Всё началось с любви.
Чем старше я становлюсь, чем дальше удаляюсь от первых мгновений моей жизни, исчезающих в младенческом беспамятстве, тем вернее чувство причастности этой любви, которая существовала до меня и останется после того, как меня не станет. Любовь сочилась материнским молоком и неторопливо покачивала колыбель, она принимала форму огромного лица, склонившегося над тобой, и сильных рук, которые сначала уверенно держали твою голову, звали за собой сделать первый шаг, несли школьный портфель, подбрасывали за талию вверх – к высокой и страшной перекладине гимнастического турника. Любовь отпечаталась в памяти следом твоей ладошки, испачканной жёлтой краской, тонкой линией простого карандаша, проведённого по линейке в тетради, или выверенным мазком красного кадмия на портрете, там, где губы. Любовь жила на картинах художницы и в письмах влюблённого юноши, она была в музыке и словах, которые хочет услышать каждый, она пряталась в многолюдности города, рассыпалась крупицами в одиночестве съёмных квартир и холоде ночных улиц. Любовь звучала в пустяковой болтовне и перекрикивала голос, сжимала пальцы до онемения и царапала шею небритой щекой. Она приходила инкогнито в снах, смысл которых ты не всегда понимал, и безыскусно открывалась равно в минуты счастья и минуты отчаянья.
Всё всегда начинается с любви, поэтому жизнь оказывается странной штукой, у которой есть только начало и не бывает конца.
Я один из тех немногих людей, кто всегда любил рано вставать, – эта привычка сохранилась с детства, когда папа ещё затемно будил меня на зарядку, после которой мы вместе с ним обливались из тазика ледяной водой, расплёскивая её по полу в ванной, громко смеялись и весело шикали друг на друга, чтобы не рассердить маму своим легкомысленным ребячеством. Мама, конечно, сетовала на оставленные беспорядок и сырость, но никогда не сердилась по-настоящему. Каждый день она, терпеливо убрав за нами, готовила сытный завтрак: сырники, яичницу с жареным хлебом или сладкую овсяную кашу с большим куском сливочного масла – мы с папой с удовольствием съедали всё до конца и прилежно вылизывали тарелки, показывая, как нам было вкусно. Позднее, в школьные и студенческие годы, я нарочно оставлял себе немного свободного времени по утрам, чтобы спокойно и тихо, найдя безобидный предлог, вроде недочитанной книги или недоделанных уроков, посидеть в своей комнате за закрытой дверью и поразмышлять о чём-нибудь, затаившемся в мыслях ещё с вечера: «подумаю об этом завтра» – превосходный рецепт Скарлетт из романа «Унесённые ветром» иногда успешно срабатывал, если сон быстро одолевал меня после изнурительных тренировок или долгого сидения с циркулем и рапидографом в руках над чертёжной доской. Самостоятельная жизнь закалила мою способность просыпаться рано, чтобы по обыкновению принять освежающий душ, приготовить завтрак – сначала на одного, потом на двоих – и найти уединение, потребность в котором с возрастом стала только сильнее. Как бы своеобразно такая особенность моего характера ни выглядела со стороны, в ней даже отдалённо не содержалось ничего мизантропического, лишь здравый смысл и опыт, напоминавший, что я справлюсь с любой трудностью, если мне никто не будет мешать, поэтому коллеги и близкие не трогали меня по утрам ни дома, ни на работе.
Я специально приходил в архитектурное бюро намного раньше своих сотрудников: мне нравилось спокойствие пустого офиса, когда, не отвлекаясь на других, можно изучить чертежи, расчёты и текстовки проектов, пробежать глазами новые заявки с пометками технического отдела. В последние годы поступало мало интересных заказов, способных меня расшевелить, поэтому я редко проектировал сам. Если такое случалось, проект сначала общим объёмом вырастал в моём воображении и долго там вызревал от простоты к сложности, иногда и наоборот, пока каждая деталь не находила своё место и применение. Этот процесс занимал дни, а то и недели, во время которых меня чаще всего заставали в неподвижной позе перед выключенным монитором компьютера или у окна, выходившего на довольно тихую, несмотря на близость Садового кольца, улицу Гиляровского, где располагалась моя компания. Лишь приглушенные звуки автомобилей за окном изредка напоминали о границе между пространством фантазии, заключённым в тишину комнаты, и необъятной, не умолкающей ни на секунду Москвой.
Кабинет отличался от остальных помещений в офисе своим феноменальным порядком: здесь отсутствовали обычные в других конторах, где я бывал, стопки договоров вперемешку с цветными эскизами, чертежи, распечатанные на плоттере и свёрнутые в рулоны, служебные записки, ксерокопии непонятных документов, книги и справочники, валявшиеся там и сям, брендированные календари или фотографии достопримечательностей. На столешнице из чёрного стекла я не держал никаких вещей, кроме диска беспроводной зарядки для смартфона и клавиатуры с мышью.
Единственным украшением комнаты служили живописные работы мамы, равномерно развешанные по стенам. В основном это были этюды, незавершённые пейзажи московских улиц: мама любила город и часто его рисовала, добавляя от себя лишних красок там, где их не хватало в жизни. Она оставляла картины недописанными, чтобы взгляд ловил ядро изображения, какой-нибудь значимый и потому тщательно проработанный элемент, вроде геометрического рисунка крыши, экстравагантного пятна облупленной штукатурки или необычной тени, которую на безликий фасад отбросила высокая раскидистая берёза – всё прочее беспечно рассеивалось по холсту схематичными линиями и формами. Мне показалось, эти эскизы уместнее в архитектурной мастерской, чем дома, и я постепенно перевёз их со своей квартиры сюда, где проводил больше времени, может быть, как раз потому, что мамины картины цветными магическими прямоугольниками опечатывали периметр комнаты, удерживая меня внутри.
Обычным декабрьским утром бюро потихоньку оживало, а я, как всегда, сидел за закрытой дверью с большой кружкой кипятка, налитого больше для уюта, чем для питья, когда ко мне заглянула Берта. Она постучалась, прежде чем войти, что было неслыханно для моей лучшей подруги и практически члена семьи, которая уже много лет вместе со мной управляла нашей совместной компанией. В первой половине дня Берта, ненавидевшая рано приходить на работу, редко находилась в хорошем настроении и по делу общалась со мной исключительно письменно то в одном, то в другом мессенджере – я на всякий случай установил на свой телефон все популярные приложения, потому что она каждый раз забывала, в каком из них мы договорились переписываться.
Со своей изощренной фантазией и безупречным вкусом Берта генерировала самые безумные идеи, которые приводили в восторг молодых столичных архитекторов и пугали провинциальных заказчиков. В мастерской она, как воспитательница в детском саду, помимо основной работы занималась офисной дисциплиной (в основном отчитывала сотрудников за опоздания) и решала курьёзные этические задачи, не раз возникавшие у коллег-миллениалов (например, как заставить человека на работе выключать звонок на мобильнике). Берта мгновенно заводила друзей и расставалась с людьми, особенно теми, кто переставал быть ей интересным, так же легко, как и сходилась. За время нашего знакомства она успела дважды «случайно», по её определению, побывать замужем, а месяц назад начала встречаться с директором по маркетингу одной известной продуктовой компании, тоже разведённым, и с удовольствием посвящала меня в обстоятельства своего привыкания к новому человеку. На вопрос о том, сколько у неё детей, она отвечала: «Двое – мальчик и девочка». Дочку Юльку Берта с присущей ей самоиронией называла между нами «памятником неизвестному солдату», потому что ни один из её мужей не был отцом ребёнка, при этом обожала и баловала девочку, так что сильно загрустила, когда та, поступив в Вышку на бюджетное место, переехала в отдельную квартиру, купленную для неё и любовно обставленную матерью. Благодаря своим выдающимся способностям, Юлька пошла в школу с шести лет: ей не хватало общеобразовательной программы, поэтому всё её детство, когда Берта привозила девочку ко мне на выходные, чтобы оградить от бабушкиного влияния, я занимался с ней английским и математикой. Своим вторым ребёнком Берта считала меня, хотя была всего на год старше.
Она молча подошла к столу и, насупившись, протянула мне уже вскрытый, судя по клочьям бумаги с одной стороны, длинный белый конверт.
– Что это? – спросил я.
– Письмо, как видишь.
– Письмо? Кто сейчас вообще пишет письма? Оно доставлено с на́рочным или голубиной почтой?
– Очень смешно. На конверте написано: «Директору», поэтому почему-то положили мне на стол, но внутри указано твоё имя. Я не уверена, надо ли тебе его вообще давать.
– Ну, так не давай. Какая разница, кому адресовано? Реши сама как-нибудь.
– Тут… тут всё же тебя касается. Ты знаешь, кто такой Константин Посажин?
– Первый раз слышу.
– Тренер лыжной команды из спортшколы в Подольске.
– Не помню такого тренера. Наверное, из новых кто-то. А что ему надо?
– Приглашает на лыжные соревнования.
– Последние лыжные соревнования в моей жизни были сто лет назад. Зачем я ему?
– Вот именно! Он просит связаться с ним, там указан телефон школы, но я не думаю, что тебе надо звонить.
– Почему?
– Не нравится мне это.
– С чего бы?
– Не знаю. Интуиция.
– Не вижу ничего страшного. Позвоню и всё выясню.
– Тогда звони с офисного телефона.
– Зачем?
– Чтобы я могла подслушивать.
– Уймись!
Кроме формального приглашения, в тексте не содержалось подробностей, хотя упоминание лыж указывало, что это письмо из моей почти профессиональной лыжной юности: я с раннего возраста до поступления в институт занимался в детско-юношеской спортивной школе и побеждал на различных областных первенствах. Тренеры прочили мне олимпийское золото, но я, поступив учиться на архитектора, забросил соревнования – к радости мамы-художницы и огорчению отца, чья карьера гимнаста в своё время не сложилась из-за травмы. Жизнь без лыж и сноуборда для меня немыслима даже спустя почти тридцать лет, правда сейчас это дорогостоящее хобби: спорт высоких достижений заменила работа в собственной архитектурной мастерской, став другим испытанием, счастливым, но которое вряд ли можешь вообразить в детстве, когда срисовываешь в тетрадку причудливые планировки замка Шамбор с найденной в библиотеке старой французской энциклопедии.
– Павел? Добрый день! Спасибо, что позвонил. Рад слышать! Ты меня, наверное, уже не помнишь? Мы в одну спортшколу ходили, я на три года младше, – незнакомый человек на другом конце телефонной линии говорил сбивчиво, с едва заметными паузами и придыханием, свойственным людям, которым слова даются нелегко.
– Добрый день, Костя! Врать не буду, честно, не помню. Давно всё это было. И я перестал тренироваться почти сразу после школы, так что…
– Да, знаю. Поэтому нашёл тебя через интернет. Контакты твоей фирмы. Ты известный, оказывается! – мой собеседник смущенно засмеялся.
– Широко известный в узких кругах, – отшутился я расхожей фразой.
– Павел, а я тебя как раз помню: очень здорово ты на лыжах бегал, был одним из лучших. Жаль, что бросил. Никто от тебя не ожидал тогда. Да. Как сам-то? Женился? Дети есть?
Ох, как же меня бесили такие вопросы раньше! Когда я навещал нашу старую квартиру в Подольске, соседки по дому первым делом, едва успев поздороваться, интересовались именно этим, а не тем, например, кто я по профессии или какие дома спроектировал. Поначалу я раздражался: «Как только женюсь, вы узнаете об этом первой», а позднее, чтобы не хамить, загадочно улыбался в ответ, потому что мнение посторонних людей стало мне безразличным.
– Я с офисного телефона звоню, неудобно на личные темы говорить.
– Понял, извини. Сразу к делу тогда. Я сейчас в нашей школе тренером работаю. Мы собираем выпускников разных лет, кто на сборы ездил в девяностые, ребят из Подмосковья. Помнишь лыжную базу в Сосновом Бору? Там в феврале будет большое мероприятие к юбилею лагеря и турнир, кубок Московской области. Я в оргкомитете. Из наших тренеров почти никого не осталось, но многие ребята из разных городов приедут. Ты же был там? В каком году?
– Д-да… Был, кажется… Всего один раз… В одиннадцатом классе, – медленно проговорил я, почувствовав, как в груди что-то начало сжиматься.
– Вот! Это как раз, наверное, девяносто второй год и был. Мы тогда там, считай, последними тренировались. После нас на базе долго сборов не проводили, всё потихоньку разваливалось. А сейчас лагерь отремонтировали, ну, знаешь, нацпроекты и все дела, теперь на его базе – спортивный центр. Губернатор хочет его продвинуть, вот и решили пригласить известных выпускников разных спортшкол. СДЮШОР наша выделит автобусы, нас привезут-увезут. Ну, и на базе тоже организуем: еда, спортинвентарь – всё будет! Знаешь, какую там классную трассу сейчас проложили! Покатаемся с ребятами. Ты как? В деле?
– Ну, наверное. А когда это будет? Февраль, говоришь? – я с трудом подбирал слова.
– Последняя суббота февраля. Точная программа будет известна чуть позже. Запиши мой мобильный и набери меня после нового года. Записываешь?
– Да, спасибо.
Я взял стикер из ящика стола и записал номер. Потом по привычке к порядку дописал ниже: «Константин. 29 февраля. Сосновый Бор». Почерк был как будто не мой.
– Многие приедут, кому я звонил. Давно не виделись. Кого куда жизнь разбросала. Валерка Сизов будет, помнишь его? Серебро с Европы привез. Сейчас тренер в сборной. Игорь Коломиец – он сейчас тоже тренит в Челябинске. Сашка Котов, Андрей Печерин – российские призеры наши. Витька Смоляков – тоже, наверное, помнишь, такой белобрысый чёрт, в Москве сейчас живет. Юрка Север подтвердил, он вроде бы с вашего года. Чемпион приедет…
Я сглотнул и сразу закрыл глаза. Вместо темноты в них ударил солнечный свет, усиленный искрящимся снегом, на фоне которого блёклым силуэтом проступила фигурка юноши с лыжными палками в руках. Чемпион… Пока Костя называл тех, кто приедет на встречу выпускников, передо мной возникали смутные, почти забытые лица ребят, ещё школьников, увлеченных лыжами. Но Чемпион… слово, которого я и ждал, и боялся. Этого мальчика с черной густой шевелюрой и огромными карими глазами называли не по имени, а «Чемпионом», и откуда прозвище взялось, неизвестно. В парне угадывалась какая-то внутренняя пружина, как будто сжатое и удерживаемое внутри беспокойство – то, что некоторые принимали за решительность и целеустремленность, а некоторые – ошибочно – за высокомерие. Как бы то ни было, кличка намертво к нему приросла, и все верили, что он, действительно, будущий чемпион.
Напоминание о лыжной базе в Сосновом Бору застало меня врасплох посреди рядового рабочего дня и сильно взволновало. Я попрощался с Константином, пообещав перезвонить, отложил телефон и уставился на квадратик стикера. Записанное на бумажке нещадно стряхивало пыль с того, что многие годы пряталось, как на дальней полке в архиве, где-то очень глубоко внутри меня. Берту, знавшую обо мне всё, интуиция не подвела, неожиданный телефонный звонок воскресил часть прошлого, о котором я теперь не мог не думать: то, что раньше причиняло боль, потом стало забытым фактом биографии, как давно прочитанная книга, – ты знаешь, что когда-то читал её, но детали сюжета от тебя ускользают, и половины героев уже не помнишь. Чем для меня стало первое романтическое чувство, вспыхнувшее в ту не слишком холодную зиму в Сосновом Бору, что оно со мной сделало и почему трепещет жёлтая бумажка в непослушных пальцах?
Не знаю, правы ли англичане, когда говорят: пусть прошлое останется в прошлом – не уверен, что это возможно. Мы взрослеем, мудреем, избавляемся от иллюзий и детских страхов, отвергаем случайное и, помуслякав палец, хладнокровно переворачиваем страницу с неразгаданным ребусом. Время нельзя удержать, как воду в кулаке, когда зачерпнул ее из набежавшей на берег волны, – в руке остаётся лишь песок с обломками раковин, окаменелых останков простейших, живших миллионы лет назад. Вода, которая вынесла их к твоим ногам, упрямо стекает, возвращаясь в изменчивое море. Нельзя управлять и прошлым. Оно не меняется вместе с нами, хотим мы того или нет, и это происходит со всеми людьми: кто-то своё прошлое несёт как знамя, кто-то кладёт в карман и забывает надолго, кто-то с трудом тащит за собой, кто-то прячет, кто-то делает вид, что его вообще не было. Прошлое нельзя отменить, оно не исчезнет, подобно ребусу, для которого мы пожалели интеллектуального усилия.
Бывает, что от мысли трудно избавиться, пока не проживешь её полностью. Чем дольше я думал о лыжной базе в Сосновом Бору, тем более нестерпимым становилось желание воспроизвести в памяти произошедшие там события – последовательно, аккуратно, со всеми важными для меня подробностями. Впервые за много лет мне хотелось заново рассказать эту историю самому себе.
Рабочий день был испорчен, и я, делая вид, что ничего особенного не случилось, пытался заполнить его разговорами, чтобы он пролетел как можно быстрее. Перед уходом ко мне зашла попрощаться Берта. Я ничего не сказал ей о телефонном звонке в Подольск и, чтобы предупредить её настырные расспросы, перевёл разговор на два куска испечённого её матерью сливочного пирога, которые Берта всучила мне ещё днём.
– Клара Арнольдовна увлеклась выпечкой? Это на неё не похоже.
– Ничего не говори! Мамхен целыми днями смотрит рецепты на Ютьюбе, а мы наказаны тем, что должны это пробовать.
– Ну, вкусно ведь.
– Не спорю, у неё нормально получается, но, ты же знаешь, я худею, а Юлька такое не ест.
– А как же твой маркетолог?
– Терский не маркетолог, а директор по маркетингу, не язви, пожалуйста. Обойдется. Мы ещё не на той стадии, чтобы я его кормила. Кстати, не забудьте про ресторан завтра.
– Не забудем.
– Я серьёзно. Ты знаешь, как я к этому отношусь, мне надо, чтобы вы обязательно познакомились с ним до нового года. Имей в виду, у меня столик в Twins Garden забронирован на четверых. Только попробуйте слиться! А кухен забери домой, Илюша съест, он любит сладкое.
– Илюше тоже пора бы притормозить с углеводами, – заметил я.
– Вот ещё! Он прекрасно выглядит. И не спорь со мной, если хочешь жить спокойно.
– Когда это я, даже не помышляя спорить с тобой, спокойно жил?
– Тварь неблагодарная!
– Благодарная, благодарная! – ответил я с улыбкой. – Спасибо! И за пирог тоже.
Она чмокнула меня в щёку и заботливо стерла отпечаток помады.
Приехав домой поздним вечером, я не стал доставать ключ и нажал на кнопку звонка – Илюша, сорокадвухлетний великан, открыл дверь, бережно взял меня за шарф и легонько притянул к себе в прихожую, чтобы поцеловать.
– Павлик, ты снова забыл ключи? – спросил он.
– Вот они, – я похлопал по карману пальто. – Ни разу в жизни не забывал ключи.
– Ну, ты и ленивец!
– Ничего и не ленивец! Просто люблю, когда ты меня встречаешь так.
– Как?
– Вот так, – я поцеловал его в ответ. – Мне сейчас это очень нужно.
– Что-нибудь случилось?
Я молча снял обувь и, когда поднял глаза на Илью, заметил складку озабоченности у него на переносице.
– Всё нормально. День был очень длинный. Ты давно дома? И чем это так аппетитно пахнет?
– Победой!
Илья работал адвокатом, партнёром юридической фирмы, специализировавшейся на экономических делах. Интеллектуал и трудоголик, он был нетребовательным в быту, хотя любил поесть и сам с удовольствием стряпал. Я никогда не мешал его священнодействию у плиты, тем более, что Илья всегда прогонял меня при каждой попытке помочь ему: в этом случае мне лишь доверялось мыть посуду. Однажды он признался, что любое время, проведённое в кухне, стоит того, чтобы потом увидеть, как самозабвенно я закатываю глаза от вкусноты.
Сегодня на ужин, судя по запаху имбиря и лемонграсса, готовилось что-то очень тайское, а в холодильнике уже охлаждалась бутылка белого вина по поводу завершения сложного арбитража, который он наконец-то выиграл для своего клиента после почти года судебных тяжб. С облегчением сбросив с себя груз долгого процесса, Илюша мог расслабиться, отдохнуть и выспаться как следует, поэтому он пил вино, доедал на десерт кухен Бертиной мамы и с упоением говорил и говорил, иногда углубляясь в юридические подробности, большую часть которых я пропускал мимо ушей, зная, что надолго его не хватит: мой болтун, несмотря на крепкую комплекцию, быстро хмелел даже от небольшого количества алкоголя.
– Пойдем спать? – предложил он, когда было уже за полночь.
– Ты иди, ложись. Я посижу ещё чуть-чуть, заодно посуду помою.
– Тогда пойдём не спать.
– Давай не сегодня?
– Глядите-ка, кого это я уговариваю? И с каких пор?
– Илюш, не обижайся. Мне надо кое-что додумать. По работе.
– Хорошо, разбуди, если ночью вдруг понадобится, чтобы кто-то протянул тебе руку помощи, – Илья провёл пальцами по моему животу вниз.
– Нет, сегодня, пожалуй, дам тебе поспать, а вот завтра…
– А что завтра?
– Смотрины Бертиного бойфренда, забыл? Мы идём в ресторан. А послезавтра я возьму выходной, так что на завтрашнюю ночь ничего не планируй, я найду, чем тебя занять.
– У меня и сегодня особых планов нет, – он обнял меня за талию.
– Прости. Много всего в голове сейчас. Пока не разложу по полочкам, не усну.
Он с наигранной обидой надул губы. Я обхватил Илюшину кудрявую голову ладонями, притянул к себе и поцеловал его в веснушчатый нос.
– Долго не сиди, завтра же на работу, – сказал он тихо, на секунду прижав меня к себе.
– Не буду. Спокойной ночи!
– Спокойной.
Я подождал, пока он угомонится в спальне, налил в бокал ещё вина и сел у окна в комнате, не включая свет. Мне было немного не по себе, что я утаил от Илюши свое воспоминание, которое с такой навязчивостью терзало меня весь день. Мы не скрывали друг от друга своё прошлое, потому что предыдущая жизнь каждого из нас перестала иметь значение в тот миг, когда мы встретились и захотели наверстать упущенное время, словно прожить его вместе заново. Но можно ли точно передать словами чувства, которые ты сам долго не понимал до конца? Как любил шутить мой домашний юрист: «Слова намного чаще приводят человека в суд, чем молчание». Сейчас оправданием моему молчанию служило то, что предстоявшее мне воображаемое свидание – не с другим человеком, а с самой юностью, которая прошла и даже в мыслях возвращалась не слишком часто.
На стене напротив окна висел мой детский портрет маминой работы – даже не портрет, а нечёткая репродукция, увеличенная фотография. Саму картину вместе с несколькими другими работами ещё в начале девяностых купила одна московская галерея: мы тогда нуждались в деньгах. Спустя годы, уже после смерти мамы, я узнал, что галерея закрылась, а коллекция за бесценок разошлась по частным собраниям. Следов маминых картин мы с отцом так и не нашли, осталась лишь фотография, сделанная куратором первой выставки.
Портрет очень нравился Илье: ему удавалось во мне теперешнем, скучном и временами занудном человеке, разглядеть того беззаботного мальчика шестнадцати лет, который стоял у залитого солнцем окна и на мгновение оглянулся на художницу. Мама написала портрет по памяти. Я не помнил момента, запечатленного на картине, – всего секунды моей жизни, сразу забытой, а она запомнила и воспроизвела его позднее. Это оставило болезненные прорехи на и без того тонкой, почти утраченной связи между мной и мамой, как будто мы о чём-то не договорили. Сегодня репродукция на стене по удивительному совпадению становилась частью моего воспоминания.
Я забрался с коленями в кресло и облокотился на подоконник. На полу муркнула наша старая кошка Люська, её пять лет назад в дикий мороз мы забрали с автобусной остановки, где она умирала, и вы́ходили. Я поднял Люську на кресло, она устроилась рядом со мной и успокоительно заурчала.
Окна выходили во двор, который дворники ещё не убирали после метели. Снег кружился в свете фонаря и медленно в отсутствие ветра ложился на обезлюдевшие дорожки возле дома. От стекла веяло холодом, он проникал в комнату, точно сама зима, сказочная, безжалостная, постепенно овладевала всем миром, как это уже было когда-то…