и его духовнику. Он по привычке сидел поодаль. Казалось, Тарагай и Шемс ад-Дин не замечали его. Тарагай сейчас походил больше на мальчишку, нежели на эмира барласов. Он внимал наставительному тону шейха, словно жаждущий знаний ученик внимает словам своего учителя.
Тимур наблюдал, как отец что-то с жаром объяснял Шемс ад-Дину, как тот одобрительно кивал. Они говорили довольно долго. В монотонном течении время для Тимура словно остановилось. Все чаще в оживленный диалог Тарагая и Шемс ад-Дина закрадывались паузы. Они становились все напряженнее, все длиннее. Наконец, оба смолкли. Но в этом затянувшемся молчании читалось единство мыслей, какое возникает у людей при полном единении взглядов и решений.
Паузу прервал Тарагай. Повернувшись в сторону Тимура, а Тарагай знал излюбленное место сына, он подозвал его к себе еле уловимым жестом.
– Сын мой, ты уже взрослый, тебе исполнилось семнадцать, – торжественно и тихо произнес Тарагай, когда Тимур присоединился к их с Шемс ад-Дином компании, – сегодня настал тот день, когда мне необходимо поведать тебе об очень важном решении, – он пристально посмотрел на сына, – это решение зрело долго, трудно, не скрою, уважаемый Шемс ад-Дин помог мне его принять. Сын, я вождь барласов, а это значит, что от семени предков – я воин. Но так уж случилось, что сердцем моим правит душа. Она диктует ему свои переживания. Моя душа страдает от тягот мирской суеты, ей хочется уединения. Для нее непомерно бремя, которое несет она в земной жизни. Чтобы облегчить страдания моей души, я решил удалиться от мирских дел. Я оставляю племя и ухожу в частную жизнь. Я уже знаю, кому доверю возглавить барласов. Им станет известный тебе Хаджи Барлас. Да, у него мрачный характер и взрывной нрав, он подозрителен и жесток, но иного приемника моих дел я не нашел. Тебе же, мой сын, я советую поступить на службу к эмиру Казгану.