Спал я некрепко, меня беспокоили то затекшая шея, то рука, то сквозняки, проникающие в зазор между одеялами. Когда я достиг стадии полусна-полубодрствования, уже совсем рассвело. Окончательно разбудил меня поток воды, хлынувший вниз через световой люк. Я вскочил, стукнулся головой о переборку и заморгал налитыми свинцом веками.
– Прости, я тут палубу драю. Поднимайся сюда и искупайся. Хорошо спалось? – поинтересовался голос сверху.
– Чудесно, – буркнул я, ступая в лужу, собравшуюся на брезенте.
Потом я поднялся по трапу, нырнул с борта и утопил дурные сны, усталость, уныние и взвинченные нервы на дне самого удивительного фиорда самого удивительного Балтийского моря. Короткий энергичный заплыв, и вот я уже спешу назад, изыскивая возможность взобраться на гладкий черный борт, который, даже будучи низким, оказался скользким и неприступным. Дэвис, в парусиновой рубашке с короткими рукавами и в закатанных до колен фланелевых брюках, кинул мне конец и помог взобраться на палубу, тараторя беспечно про то, что легко делать что-либо, когда знаешь, как и что надо поаккуратнее со свежей краской, и что у него имелся раньше веревочный трап, но он выкинул его за борт, потому как тот постоянно мешался. Когда я поднялся наверх, локти и колени мои, к глубочайшему его расстройству, оказались перемазаны черной краской. Но я, вытираясь полотенцем, думал только о том, что растворил в чистой воде еще толику разочарования и самодовольства.
Облачившись в штаны и свитер, я обвел взором палубу, и глаз мой, неопытный и несмелый, приметил то, что прежде скрывала темнота. Яхта казалась чрезвычайно маленькой (как выяснилось, водоизмещение ее составляло всего семь тонн) и имела чуть более тридцати футов в длину и девять в ширину – очень удобный размер для прогулок по Соленту[13] в выходные для любителей подобных забав. Но решение отправиться на таком суденышке из Дувра на Балтику подразумевало под собой такую степень отважной предприимчивости, какую я даже и представить не мог. Затем я обратился к эстетической стороне вопроса. Красота и щеголеватость являются, на мой взгляд, неотъемлемыми свойствами яхт, но при всем желании польстить «Дульчибелле» мне не удавалось подобрать комплимент. Корпус выглядел чересчур низким, а грот-мачта – слишком высокой, крыша каюты казалась неуклюжей, а световые люки печалили взор потемневшим железом и плебейской имитацией под дерево. Вся медяшка, от головки руля до последней мелочовки, была подернута налетом зеленой патины. Палуба вовсе не блистала молочной белизной, как принято в Каусе, но была неотшлифованной и серой. На швах между досками выступали пятна смолы, на носу виднелись ржавые подтеки. Снасти выглядели плачевно по сравнению с нарядной пенькой, столь радующей взор знатока на фоне голубого июньского неба над Саутси. Не сильно скрашивали картину и многочисленные следы недавнего ремонта. В воздухе витали резкие ароматы краски, лака, свежеструганого дерева, на мачте реял новенький флюгер, можно было заметить пару-другую новых тросов, особенно в такелаже крошечной бизань-мачты, которая и сама-то выглядела недавним приобретением. Но все это лишь подчеркивало общее впечатление простоватости, навевало сравнение с достопочтенной матроной из рабочего люда, попытавшейся принарядиться по моде высших классов, но вскоре махнувшей на эти потуги рукой.
То, что этот ensemble[14] производил впечатление деловитости и солидной надежности, было очевидно даже моему неопытному глазу. Многие из палубных приспособлений выглядели излишне мощными. Якорная цепь словно насмехалась над задачей удерживать подобную кроху, нактоуз, укрывающий компас, имел размеры почти комично громадные и являл собой единственный предмет судовой меди, начищенный до блеска и несущий следы почтительной заботы. Две бухты массивного и надежного троса верпового якоря, располагающиеся прямо позади грот-мачты, довершали впечатление об испытанном в бурях маленьком кораблике. Тут стоит добавить, что в далеком прошлом «Дульчибелла» была спасательной шлюпкой, которую затем не слишком удачно превратили в яхту, добавив кормовой подзор, палубу и необходимый рангоут. Как у всех шлюпок, обшивка у нее была сделана внакрой, в два слоя тикового дерева, что придавало корпусу невероятную прочность, зато по части внешнего вида гибриды всегда проигрывают.
Голод и раздавшийся снизу крик «Чай готов!» побудили меня вернуться в каюту, где обнаружился завтрак, сервированный на устроенном поверх швертового колодца столе. Дэвис гордо восседал во главе, румяный, если говорить о щеках, и закопченный, если о пальцах. Наблюдался некоторый недостаток посуды и приборов, но бекон я расхвалил до небес, причем совершенно искренне, потому как хрустящая корочка и сочные кусочки дали бы сто очков вперед моему лондонскому повару. В самом деле, я от души насладился бы едой, кабы не слишком низкий диван и столик – изгибаться приходилось так, что путь пищи до желудка занимал значительно больше времени, чем обычно, и постоянно хотелось встать и потянуться – удовольствие, чреватое опасностью для целости черепной коробки. Еще мне резануло ухо то, как отзывается Дэвис о свежем молоке и белом хлебе – их он находил невиданной роскошью, вполне допустимой, впрочем, для праздничного банкета в честь дорогого гостя.
– Нельзя же постоянно бегать на берег, – пояснил приятель в ответ на мой осторожный вопрос. – На Фризских островах я дней десять жил на ржаном хлебе.
– Да он, наверное, зачерствел?
– Как подошва, но все равно вкусно. Потом я приспособился печь лепешки. Соды у меня поначалу не было, пришлось использовать в качестве разрыхлителя «Фруктовую соль Ино»[15], но проку от нее оказалось мало. Что до молока, то всегда есть сгущенка. Надеюсь, ты ничего не имеешь против?
Решив сменить тему, я поинтересовался его планами.
– Немедленно выбираем якорь и идем по фиорду, – последовал ответ.
Мне хотелось выведать все более подробно, но Дэвис уже убежал, и голос его, доносившийся с бака, стал почти неразборчивым из-за стука швабры по палубе и плеска воды. Дальнейшие события развивались с головокружительной скоростью. В робком желании быть полезным я поднялся на палубу, но приятель вряд ли меня вообще замечал – разве как препятствие, возникшее ни с того ни с сего на пути обычной кипучей деятельности. Он, казалось, успевал везде и сразу: выбирал цепь, налегал на фалы, тянул снасти. На мою же долю выпала роль недотепы, хватающегося за работу, которая уже выполнена, – представления мои об управлении яхтами носили слишком расплывчатый и приблизительный характер, чтобы приносить пользу на практике. Вскоре якорь был выбран – что за здоровенный ржавый монстр! – и паруса взметнулись по мачтам. Дэвис мельтешил, скача между румпелем и кливер-шкотами, а «Дульчибелла», изящно поклонившись берегу, направилась к выходу из бухты. Налетавшие с берега порывы поначалу делали ее продвижение неровным, но вскоре мы оказались на просторе фиорда, и устойчивый бриз со стороны Фленсбурга заключил яхту в дружеские объятия. Она плавно рассекала синеву водной дороги, ставшей прологом пути к новому периоду моей жизни, краткому, но чреватому важными событиями, таящему испытания и опасности как для меня, так и для прочих.
Дэвис постепенно вернулся к привычной своей неторопливости, если не считать промежутков, когда он, закрепив румпель, бросался к какой-нибудь снасти на другом конце судна, действуя с такой скоростью, что все его движения казались одновременными. Один раз он исчез, чтобы через миг снова объявиться на палубе с картой, которую принялся изучать, не отрываясь от руля, ловко управляясь при этом с непокорными складками. Покорно ожидая его возвращения к действительности, я имел достаточно времени, чтобы оглядеться. В этом месте фиорд достигал в ширину около мили. На оставленном нами берегу вздымались высокие холмы, лишенные, однако, угрюмого величия: очертания их были плавными, нижняя часть склонов заросла зелеными лугами и густыми рощами. Виднелся небольшой городок, вокруг которого мостились живописные фермы. Противоположный берег, который я, прислонившись к люку и горько сожалея об отсутствии раскладного стульчика, обозревал в промежуток между планширом и нижней кромкой грота, выглядел более низменным и пустынным, хотя и радовал глаз живописностью и богатством красок. Пространные пастбища медленно поднимались, уступая место упорядоченным зеленым насаждениям, говорящим о присутствии поблизости крупного имения. Позади нас таял в дымке Фленсбург. Впереди обрисовывались холмы, иные ясно видимые, иные скрытые в тумане и теряющиеся вдали. И наконец, полоска воды, блистающая на расстоянии между склонами, намекала на близость моря, с маленьким заливчиком которого приходилось нам сейчас иметь дело. На всем лежала печать очарования, порождаемого смешением тихого деревенского пейзажа и неспешной человеческой деятельности с веянием части великого океана, омывающего все берега земного шара.
Присутствовало в этой сцене и иное очарование, и объяснялось оно тем, как именно наблюдал я ее: не как изнеженный пассажир «превосходной паровой яхты» или даже «мощной современной шхуны», как выражаются в рекламных объявлениях, но как обитатель крошечного суденышка сомнительной конструкции, лишенного малейших удобств. Оно проложило себе путь до этого далекого фиорда – я не подозревал еще, ценой каких трудов и опасностей, – и принесло единственного обитателя, рассказывающего о своем рискованном круизе с немногословностью и безразличием, будто речь шла о воскресной прогулке по рейду Саутгемптона.
Я обернулся и посмотрел на Дэвиса. Тот бросил карту и сидел, вернее, полулежал на палубе, держа бронзовой от загара рукой румпель, и пристально глядел вперед, лишь иногда обводя взором море и небо. Он все еще казался полностью погруженным в себя, и в течение одной или двух минут я рассматривал его лицо со вниманием, которого не уделял другу никогда за время нашего с ним знакомства. Лицо это всегда казалось мне невыразительным, как, впрочем, и сам Дэвис. Меня всегда немного раздражало не сходившее с его черт выражение открытости и некоторой детскости. Они сохранились и поныне, но теперь шоры упали с моих глаз, позволив подметить и другие качества. В резких линиях подбородка читались твердость вплоть до упорства и храбрость до безрассудства, в глазах появилось нечто взрослое и мудрое. Причудливые переходы от оживленной деятельности к замкнутости, которые отчасти потешали, но, скорее, бесили меня, словно отступили сейчас в тень сосредоточенной сдержанности, не холодной и эгоистичной, но странным образом располагающей благодаря парадоксальной своей искренности. Печать последней читалась во всем его облике. Тут мне стало не по себе: как я, считавший себя знатоком человеческой натуры, мог допустить такие очевидные ошибки? И сколько их еще будет? С облегчением, нимало не потерявшим от того, что оно осталось невысказанным, в мой ум закралось подозрение, что, как бы мало ни заслуживал я прощения, терпеливая судьба представляет прекрасный шанс загладить хотя бы один просчет. Однако сия капризная особа избрала для этого весьма извилистый путь, не говоря уж о злой иронии, ведь это Дэвис пригласил меня, хотя теперь и не выказывал ни малейшей во мне надобности, а можно сказать, даже выманил меня обманом, прекрасно зная, что я не подхожу для подобной жизни. И все-таки уловки и Дэвис – как-то плохо сочетается вместе.
Не исключено, что за унылый оборот, который приняли мои мысли, стоило винить неудобную позу. Ночной отдых и «утренняя ванна» не слишком подготовили меня к соприкосновению с острыми краями и твердой поверхностью. Тут Дэвис вдруг очнулся.
– Эге, да тебе, наверное, не очень удобно? Дать на что присесть? – С этими словами он переложил руль немного на ветер, выждал миг, словно подсчитывая пульс, бросил быстрый взгляд в ту же сторону, после чего нырнул вниз и через секунду вернулся, таща пару подушек.
От этих роскошеств во мне, как ни парадоксально, пробудились угрызения совести.
– А я могу хоть чем-нибудь помочь?
– О, не переживай, – откликнулся мой товарищ. – Мне казалось, тебе не помешает отдых. Ну разве не здорово идем? Слева по борту виднеется, надо полагать, Эккен. – Он вглядывался в берег через пространство под парусом. – Вон там, где деревья. Не хочешь взглянуть на карту?
И он протянул ее мне. Я не без труда управился с ней, потому как при малейшем ослаблении бдительности лист норовил свернуться в трубочку, словно часовая пружина. Я не дока по части карт, поэтому доверие, выказанное Дэвисом после изрядной порции небрежения, заставило меня занервничать.
– Видишь Фленсбург, да? – спросил приятель. – Мы сейчас здесь. – Он ткнул пальцем в довольно неопределенный район пестрящей значками карты. – С какой стороны надо нам огибать буй?
Я море-то от суши с трудом мог отличить, куда там разобраться с буем.
– Не забивай голову, – продолжил он. – Уверен, тут везде достаточно глубоко. Как понимаю, тут проходит фарватер для пароходов.
Через пару минут мы миновали означенный буй, причем явно с неправильной стороны, потому как под нами проступили вдруг неуютно отчетливые очертания водорослей и песчаной отмели. Но Дэвис только махнул рукой.
– Это не настоящее море, и шверт опускать нет надобности, – заметил он, смысл высказывания остался не совсем ясен. – Прелесть этих шлезвигских вод в том, что яхта таких размеров пройдет практически где угодно. Навигации почти не требуется, вот почему…
В этот момент под ногами у нас скорее почувствовался, чем послышался шорох.
– Мы сели на мель? – с завидным хладнокровием спросил я.
– О, она проскочила, – отозвался он, слегка нахмурившись.
«Дульчибелла» «проскочила», но этот эпизод послужил причиной для некоей наивной досады Дэвиса. Я склонен относить эту черту к мелким странностям характера моего друга. Он напрочь лишен назидательной педантичности, которую развивает яхтинг в людях, посвятивших себя этому занятию. Поручив полному профану в этих делах чтение карты, Дэвис получил прекрасный повод прочитать мне лекцию и нравоучение, но не воспользовался им. Так и его небрежение мной в течение утра объяснялось, скорее, привычкой и бессознательным стремлением все делать самому. С другой стороны, мастер своего дела, как уяснил я позже, опытный, находчивый и умелый моряк, Дэвис был подчас подвержен присущей исключительно яхтсменам-любителям неуверенности, выглядевшей наполовину смешно, наполовину глупо. Я склоняюсь к мысли, что оба этих качества проистекали из одного источника – его ненависти к любого рода самовозвеличению. Этим же объясняю я и факт, что Дэвис и «Дульчибелла» не придерживались столь свойственного яхтам и яхтсменам показного этикета: он никогда не щеголял в «морском костюме», она никогда не несла на мачте национального вымпела.
Мы обогнули низкий, поросший травой мыс, который я только что заметил.
– Надо делать фордевинд, – заявил Дэвис. – Просто подержи руль, хорошо?
И, не дожидаясь согласия, он уже налег на грота-шкот. Кое-какие навыки управления румпелем у меня имелись, но поворот фордевинд – маневр весьма сложный. Вряд ли хоть один яхтсмен удивился бы, услышав, как гик, воспользовавшись возможностью, с оглушительным грохотом перекидывается на другой борт и опутывает меня и румпель шкотом.
– Фордевинд с остановкой, – грустно прокомментировал Дэвис. – Ты еще не привык к «Дульчи». Она очень отзывчива на руле.
– Куда надо править-то? – ошалело спросил я.
– А, не беспокойся, я возьму румпель, – отозвался он.
Мне подумалось, что самое время прояснить ситуацию.
– Я полный профан по части хождения под парусом. Тебе придется многому меня научить, иначе в один прекрасный день я устрою тебе кораблекрушение. Понимаешь, когда я плавал, там всегда был экипаж…
– Экипаж! – раздалась полная царственного презрения реплика. – Ха, да удовольствие от этой затеи состоит именно в том, чтобы все делать самому.
– Вот-вот, сегодня утром я в этом убедился.
– Мне чертовски жаль! – Его отчаяние и раскаяние выглядели немного комично. – Но есть и еще кое-что, в чем ты можешь быть полезен, как никто другой.
Дэвис резко смолк.
Мы шли вдоль берега небольшой бухты, направляясь к расселине в низком берегу.
– Это залив Эккен, – сообщил Дэвис. – Давай заглянем в него.
И через пару минут мы уже дрейфовали по узкому проливчику, за которым открывалось большое водное пространство. По обоим берегам шли дома. Некоторые буквально нависали над водой, другие выходили к ней деревянной лестницей или миниатюрным причалом. Вьюнок и роза оплетали стены и крылечки. В затоне на одной стороне размещалась грубо сделанная пристань с несколькими маленькими шмаками[16], говорившая о наличии незначительного масштаба торговых интересов, тогда как небольшое уличное кафе с покосившимися беседками и усыпанными листьями столиками свидетельствовало о столь же незначительно развитой сфере туризма. Преобладающая цветовая гамма из оранжево-красных тонов частично объяснялась окраской деревянных стен домов и иных построек, частью относилась на счет кустарников и деревьев, которых успели уже коснуться проворные пальчики осени. Вот так и скользили мы по этой роскошной морской аллее, пока та не закончилась, влившись в широкое водное пространство, где наши паруса, жалобно трепетавшие на мачтах, не затихли удовлетворенно, наполнившись ветром.
– К повороту! – напряженно скомандовал Дэвис. – Нам предстоит пройти через это еще раз.
И мы повернули.
– Почему бы не бросить якорь и не задержаться здесь?! – возопил я, любуясь на берег, расстелившийся перед нами во всей красе.
– А, мы видели уже все, на что стоило поглядеть, да и нельзя упускать такой бриз.
Для Дэвиса всегда было пыткой чувствовать, как попутный ветер бесполезно утекает прочь, пока он стоит на якоре или торчит на берегу. Берег в его понимании являлся субстанцией второсортной, служащей всего лишь полезным приложением к морю в качестве источника необходимых припасов.
– Давай-ка перекусим, – предложил мой друг, когда мы продолжили путь по фиорду. Образы прохладительных напитков, аппетитных салатов, белоснежных салфеток и внимательных официантов с издевкой помахали мне в воображении.
– Язык в ящике под диванчиком правого борта, – раздался глас судьбы. – Пиво под настилом, в льялах[17]. Я пока обогну тот буй, а ты, если не против, приступай без меня.
Я уныло повиновался, однако спертый воздух и скрюченное положение помутили, должно быть, мои способности, потому как, открыв ящик под кушеткой и пошарив в нем рукой, я выудил липкий предмет, оказавшийся банкой с лаком. Я с возмущением запихнул ее назад и попробовал достать соседнюю, отчаянно сражаясь с креном яхты и острыми краями швертового колодца. В полутьме виднелась мешанина покрытых испариной и источающих аромат сырости жестянок различных размеров. Размокшие и расплывшиеся этикетки, напоминающие ободранные объявления на афишной тумбе, говорили о супах, карри, говядине, тушенке и прочих таящихся внутри деликатесах. Я выбрал банку с языком, вернул малоприятные ароматы в заточение, задвинув ящик, и отправился на поиски пива. Да, хранение в льялах, видимо, не вредит пиву, думал я, опустившись на колени и поднимая доски, но меня устроил бы более доступный и менее влажный винный погреб, нежели впадины между склизкими чушками балласта, откуда я выуживал бутылки. Я оглядел с таким трудом добытые и не слишком презентабельные яства, чувствуя легкое головокружение и полное отсутствие аппетита.
– Все достал? – крикнул Дэвис. – Открывалка висит на переборке, тарелки и ножи в буфете.
Я покорно исполнил долг. Ножи и тарелки встретили меня на полпути – буфет располагался с наветренной стороны и сейчас клонился книзу. Стоило открыть защелку, как посуда прыгнула прямо мне на грудь, после чего с грохотом и звоном посыпалась на пол.
– Такое часто случается, – послышалось сверху. – Не переживай! Небьющихся нет. Иду вниз, на помощь.
И он пришел, оставив «Дульчибеллу» следовать своему разумению.
– Пойду-ка лучше на палубу, – сказал я. – И какого дьявола нам было не пообедать с комфортом в Эккене, а не устраивать этот чертов пикник? И куда тем временем идет яхта? И как мы будем есть на этом наклонившемся столе? Я по локти в лаке и грязи и по колено в битой посуде. А теперь еще и в пиве!
– Тебе не стоило ставить его на стол при таком крене, – невозмутимо заявил Дэвис. – Но не волнуйся, оно стечет через щели в льялы.
«Пепел к пеплу, прах к праху», – подумалось мне.
– Ступай на палубу, а я тут все закончу, – распорядился мой товарищ.
Я пожалел о своей вспышке, но, честно говоря, удержаться было трудно.
– Держи прямо, – напутствовал меня Дэвис, и я, выбравшись из хаоса, отряхнув брюки и запятнав поручни трапа отпечатками перепачканных лаком ладоней, отвязал румпель и стал удерживать курс.
Мы обогнули крутой загиб фиорда и поплыли по широкому ровному пространству, каждую минуту открывавшему нам новую красоту. Виды были достаточно хороши, чтобы пролить бальзам умиротворения даже на самый лютый гнев. Слева виднелась деревушка с крышами из красной черепицы, справа у самого берега возвышались увитые плющом руины, рядом с которыми бродили по колено в воде задумчивые коровы. Впереди по обоим берегам тянулись полоски белого пляжа, к которому спускались поросшие лесом склоны, прерываемые тут и там глыбами красного песчаника или лощинами, щеголявшими изумрудной зеленью.
Я забыл о мелких бедах и наслаждался жизнью, мелкой дрожью румпеля и потоком воздуха, отражающимся от полинялого грота. А затем еще и обедом, которым угостил меня Дэвис.
Позже, когда ветер ослабел до ленивого дуновения, мой приятель озаботился установкой топселя и кливера, я же предавался послеобеденной неге, умом и телом впитывая эту сладостную, неведомую мне атмосферу, мечтательно провожая взором медленно проплывающие за бортом ледниковые валуны и полоски холодного белого песка.