Ваше прошлое вас больше не касается;
Ваше прошлое – как почва для анализов.
Я раскрою вас, упрямая красавица,
Ознакомившись внимательно с анамнезом.
– Что будем делать с девочкой? С той, младшей?
Полный, холёный мужчина в отглаженной рубашке и сером костюме-тройке размеренно барабанил пальцами по столу. Когда Щуман задал свой вопрос, мужчина насмешливо-мрачно посмотрел на него поверх фарфоровой чашки.
– А ведь это была ваша инициатива, господин Щуман.
Арсений бросил быстрый взгляд на монитор. В электронной глубине хмурая, прямая, как стрела, Яна расхаживала из угла в угол, то и дело оборачиваясь на дверь. При каждом повороте чёрные волосы веером взлетали над плечами.
– Кто следил за детектором? Она лгала во время разговора?
– Ни грамма. Честный, храбрый, непреклонный и совершенно бестолковый рыцарь.
– Какие у вас… метафоры, – раздражённо произнёс Щуман и, опёршись о стол, навис над собеседником. – Ваше мнение, Арнольд?
– Нет. Нет, нет и нет, – скептически покачал головой тот, вынимая из ящика жёлтый бумажный пакет. – Никакой она не шпион. Простая девчонка. Но в определённом смысле являет для Империи не последний интерес.
– Что вы имеете в виду? – сдержанно поинтересовался Щуман.
– Характер. Любопытный. Сложный. Ей семнадцать, обнулялась восемь раз. А некоторые черты переходят из модуля в модуль с завидным постоянством.
– Ген?.. – Арсений отступил от стола и задумчиво потёр плохо выбритый подбородок. – Я ещё не изучал её биографию, но…
– Кому вы врёте? – Арнольд улыбнулся и развёл руками, как бы говоря, что сказанное – не в обиду. – Вы не тот, кто допрашивает, не ознакомившись с фактами.
Щуман раздражённо дёрнул головой.
– Ладно, читал. Через строку. Так или иначе, я тоже это заметил – имею в виду, её странный характер. Я общался с её текущей матерью вчера, под видом соцслужащего. Ничего подобного: обыкновенная женщина, набор характеристик стандартный. Непохоже, чтобы за год она могла воспитать бунтарку.
– Вы уже и с матерью успели встретиться?
Арсений поморщился, будто раскусил гнилую сливу.
– У меня были дела в Оссии, а она явилась в отделение милиции писать заявление о пропаже. Поскольку дело Каминовой на особом контроле, мне сообщили об этом. По счастью, я был недалеко от Лазова. Можно сказать, удачно сложились обстоятельства…
– Вот как. Не поздновато она спохватилось? Прошла, кажется, неделя?
Говоря это, Арнольд раскрыл бумажный пакет и высыпал на стол несколько крупных черешен. Ножом, предназначенным для вскрытия писем, он аккуратно вынул из ягод косточки и разрезал каждую пополам.
– Она сказала, что Яна и прежде уходила из дома – иногда не появлялась день или два.
– Точно. В анамнезе указано то же самое. Думаю, в эти отлучки она и посещала чёрный рынок.
– Так или иначе, с этой стороны беспокоиться не о чём. Признаю, это была излишняя предосторожность – решить, что эта девочка шпион.
– Это была паранойя, Арсений. Будьте поспокойней. Думаю, на вашем веку Империя ещё постоит. Однако… Конечно, о том, что эта Яна – шпион из числа оппозиционеров, я бы говорить не стал. Но присмотреться к ней внимательней стоит. И даже не только из-за гена. Кто знает, сколько ещё таких девочек растёт в Оссии…
– Она уже не девочка. Семнадцать.
– Семнадцать! Мы с вами в наши семнадцать думали о том, как сдать экзамен в Е́рлинский институт права, а не о том, как продавать материалы на чёрном рынке, – ссыпая черешни в чашку, покачал головой Арнольд.
– Но эта история с похищением её сестры… Мне кажется, в её обстоятельствах, на её месте…
Воспоминание о том, на что он сам решился в подобных обстоятельствах, укололо Щумана притупившейся о время иглой. Арнольд – или граф фон Зин, как его звали в стенах комплекса – молча отхлебнул кофе; из чашки шёл слабый, сладкий аромат переспелых ягод. Арсений искоса посмотрел на своего заместителя.
– Её сестра, – нехотя произнёс он. – Надо что-то решать.
– С ней госпожа Юнгерс. Не думаю, что стоит волноваться.
– О да, – язвительно кивнул Щуман. – Надо полагать, о госпоже Юнгерс похлопотали вы?
– Само собой.
– Иногда мне кажется, что вы были бы куда убедительней в роли канцлера, нежели… впрочем… Что дальше? Что делать дальше?
– Господин Щуман, вы спрашиваете так, будто здесь я решаю подобные вопросы, – с сарказмом ответил фон Зин.
– А что бы вы сделали, будь это так? – в упор спросил Арсений. Граф откровенно рассмеялся:
– Мне не быть канцлером. Слишком велика для меня сопутствующая жертва. Но, если пофантазировать… Положим… Я разрешил бы им встретиться. Но не сейчас. Не сразу.
– Почему?
– Вы согласны, что её поведение и характер следует проанализировать? Инженерам-генетикам давно пора взяться за граничный ген. Я уверен, крупные перегибы позади, пришло время работать над нюансами.
– Разумеется, – сухо кивнул Щуман. – На ловца и зверь бежит.
– Да и вообще, – воодушевившись, продолжил фон Зин. – Разобраться в этой ситуации с чёрным рынком в Лазове, с тем, что она прятала и продавала материалы… Это ведь против закона. Она, конечно, не шпион, но закон однозначно нарушала, и не раз. Если захотите, можно привлечь прессу и осветить это дело как показательное разбирательство над… да хоть над диссидентом!
– Арнольд! – воскликнул Щуман. – Вы не перегибаете палку? Она девочка! Ей семнадцать. Какое разбирательство?..
– У закона нет возраста, – мрачно ответил фон Зин. – Но я не настаиваю. Это, опять же, ваше желание – приструнить инакомыслящих. Я лишь предложил идею.
– Вы хотели предложить, что делать с Яниной сестрой, а не как расправляться с диссидентами!
Граф пожал плечами. Плотная серая ткань собралась гармошкой – пиджак был явно ему великоват.
– Не хотите – не надо.
– Отложим этот вопрос до собрания совета, – раздражённо кивнул Щуман.
– А что касается сестёр… – как ни в чём не бывало протянул фон Зин, – если хотите поизучать эту Яну – доведите до предела. Внутреннее напряжение обостряет все без исключения характеристики, и физические, и психологические. Поиграйте с ней. Пригрозите, пообещайте, кнут и пряник – прекрасные, проверенные средства. Когда соберёте достаточно статистики – пожалуйста, отдавайте ей её сестру, потакайте прихотям, делайте что хотите…
– А потом?
– Господин Щуман, эта девочка вас заколдовала, что ли? Вы ведь, кажется, не впервые сталкиваетесь с подобным. Не мне вам рассказывать, как поступают с отработанным материалом.
Щуман резко кивнул. Поддёрнул рукав, посмотрел на часы на правом запястье и щёлкнул по квадратному стеклу экрана.
– Кофе с имбирём и биографию Яны Каминовой. Четыре эпизода. Самое раннее, последнее перед арестом и что-нибудь, эмоционально окрашенное ярче прочих.
Стараясь не думать о том, как сама Яна недоумевает, нервничает, злится, расхаживая по допросной, Арсений поднялся в свой кабинет, устроился на кожаном диване и развернул планшет.
– Покажите мне ваше прошлое, госпожа Каминова, – пробормотал он, кладя под язык капсулу энергетика и откидываясь на мягкую спинку. – Покажите…
***
Ночная нянька обхватила вопящую черноволосую девчонку поперёк живота и поволокла к выходу. Та визжала, вертелась, вырывалась, а напоследок смахнула со стола очки директрисы. Под вопли «Чертовка! На опекунство завтра же!» нянечка выбежала из кабинета с пятилетней безымянкой на руках.
Дежурная, которой сдали девочку, промучилась с крикуньей до рассвета, отчаялась и отвела её в пустующую карантинную спальню. Пнула, включая, старый обогреватель и, отцепив девчонку от своего подола, вышла вон. Это было ошибкой. Безымянка не желала затихать и перебудила весь дортуар за стеной отчаянным криком: «Отдайте!» Дежурка, ворвавшись в спальню, вцепилась ей в плечи и затрясла, истерично приговаривая:
– Сейчас же пойдёшь на улицу, если не прекратишь! Чего ты орёшь? Ну чего ты орёшь?!
– Отдайте! Отдайте!
Щёлкнув щеколдой, воспитательница, спотыкаясь, выгнала девочку на балкон. Та поскользнулась на ледяной луже, в которую вмёрз поломанный веник, растянулась на кафеле и заревела ещё громче.
– Ну заткнись ты наконец!
– Отдайте!
Дежурная хлопнула дверью и снова задвинула щеколду. Крик, приглушённый двойной рамой, стих, но безымянка не собиралась сдаваться. Поднявшись, принялась колотить по рамам и стеклу. Стекло пошло трещинами.
– Ах ты дрянь!
…После укола успокоительного девочка уснула. Глядя на съёжившуюся в кровати безымянку, директриса детприёмника бросила раздражённой, измотанной воспитательнице:
– Поставьте её первой в очередь. Мы тут все с ней свихнёмся. Пусть заберут в семью побыстрее.
– А что делать с её материалами?
Директриса осторожно, двумя пальцами подняла с тумбочки потрёпанную погремушку. Та сухо затрещала пластмассовыми шариками, искусанными десятками крошечных зубов.
– И как это она умудрилась не забыть это после обнуления?.. – склочно пробормотала дежурная.
– У некоторых детей случается. Обнуления действуют плохо. Генетика, – ответила директриса. – Вы посмотрите, какой у неё взгляд осмысленный. И характер вполне сформирован. У нормальных нулёвок такого не бывает, тем более у тех, кому ещё даже имени не дали. Ладно, Ираида Семёновна, идите, поспите. И напишите в отдел попечения, пусть подбирают семью срочно! Если повезёт, к обеду от неё избавимся.
Дежурная кивнула. Директриса поджала губы:
– Хуже, если это в ней сохранится. Всю жизнь будет мучиться. Остатки прежних личностей наслаиваются, копятся, противоречат друг другу… Ничего хорошего.
***
В дверь настырно, пронзительно позвонили. Вздрогнув, Яна подхватила рюкзак и, уже не выбирая, смахнула со стола всё, что оставалось: синюю ручку в прозрачном корпусе, обгрызенный колпачок, черновики по алгебре, жвачку, гигиеническую помаду… Когда она подбежала к узкому голому окну, мать уже здоровалась с рейдовиками; из прихожей доносились голоса, топот и знакомый шорох брезента.
В громадных брезентовых баулах рейдовиков пропадало всё: блокноты, фотографии, исписанные салфетки… Как-то Яна решила сохранить блистер от таблеток – тёмно-зелёная прозрачная пачка переливалась на свету и приятно пахла мятой, – но во время очередного рейда изъяли и её.
– Почему? По какому праву? – горячо, зло отчеканивала она, словно раздавая пощёчины. Мать, загоняя Яну в соседнюю комнату, мелко кивала и стелилась перед рейдовиками, Ира ревела, цепляясь за её рукав, а мужчины в форме бесстрастно застёгивали сумки и уходили из квартиры, чтобы вернуться через месяц и забрать новые накопившиеся материалы.
Тем вечером, сидя на полу в комнате матери, Яна долго не могла унять бессильную злобу – сначала плакала, потом молча, невидяще, опухшими глазами пялилась на осколки разбитой рейдовиками стеклянной кружки. Очнулась, когда мать вошла, чтобы собратья на работу: под её тяжёлым ботинком хрустнул самый большой осколок. «Это я, – подумала Яна. – Это все мы. Как осколки под их ботинками». Через неделю после того случая она впервые побывала на чёрном рынке, где торговали материалами.
…Услышав шаги, направлявшиеся к её двери, Яна подбежала к подоконнику. Самое ценное уже лежало в рюкзаке; на столе, для отвода глаз, остался облупленный горшок с алоэ и шелуха от семечек – если рейдовики увидят, что за месяц она не обзавелась никакими материалами, это может вызвать подозрения.
Яна в последний раз оглядела свой закуток: стол, кровать, крючок со свисавшей с плечиков школьной формой; на тумбочке – съехавшая стопка книг с торчащими закладками и карандашами. Книги почему-то не изымали – почти никакие, кроме, разве что, стихов. Но Яна и не знала, что такое стихи.
Схватившись за щеколду, она вспомнила, что под матрасом остался вчерашний рисунок Ирины. Но за дверью уже звучал голос матери:
– Две комнаты. Две. Там детская… Яне семнадцать, Ирине семь… Да, их почти одновременно ко мне приписали…
Яна выбила щеколду из паза – на пальцах остались сухие чешуйки краски, – распахнула окно и влезла на подоконник. Прыгать было невысоко, коричневые цветы под окном пружинили не хуже мата. Она прыгала в них уже почти три месяца, а цветы не мялись. Что за сорт? У – упорство…
– У – упоротость, – пробормотала она и спрыгнула вниз. Набитый рюкзак крепко стукнул по спине. Покачнувшись, Яна ухватилась за угол стены, подтянула лямки и помчалась к заброшенному парку, за которым начинался чёрный рынок.
***
– Ну? Едешь?..
Яна обернулась. Позади, в красном зареве, стоял город; в окнах горели утлые искорки ламп. Впереди чернела река – ветер разносил по ней запахи ила, гнили и влажных камней. Где-то на горизонте мутная блестящая вода сливалась с небом.
Катер уже покачивался у причала. На нём не было огней, и понять, что он здесь, можно было только по слабому рокоту и плеску.
– Что ты сказал им обо мне?
– Что ты умеешь хорошо прятать вещи. Выжидать. Торговаться. Им нужен человек, чтобы работать на складе вывезенных из Оссии материалов – ты подходишь отлично.
– У меня нет денег на дорогу.
– Я сказал, что ты отработаешь билет на том берегу.
Яна сжала ладонь и до крови укусила костяшки.
– Я смогу вывезти сестру? Потом?.. Когда-нибудь?..
– Может быть. Решай быстрее!
– Ты сам едешь?
– Не кричи! – Он схватил её за руку и заозирался. – Хоть соображаешь, что будет, если нас обнаружат?!
– Ты едешь? – срывающимся голосом повторила Яна, чувствуя, как вибрирует всё внутри.
– Неделю назад уплыла другая лодка. Они не добрались до Е́рлина – может быть, потерпели крушение, может, их заметили на границе…
– Ты боишься?
Рокот катера стал громче. Плеск усилился, и на корме загорелся крошечный, как светлячок сигареты, сигнальный огонь. Сходни заскрипели.
– Ты едешь, Каминова? Едешь или нет? – отчаянным шёпотом спросил он.
Яна снова оглянулась.
Вдалеке дремал молчаливый, холодный Лазов. А по ту сторону ледяной воды, невидимые за туманом и расстоянием, стояли другие города, где не изымали воспоминаний и материалов, не обнуляли людей. Самым близким из них был Ерлин – столица соседней с Оссией Ерлинской Империи.
…В дремлющем, мрачном Лазове спала Ирина.
Сходни, чавкая, поползли прочь от берега.
– Ну! – как сквозь вату услышала Яна. – Решай!
Она закусила губу и надавали кровившими костяшками на глаза – до боли, до багровых клякс под веками.
Огонёк на корме погас.
– Отплываем, – донеслось с палубы. – Вы садитесь?
***
Яна с криком вскочила и принялась ощупывать постель. Снова снилось то же. Это воспоминание приходило каждую ночь после изъятия нематериалов.
– Чего вопишь? – На пороге, отодвинув ширму, заменявшую выломанную дверь, стояла мать. На ней была водолазка с высоким воротом и старые джинсы – видимо, ещё не раздевалась после смены; мама работала дежурной в детприёмнике. – Иру разбудишь.
Яна сглотнула и тяжело дыша, как после отчаянного бега, выговорила:
– Опять этот сон.
– А.
Мать подошла, неловко похлопала её по спине.
– Сходи к врачу. Пусть выпишут успокоительное.
– Нет. Некогда, мам, – пробормотала Яна, сцепляя руки, чтобы унять дрожь. Ей всегда становилось не по себе, когда в матери проглядывала человечность.
В своей кровати закопошилась Ира. Мама вздохнула, оттянув горловину водолазки, будто не хватало воздуха.
– Я её успокою. Ты иди, ложись, – выдавила Яна.
– Тебя бы кто успокоил. И образумил, – поправляя смятую простынь, ответила мать. – Утром рейд, помнишь? Не смей ничего прятать.
Яна кивнула. В голове тут же защёлкало, что можно оставить рейдовикам, а что надо убрать сейчас же. Больше всего на рынке, конечно, дадут за дневник, за очередные три странички.
Дождавшись, пока мать выйдет, Яна подбежала к столу и под хныканье сестры вытащила из-под учебников исписанные клочки кальки. Скатала их в шарики и уже засовывала под стельки ботинок, когда ширма снова отодвинулась. Яна вздрогнула, резким движением отправив ботинки под кровать. Мать, просунув голову в комнату, попросила:
– Сходи завтра перед школой со мной на участок. Там ночью опять собирались. Окурков полно, осколков… Надо убраться. А ты чего это сидишь там?
– Уронила… карандаш… Сейчас подниму. Я схожу завтра с тобой, конечно…
Мама, кивнув, исчезла. Яна запихнула ботинки поглубже и на цыпочках приблизилась к кровати Иры. Прошептала:
– Чего плачешь, Ириска?
Сестра вздохнула во сне. Яна положила ладонь ей на лоб, пощупала запястья.
– Шш…Шш…
Сон накатывал тяжёлыми, отупляющими волнами. Продолжая мурлыкать что-то успокаивающее, она подоткнула сестре одеяло и забралась в собственную постель.