Между тем, странный Лизин вопрос я не забыла. Про то – напивалась я или нет. Потому что соврала и потому что напивалась. Это в неполных-то двенадцать лет! Только разве про такое расскажешь? Да еще в стенах ЗБ, где случайно оброненное слово может обернуться чем угодно. Может, оттого и всплыло за окнами древнее море? Мы ведь даже запах его ощущали! Слышали шелест волн. Точно некий доисторический великан выбрался из пыльных хронопластов и, прильнув к обгоревшим стенам, решил внимательнее изучить своих далеких правнуков, давным-давно разучившихся дышать жабрами и утерявших хвост с плавниками. Возможно, он просто любопытствовал, а может, ему хотелось копнуть глубже, послушав наши истории – о том, как у Лизы взрывом разметало родной дом или как я совершила свою первую кражу.
А кража и впрямь была. То есть, сначала кража, а потом мерзкое, по сию пору памятное амбре выпитого алкоголя.
Деньги я украла, сбросив их с чужих телефонов. Простенькая такая операция – всего-то пара минут и понадобилась. Но если рассказывать по порядку, то там не с телефонов все началось, а с деток больных лейкозам. Это мама моя телевизор дома смотрела, ну, а я у себя в комнате шебуршила – уже и не помню, чем занималась. Только мама вдруг позвала меня – странным таким голосом:
– Лерочка, подойди сюда – посмотри, пожалуйста…
«Лерочка», да еще «пожалуйста» – это был перебор. Два добрых слова в одной фразе звучали более чем подозрительно. Понятно, я насторожилась.
– Чего там еще?
– Детей больных показывают, просят помочь.
Когда что-то просят – да еще, прикрываясь детьми, это отвратительно. Я сразу припомнила нищенок в нашем дворе, без особого стеснения пачкавших мордашки своим детям дорожной грязью. Чистеньким да ухоженным подавали меньше, вот они и готовили их загодя – каждое утро кутали в рубище, гримировали. Мама, может, это и не видела, а я-то видела не раз – потому и встопорщилась.
– Ага, знаю. Травмы-сопли, сю-си, пу-си, еврик дайте… Сначала разжалобить пытаются, потом деньги из карманов сосут.
– Не болтай, чего не знаешь! – голос у мамы прозвучал столь резко и незнакомо, что я тут же прикусила язык. Мама у меня вообще редко ругается – а в те далекие времена, когда я была маленькой, строго следила за языком – своим и папиным. И вроде получалось! Конечно, тогда еще война не разразилась, да и нервы нам всем школа не попортила, но все равно атмосфера в доме была на несколько градусов теплее. В общем, пришлось выходить из комнаты и вставать рядом. Я и сама толком не знала, что увижу на экране телевизора, но без причины мама ни за что бы не вспылила. По телевизору же показывали мальчика лет пяти или шести. Обритый наголо, он лежал на кровати и говорил перед камерой. Видно было, что держался он из последних силенок, храбрым старался казаться, а у самого слезинка из уголка глаза выкатывалась, и ноздри подрагивали, словно вот-вот всхлипнет. Мне точно по голове кто треснул, в один миг я оглохла и ослепла. Только его одного видела и слышала – как обещает он больше не плакать, в какие игрушки играет и кем станет, когда выздоровеет. Еще он что-то рассказывал о своих друзьях, о маме, а потом… Потом последовал кадр с тем же мальчиком – уже на фотографии, а фотография стояла на свеженькой могиле. И дикторша сообщила, что мальчик не дождался помощи – потому и не выздоровел. Поздно пришли деньги, поздно отыскали подходящего донора.
А дальше стали показывать других детей, рассказывать о фонде помощи и номере счета, на который можно эсэмэсками отправлять деньги. В общем, все то, о чем я недавно брякнула, да только мальчик был самый настоящий, не выдуманный. И глаза его я никак не могла выбросить из головы. Я и губу себе прикусила до крови – так захотелось открутить назад эти несколько месяцев – разыскать его, обнять, утешить. И донором стать – отдать кровь, плазму, костный мозг – все, что понадобится…