Только на что еще рассчитывать? Если во мне нет ничего, совсем ничего, что нужно этому яркому, праздничному, щедрому миру вокруг? 9
1
Во времена моего детства и юности, столицу нашей республики, Светлогорск, знали не только как курорт со множеством санаториев и домов отдыха. Это был также город заводов и фабрик, на которых работали десятки тысяч горожан и приезжих из селений республики, городов и краев Советского Союза.
Пока курортная зона наслаждалась пением птиц и грязевыми ваннами, всю неделю, с утра до поздней ночи, осевшие под тяжестью пассажиров автобусы, натужно гудя моторами, развозили людей на производственные окраины города и обратно, по общежитиям и квартирам.
С 1969-го года, мы – бабушка Уля, Люсена, Марина и я – жили в центре города, в однокомнатной квартире, на втором этаже новенькой хрущевки. Мама работала на заводе, ездить приходилось далеко, потому будили меня в пять утра – перед началом работы, мама завозила меня в детский сад.
2
Люсену считали красивой; ее внешность, манеры, поведение вообще, соответствовали черкесским стандартам красоты и благонравия.
Будучи натуральной шатенкой, свои длинные волосы родительница моя подкрашивала хной, каждое утро укладывая в модную прическу, как у киногероинь того времени, с шиньоном и начесом. Она носила платья только из дорогих тканей: кримплена, японского шелка или бельгийской шерсти.
В те времена многочисленные светлогорские портнихи считали своим долгом сделать прямую строчку там, где просится выточка и заузить там, где нужно дать припуск. Мамочка же моя, с тонкой талией, большой грудью и крутыми бедрами, представляла из себя «штучный экземпляр», как любила шутить ее подруга Зоя.
Такую фигуру не могла обшить ни одна портниха, потому Люсена шила сама; платья сидели на ней идеально, подчеркивая каждый изгиб. Верхняя одежда мамы тоже состояла из приличных вещей, купленных в Закавказье. Но одежды было мало: одно платье на лето, одно на осень, зиму и весну. Носилась одежда долго, годами; даже обувь. Сейчас это трудно себе представить.
3
Имея роскошную фигуру, тем не менее, Люсена не могла похвастать выразительным лицом. Возможно, такое впечатление складывалось от постоянного напряжения в плотно сжатых губах. Большие, красиво очерченные, подкрашенные в тон ситуации и гардеробу, губы все же выдавали перманентное ожидание чего-то страшного.
Люсена всегда была словно на чеку, как хорошо тренированная породистая лошадка. А как иначе? Весь ее небогатый жизненный опыт доказывал, что в любой момент может случиться беда. «Что-нибудь ужасное», – так она говорила.
Постоянное напряжение, возведенное в норму жизни, мама, само собой, транслировала и на семью. Слесарь завода и прирожденная отличница с фигурой Элизабет Тейлор своими точеными руками, с тонкими запястьями и безупречным маникюром, держала нас в ежовых рукавицах. В нашей крошечной квартире всегда царил идеальный порядок. Мы жили так, словно прямо сейчас к нам должны зайти посторонние; звонок в дверь и на пороге стоят двое родственников с покрытыми головами, например10.
Вестников смерти не приглашают войти, но все равно все должно быть идеально: ни одной немытой тарелки в раковине, никогда; нестиранной тряпочки или незастеленной постели; мятой или несложенной аккуратно вещи.
И, конечно, мы всегда были наготове одеться за три минуты и выехать, если надо… То есть, готовы были мама и я; как передовой отряд своей семьи.
4
Но, как говорила знакомая психолог, из яблони грушу не сделать. Несмотря на все старания, мама не сумела привить мне свой перфекционизм. Я жила не зная, хорошо это или плохо, оставлять постель не застеленной, не умывшись поутру сесть за письменный стол, и сбрасывать одежду по ходу движения к дивану. Единственное, чему я научилась – собираться за три минуты; если надо, конечно.
Этот минимум, было время, лишь усиливал мой внутренний конфликт – могу же когда надо.
Пока мы с Мариной учились в школе, в семье работала только мама, денег едва хватало на самое необходимое; спасали мамина собранность и чрезвычайное трудолюбие. Жили мы скромно, воспитывали нас с сестрой сурово. Собственно, воспитание заменялось простыми тумаками; за любую провинность нас лупили – сразу обеих – и запирали в ванной комнате. К счастью, совмещенный санузел не позволял долго держать нас взаперти.
Доставалось же нам за все – тапочки разбросаны, постель не сложена, посуда немыта. Влетало сходу. Мама редко говорила с нами, словно она немая: она ни о чем не спрашивала и не давала советов; не интересовалась, как прошел день; не контролировала, делаем ли уроки, что задали на дом.
Единственное, что нам вдалбливали с малолетства – никаких мальчиков.
– Вы не можете позволить себе того, что позволяется девочкам из полных семей. Вы – дети вдовы, с вас особый спрос, за любую оплошность вас сходу заклеймят, как порченных, непригодных для серьезных отношений.
Отсюда естественным образом следовал тотальный запрет на дружбу с мальчиками, распространившийся мной со временем и на девочек, из-за унизительных подозрений мамы в случае совместных с девочками походов в парк или в кино.
5
С другой стороны, нас и любили; никакие тумаки не могли затмить тепла, которое нам дарили. Забыв о личном счастье, мама безоговорочно посвятила себя семье и дому; заботясь о том, чем накормить, во что нас одеть, она всеми силами стремилась обустроить и наш быт.
Мне казалось, мама совсем не умеет расслабиться, «расстегнуть верхнюю пуговку», отдохнуть, посмеяться, заболеть, наконец. «Она живет, как ее туркужинские братья и сестры, трудящиеся от зари до темна. Но я не смогу жить как туркужинская родня. Нет, – твердила я как мантру, – я так жить не хочу; не могу, не хочу и не буду, бессмысленно».
Причина моего нежелания походить на мать крылась не в однообразии бытия, не в перегруженности его трудом – напряжение возникало не там. Моя красивая, яркая, моя самоотверженно любящая мать всегда была печальной.
– Мама, ну почему ты такая грустная?
– А чему радоваться?
– Ну как же, живем, все хорошо.
– Ну и что? В любой момент может случиться что-нибудь ужасное…
«В любой момент может случиться что-нибудь ужасное» я слышала в пять, пятнадцать, двадцать пять лет, всю жизнь. Так проявлялась мамина последовательность и постоянство во всем, даже в мыслях.
Но волен ли человек в выборе мыслей? Не для того ли моя мать жила с разбитым сердцем и постоянной драмой на лице, чтобы в конце концов во мне мог вызреть колоссальный внутренний протест. «Неужели жить так уж плохо? – спрашивала я себя. – Неужели мы созданы страдать? Разве не может человек пребывать в состоянии удовлетворенности всегда, независимо от внешних обстоятельств? Есть ли точка зрения или, может, то место, пространство, где ужасного просто нет, не существует?»
Осознанный поиск той самой точки зрения, начался лет в шестнадцать, но первые попытки понять себя, заглянуть в свой внутренний мир, и поработать там, начались намного раньше.
6
Пятиэтажная хрущевка – это шестьдесят квартир и столько же семей по 3-5 человек. Не так много, но в отличие от Марины, знавшей всех поименно, для меня те люди сливались в одну сплошную массу. Из этой массы выделялись несколько человек. В числе их девочка Наташа; Наташка, как звали ее дворовые.
Она вторгалась в мой мир, оставляя в нем всякий раз глубоченные борозды. На год старше, коричневая худышка Наташка выходила во двор часто, но общались мы редко. Я любила играть в куклы и принцесс, шить и разыгрывать представления с переодеваниями в одном конце двора, в то время как Наташка предпочитала посиделки за большим струганным столом, на другом конце.
Стоило ей выйти на улицу, вокруг нее тут же собиралась толпа – все хотели послушать очередной рассказ об очередной поездке на море, о проделках в летнем лагере, со свиданиями и поцелуями в ночи, об истериках перед родителями. Слушателями Наташки, в основном, были подростки, мальчики старше нас, и одна-две девочки-невидимки.
Я тоже иногда слушала рассказы Наташи и, глядя в ее большой, слюнявый губастый рот, с большими, совершенно кривыми зубами, страшно завидовала ей: ее улыбке, даже этим кривым зубам, ничуть не портившим ощущения легкой непринужденности и веселья, которую она демонстрировала.
7
Наташкина жизнь действительно протекала бурно и страстно, где бы она ни находилась – в лагерях, на морях или дома. Мне не были знакомы на тот момент ни морские и лагерные миры и рассказы ее не с чем было сравнивать, но вот ее отношения с матерью… Не могла представить, что можно сознательно кататься по полу в истерике, требуя от матери чего бы то ни было.
«Неужели ей не жаль свою маму – как такое возможно? Она ничего не боится, – отмечала я также, глядя в улыбающийся Наташин рот, – но почему? Разве она не знает, что жить страшно и в любой момент может случиться что-нибудь ужасное?.. Пусть себе улыбается, сколько хочет, – продолжала я размышлять, – а мне нельзя; я должна оставаться сильной, собранной, на всякий случай, ведь у моей семьи никого, кроме меня, нет, и… в любой момент может случиться… что-нибудь…»
Теперь-то я знаю, одно дело отрекаться от чего-то и совсем другое – создавать свой мир, планировать и строить собственную жизнь… То есть нет, мы строим, планируем и так, но…
Кажется, я начинаю понимать, почему меня заставляют все это писать…
8
Наташины посиделки на лавочке, как правило, заканчивались одинаково: через некоторое время на балкон выходила ее бабушка и громко звала:
– Наташенька, иди домой, твой торт готов!
Никогда не видела тортов, что пекла Наташина бабушка. Но всякий раз, когда она звала внучку, мне представлялся бисквитный торт с кремовыми розочками, как торты в витрине хлебного магазина. Покупая буханку хлеба, я смотрела на торты краешком глаз, чтобы никто не заметил, что хочу; чтобы не решили, что у нас такого нет и, конечно, не допуская мысли просить маму купить.
Тортов мы с сестрой не ели, ни магазинных, ни домашних, пока не начали работать. Да и начав зарабатывать не покупали магазинные торты – я научилась выпекать сама: бисквитные торты и рулеты, «Рыжик», «Наполеон», «Шоколадный»; радовала семью печеньем, пирожными…
Но это годы спустя, а тогда я узнала и запомнила на всю жизнь, что торт лучше есть на второй день, когда он уже пропитается кремом и настоится в холодильнике, и что Наташе никогда не хватает терпения дождаться завтрашнего дня и потому бабушка разрезает торт сразу.
«Я бы потерпела, – думала я. – Как же это, наверно, невкусно, есть свежеиспеченный торт».
9
Кроме информации, что торты лучше есть на второй день после выпечки, из общения с Наташей я вынесла еще одно знание. Оно пришло с чувством зависти, что я испытывала после каждой встречи с той девочкой. Зависть ложилась на меня сумеречным покрывалом, закрывая внутренние небеса. Я видела это чувство, еще не распознавая его как зависть. Это был некий сумрак, накрывавший меня. Возможно даже это была не зависть – тут маги и видящие может сами скажут, что это было. Сумрак не нравился мне, и я легко, автоматически, его сбрасывала сразу после возвращения домой.
Но однажды мне не удалось сбросить сумрачного состояния. Ровно неделю я ходила, погруженная во мрак, без проблеска света и радости в душе. Сначала я не понимала, что происходит. Но потом села на пол – часто сидела на полу, когда рисовала или лепила – и задумалась. Получалось, что из-за какой-то девочки, которая не имеет ровным счетом никакого ко мне отношения, семь дней моей жизни, моего собственного времени, которым я вправе распоряжаться как хочу, потрачено впустую.
Но ведь это мое время! Оно подарено, даровано мне и это единственное мое богатство; единственное, что у меня есть!
10
Так я думала, точнее, знала. Знала, что жизнь мне дарована, что время жизни и есть мое богатство, мое единственное сокровище, и я могу полноправно распоряжаться им, на все сто процентов, как хочу. Как же я могла лишить себя радости на целых семь дней? Нет, я категорически не согласна была так жить!
Именно благодаря Наташе я впервые ощутила на себе опустошающую силу безрадостного существования. За всю неделю плена в сетях сумрака, я не смогла получить от жизни ни капли наслаждения, ни крохи удовольствия. И не от того, что в ней что-то изменилось, ухудшилось; а от того, что на свете есть одна, непохожая на меня, непонятная мне, странная девочка; которой не жаль маму, и которая ничего не боится и улыбается всей душой, потому что не знает, что жить страшно и в любой момент может случиться…
11
Не помню сколько времени я провела в тот день, сидя на полу; мама на работе, сестренка и бабушка где-то за пределами воспринимаемого мной мира. Сумрак все еще лежал на мне, когда, отвернувшись от него, я принялась не то лепить, не то рисовать. «Нет, я не могу позволить себе этого состояния, мне слишком дорога жизнь», – сказала я, и он ушел…
Тогда же состоялся важный для меня разговор с Тенью.
– Все же, чем хочешь заняться, когда вырастешь?
Я начала было отвечать, но вспомнила, что мы как будто все обсудили.
– Зачем же снова возвращаться к этому вопросу? Или можно еще чем-нибудь заняться, дополнительно? Если так, хочу еще рисовать, лепить, шить, вязать, хочу быть милиционером, совершить подвиг, стать балериной и обязательно любить…
– Тебе надо выбрать.
– Писателем.
– Хорошо, но любить для этого не обязательно, тебе не дано.
Мы стали спорить; я была уверена, не испытав любви, писателем не стать. «Конечно, – подумала я тайную от Тени мысль, – я бы побоялась как Наташа, оставаться одна в толпе взрослых мальчиков; девчонки-невидимки не считаются. Хотя, то, что может она смогу и я…»
12
Моя уверенность, что без любви писателем не стать была неколебимой, абсолютной: «Это же фундаментальное человеческое чувство, главная ценность жизни, как без любви?»
И тогда я услышала:
– Хорошо, но учти – за все надо платить.
Я поняла эти слова буквально – платить деньги:
– За любовь? – удивилась я и подумала о невидимом собеседнике: «Какой же он бестолковый!» – Это в капиталистических странах за все платят, а у нас другая система, – я задумалась, и пожалела граждан капиталистических стран: «Неужели они даже за любовь платят, бедные, как они выживают? Какое счастье, что мне повезло родиться в Советском Союзе!» – Не знала, что там платят и за любовь. Неужели недостаточно, что приходится платить за образование и лечение? Их еще заставляют брать кредиты, и они проживают жизнь в долгах, и даже умирают должниками… ты, наверно, не знаешь, у нас другая система: учеба, медицина, жилье – все бесплатно… И потом, я красивая… особенная… И потом – мне всегда везет…
Я приводила эти доводы потому лишь, что снова и снова слышала: «За все надо платить… за все надо платить…» Что говорить, ангел мне достался совершенно бестолковый.
13
С ангелом мы в тот день так и не договорились – платить за любовь никто не собирался. Но разговор ознаменовал серьезную перемену – я перестала выходить во двор. Потому никогда больше не видела Чудягину Наташку, и не испытывала чувства, которое впоследствии идентифицировала как зависть, возможно ошибочно.
Между прочим, своим ощущениям не обязательно давать названия. Зачем мы это делаем? Чтобы что? Чтобы кому-то о них рассказать? Но зачем? Чтобы насмешить? Или чтобы помогли с ними разобраться?
Наши ощущения – наше личное дело, с которым никто не может разобраться, кроме нас самих. Это, как если бы кто-то за меня жевал и глотал пищу, дышал или двигался. Никто не может этого сделать за меня. Так же и мои ощущения. Они целиком и полностью – моя ответственность: что хочу то и ощущаю, хочу ощущаю это, хочу – то…
Нужно просто помнить, что сумрак возвращается. И желательно увидеть его причину. Причина эта всегда конкретна и от того, как вы стравляетесь с ней, кто знает, может зависеть не только ваша жизнь, но жизнь ваших близких, самых дорогих, тех, кто доверяет вам целиком и полностью, тотально.
Как, например, доверяла мне Марина, единственная младшая сестра.
Кроме нее у меня не было ни братьев, ни сестер. Кроме нее не было, и нет в этом мире, человека, ради которого я готова была спорить с судьбой, с богом; и не просто спорить, но воевать с ним.
Война с богом ужасна. Это ад, если уж мы даем имена нашим ощущениям…
14
Дни-годы, что просто текли, без внутренних и внешних потрясений, я пропускаю. Однако опустить такой эпизод, как встречу с моим первым учителем-мучителем, не могу…
Наша с сестрой школа находилась в соседнем квартале и была одной из лучших в Светлогорске по показателям успеваемости. Учителя любили учащихся, независимо от их индивидуальных способностей и возможностей родителей; такое сейчас трудно представить. Учились мы с сестрой хорошо. В тот год я перешла в четвертый класс и уже грелась в лучах статуса всеобщей любимицы, отличницы примерного, истинно-послушного поведения.
Меня вполне устраивала жизнь счастливой советской школьницы, первой решавшей задачки по математике, отвечавшей на «самые сложные» вопросы по истории древнего мира и участвовавшей в художественной самодеятельности. И вдруг этой идиллии пришел конец из-за какого-то пустяка – пробы Манту.
Тест на наличие в организме туберкулезной инфекции оказывался положительным и прежде, но на этот раз я прямо-таки судьбоносно потеряла сознание. На уроке физкультуры нас продержали в строю на миг дольше, чем могла выдержать.
Очнулась от холода. Сильные и очень холодные руки сексапильнейшего старшеклассника бегом несли меня в медпункт. В котором, в это самое время, шел консилиум по итогам тестирования. Врач, держа карточку, зачитывала присутствующим сведения о моем здоровье.
– А вот и она сама, – сказала докторша, когда открылась дверь…
В итоге единогласным решением комиссии мне выдали направление в санаторную школу-интернат.
15
Мама, конечно, сразу испугалась – интернат имел дурную репутацию. Ходили слухи о распущенности интернатских девочек, о малолетних бандитах, выходящих в курортную ночь всячески хулиганить.
Приятельницы мамы, Зоя и Роза, подливали масло в огонь ее страхов. Старые девы и успешные партийные функционерки, предупреждая об «опасностях», поджидающих в интернате «домашнюю девочку», в то же время не отговаривали нас, понимая, что меня надо подлечить…
16
Интернат стоял на возвышенности, на границе леса и курортной зоны Светлогорска. Начиналась же курортная зона со старинного парка, только малой, «культурной» своей часть принадлежавшего городу.
Рассеченная кинжалами аллей, с фонтанами, аттракционами, прочими объектами инфраструктуры, городская часть парка мне нравилась, но казалась слишком многолюдной. Зато вдоль русла реки Светлая, вокруг зоопарка и озер, где парк давно превратился в лес с зарослями шиповника, мушмулы, дикой яблони, калины и боярышника бывали только наши физкультурники.
Между деревьями и кустарником, названий которых не счесть, виднелись узкие извилистые тропы, ведшие к заброшенным ступеням и беседкам, реке и искусственным озерам, полянам с высокой, местами по пояс, некошеной, казалось, непроходимой из-за репейника и сушняка, травой.
Исповедники здорового образа жизни собирались с утра, и с вечера, группами и шли по этим тропам змейкой то вверх, то вниз, кто до реки, кто на озеро и дальше, потом выходили вновь к исходной точке и дальше довольные, гордые собой, расходились и разъезжались по своим делам.
К числу любительниц здорового образа жизни принадлежали и Зоя с Розой; они-то и познакомили меня с теми тропами…
17
Мысль, что теперь мне предстоит жить почти в лесу больше радовала, чем страшила. «Какое счастье находиться далеко от мамы, и делать – думать! – что хочешь…»
Собрав нужные справки, мы с мамой поехали в интернат. Полчаса в душном такси под сальными взглядами ухмыляющегося водителя показались пыткой. Но едва выйдя из машины, бабье лето, в моем случае вновь живое и вновь субъектное, отогнало, унесло куда-то назад шум и запахи старой «волги». «Не думай о нем, не думай о них – смотри вперед; смотри!»
Тихое, нежаркое солнце; ажурная калитка с высокой аркой, в венке густой багряно-желтой листвы; аллея, усаженная с двух сторон самшитом; виноградные лозы, свисающие со сводчатого каркаса перголы дымчатыми гроздьями ароматной «Изабеллы» …
18
Пройдя до конца аллеи, мы вышли к двухэтажному зданию с широким козырьком, площадкой; и клумбами с кустами роскошных желто-красных роз.
Здание оказалось спальным корпусом, пустым в этот час, так что мы продолжили поиски воспитателя, чье имя значилось в направлении городского отдела образования.
Теперь мы вышли на аллею с густым еловым частоколом. От аллеи, с одной из сторон, шли асфальтовые ответвления к небольшим подиумам, на которых стояли удобные деревянные скамейки. Подиумы со скамьями скрывались от постороннего взгляда еловыми ветками с фасада и боков, и густым вольно-растущим кустарником с тыла.
«А вот и укромные местечки для свиданий».
Эти ассоциации напросились сами, на фоне кухонных разговоров Зои и Розы о распутной жизни интернатского сообщества. Объяснить с другой точки зрения существование такого количества лавочек в кустах не хватало воображения. Хотя справедливости ради нужно отметить, интернат тонул в зеленых насаждениях…
Перед зданием школы тоже имелась площадка. Ее скрывали от нас ели и клумбы, обсаженные самшитом. В школе шли занятия, двор пустовал. Мы намеревались обойти клумбы и проследовать внутрь здания.
«Куда делось солнце и откуда эта сырость?» – подумала я и, в следующую минуту, увидела, как отворилась дверь с торца школы.
19
Кустарник не позволял видеть приближавшегося к нам человека во весь рост, только его торс. Ни мясистые плечи и пивной живот, ни зеленого цвета мужская фетровая шляпа и такого же цвета мужское пальто, ни размашистая походка не убеждали, что к нам приближается именно мужчина. Возможно, из-за слишком длинных седых волос. Они торчали из-под шляпы, обрамляя немолодое лицо с «бульдожьими» щеками и глубокими носогубными складками.
Когда существо обошло, наконец, кустарник, я увидела ноги – мужские ноги с крепкими жилистыми икрами в мужских же туфлях, но почему-то в хлопчатобумажных женских чулках, какие носили мои бабушки, Уля и Нуржан. Мужчины не носят женских чулок, но кто знает, может, этот мужчина особенный, подумала я.
– Добрый день, меня зовут Гилдред; я воспитатель параллельного класса, но хочу забрать Я к себе.