Отделилась душа от тела,
Улетела в рай…
Ну, какое убийце дело,
Что на улице май…
Что дрожит, отражаясь, небо
В чистой глади озер,
Караулит кусочки хлеба
Голубиный дозор.
Что пьянит ароматом нежным
Вишен розовый цвет,
И туманом укрыт безмятежным
Украинский рассвет.
Но взрывается глухо и жарко
Над Донбассом война,
На аллеях цветущего парка
Умирает весна…
Несколько лет война тянулась вяло. Где-то грохотало и взрывалось. А потом ударило со всей силы!
Объявили эвакуацию. В спешке собирали сумки и чемоданы. Бежали к месту сбора.Автобус уже стоял. Вокруг выли: в салон пускали только женщин и детей.
Жена вцепилась в него, Аленка и Ванька повисли на руках: «Папа, ты с нами…»
– Я потом приеду, догоню вас…
А водитель уже закрывает двери.
Стряхнул с себя жену, ребятишек. Успел просунуть руку в щель, задохнулся от боли. Кто-то подскочил, стали помогать, открыли. Впихнул своих. Даже не попрощались… Автобус, тяжело переваливаясь, покатил, следом за ним – бабий вой.
Потом протащился еще один, голосящий и плачущий, потом еще…
Некстати подумалось: чемодан тоже уехал, надо пойти домой, взять запасной свитер и бритву.
Подойдя к дому, ничего не понял, вяло удивился: из окна кухни торчало дуло танка. На втором этаже метались темные тени. Окно с треском распахнулось, из него стали махать чем-то белым.
В спину ему ткнулось холодное и твердое. Люди с автоматами повели на площадь.
Подумал: «Расстреливать». Нет, расстреливать не стали. Толкнули в толпу. Всем желающим раздавали оружие. Обрадовался: «Будет чем защитить семью». Потом одумался: с оружием из города не выйти!
Выбрался из толпы. Надо искать своих. «Их же в Одессу повезли? Найду!»
Дороги перекрыли. Он то натыкался на посты, то оказывался в центре перестрелки. Метался между ранеными, кого-то перевязывал. Кого-то вытаскивал из-под завалов. Потерял счет часам, а потом и дням.
А ноги куда-то шли. Все еще надеялся отыскать дорогу к своей семье. Ходить по улицам не боялся: умел правильно произносить проверочное слово: «паланыться».
Неба не было. Вместо неба – черный дым. Оказался возле горящего дома. В изнеможении опустился на грязный ящик. Окоченевшее тело потянулось к огню. Кто-то сунул в руки горячую кружку. Жадно начал глотать мутный кипяток. Зажмурился от восторга. Кипяток быстро закончился. Затуманенное сознание прояснилось от голода. Вокруг на таких же ящиках, понурившись, сидели люди. Молчали. У всех одна история.
Один чудак в ярком костюме лыжника скособоченно, как сорока, мелкими шажками ходит от одного к другому, бормочет, пытаясь заглянуть в глаза:
– Оглянулся, а дома нет… Одни щепки… И горит… А там же Танька, дети… –И так – по кругу, снова и снова, от одного к другому.
Когда сидеть стало невмоготу, пошел… куда-нибудь… Искать дорогу к своим. Наткнулся на широкие ступени. В черном проеме не было двери. Люди выходили и входили. Он тоже зашел. Под ногами хрустело стекло, в разбитые окна налетал ветер со снежной крупой.
Темные фигуры копались в кучах разбитой мебели и посуды. Искали что-нибудь пригодное для жизни. Для жизни? А она где-то есть?
Побродил по захламленным помещениям. В дальнем углу наткнулся на запакованные подушки и одеяла. Схватил подушку: может, получится где-нибудь поспать… Нет, лучше одеяла. Их можно обменять на кусок… хоть чего-нибудь… Поесть.
На крыльце споткнулся. Но не упал. Сильные руки подхватили. Много рук… Вырвали одеяла, потащили куда-то. Какая-то тетка вцепилась ему в волосы и злобно кричала:
– Бей его! Не будет мародерствовать!
Притащили, плотно примотали к дереву. Щекой почувствовал холодную шершавую кору. Кто-то орал в ухо:
– Посмотри на меня! Не отворачивайся от камеры! Скажи, как тебя зовут!
Он бы сказал. Да имя свое забыл. И губы почему-то слиплись и не открывались. Тело превратилось в кровавый кусок боли. Голова на тонкой шее от ударов дергалась и тряслась. Он еще успел подумать: «Господи! Забери меня…»
И ушел… в пустоту.
Проехали город. Тяжело переваливаясь, автобусы ползли по рытвинам и ямам. Земля за окном все чаще и чаще фонтаном рвалась к небу.
Остановились – дорогу перекрыли танки. Подошли военные – на груди автоматы. Водитель выскочил, стал что-то кричать, замахал руками. Солдат лениво, не целясь, выстрелил в упор. Водитель упал.
Военный залез в кабину, повел сам.
Свернули на проселочную дорогу. Объехали город. Оказались на шоссе. Автобусы медленно продвигались вперед, за ними прятались танки.
Потом все смешалось: дым, пыль, небо, земля. Самых маленьких затолкали под сидения, постарше – уложили на пол. Женщины нависли над ребятишками, прикрывая их от пуль и осколков.
Рация у военного затрещала, он остановился и выскочил из автобуса. Побежал к своим – совещаться.
Зинка, в детстве бойкая девчонка, прыгнув пантерой, оказалась за рулем. И ударила по газам. Автобус «взлетел». Следом кинулся другой, третий…Вдогонку стреляли танки. Последний автобус перевернулся и загорелся.
Слез уже не было. Ребятишки молча таращили глазенки, полные ужаса. А Зинка все давила и давила на газ.
Кругом выло и взрывалось. Потом стихло. Сколько времени мчались по дороге, никтоне знает. Вдалеке опять показались танки. Другие. С большой буквой «Z». Зинка, не оборачиваясь, рявкнула в салон:
– Что-нибудь белое!
А бабы уже махали в открытую дверь всем, что попало под руку. Медленно, осторожничая, подъехали к танкам. Навстречу вышли военные, сняли руки с автоматов, жестами показали: «Не тронем…»
Дальше автобус вел военный, впереди и по бокам прикрывали танки.
Зинка ввалилась в салон. Ее погодки, пятилетний Сашка и шестилетний Лешка, за все время не проронили ни звука. А тут уткнулись в мать. Она обхватила мальчишек.
Затряслась от беззвучных рыданий.
Въехали в город. Что-то постоянно взрывалось, вокруг падали горящие осколки. Охватила апатия. Как остановились возле кирпичного здания, никто не помнит.
Над дверью – вывеска: «Школа». В спортзале ровными рядами разложены маты и матрасы с подушками. На матрасах – белье в пакетах.
Так и просидели всю ночь молча, сбившись в кучу.
Только через несколько дней ребятишки стали отходить от мам. В углу на ковре стояли коробки с игрушками, детские столы и стулья. На столах – фломастеры и альбомы.
На рисунках этих дней только черное и красное пламя. И среди пламени – маленький горящий автобус.
Мечтали узнать, как там свои. Связи не было. А потом призывно мигнул экран. Один, другой… Заголосили. Дрожащими руками стали тыкать в телефоны.
Услышать бы волшебное слово – ЖИВОЙ…
Федька сидел на тучке и весело болтал ногами. Ему было легко и свободно! От полноты чувств он подпрыгнул и сделал сальто. Смутился, присел на место.
Далеко за горизонтом небо обнималось с землей. Отсюда, свысока, все казалось маленьким и незначительным! Федьке хотелось улететь далеко-далеко, ночто-то удерживало его на месте. Какая-то смутная тревога.
Внизу то ли стоял, то ли висел человек, крепко примотанный к дереву скотчем:ноги подкосились, руки упали вдоль туловища.
По серой дороге двигались игрушечные танки с белой буквой «Z» на боку. Между ними – машина с красным крестом.
Танки остановились, из машины выскочили люди в белом, подбежали к дереву, помахали руками. Потом принесли носилки.
– Не хочу!!! – Федька вцепился в тучку, но душа уже стремительно неслась вниз – в холод и боль. Он оказался на носилках, замотал головой, пытался встать, что-то сказать, но тело не слушалось.
Сначала Федька куда-то плыл, потом его резали, кромсали, штопали. Несколько раз онулетал в спасительную темноту, но его возвращали и заставляли дышать. Наконец, спеленали и оставили. Он согрелся и уснул…
Проснулся Федька из-за солнца. Правый глаз щекотал теплый луч. Левый не открывался.
Он хотел сесть, но острая боль заставила притихнуть. Отлежавшись, попробовал оглядеться. Вокруг стояли больничные кровати, на них лежали коконы в камуфляже. Приглядевшись, понял – это люди, с ног до головы замотанные в бинты. По бинтам расползлись пятна от крови, йода и зеленки.
Вокруг шелестели голоса. Прислушался. Какая-то русско-украинская речь.
«Как до Майдана», – мелькнула мысль.
– Мужик, слышь, мужик, – хриплым шепотом позвали справа, – посмотри, у меня ноги есть? Посмотри, а…
Приподнялся, вглядываясь в очертание ног под тонким солдатским одеялом.
– Вроде есть.
– А вы что, Геннадий Александрович, ног не чувствуете? – В палату стремительно вошел врач.
– Да не пойму я… Болит все, мочи нет!
– А вы потерпите, потерпите. Это хорошо, что болит. Было бы хуже, если б не чувствовали ничего.
Врач наклонился к Федьке,
– Ну, вы и поспать, Федор Алексеевич! Вторые уж сутки пошли.
– А где я? – решился спросить.
– В госпитале, в Донецке. Наша машина рейды делает. Раненых, больных собирает. Повезло вам с Геннадием Александровичем. Машина могла и по другой дороге поехать… Да вы вообще счастливчик: вся кожа в клочья разодрана, живого места нет, а кости и внутренности целы! Прямо фантастика какая-то…
– А глаз? – Федька дотронулся до бинтов. – Не видит совсем.
– Так на нем же повязка. Завтра снимем, посмотрим!
– А вы откуда знаете, как зовут меня?
– Да паспорт твой в кармане лежал, откуда ж еще? – усмехнулся доктор.
– А телефон, телефон мой цел? – забеспокоился Федька.
– Ну, это ты у сестры-хозяйки спросишь, когда ходить сможешь…
До вечера лежал тихо, хоть в душе черти плясали: где он, что с ним будет?! Самый главный, самый тревожный вопрос пока отодвигал.
– Эй, мужик, ты как? – снова захрипел Генка справа. – Ты встать можешь? Погляди, а… Ноги у меня есть?
– Тебе же сказали: раз болят, значит, есть.
– Да он, поди, успокаивает.
– Да ты нежная девица, что ли? Успокаивать тебя.
– Не, я строитель. Сюда по комсомольской путевке приехал. Пятьдесят лет уж как… Весь город отстроил. И по области много. Здесь все дома и улицы знаю. А если ноги ампутировали, как буду строить? Надо же восстанавливать все. Молодым некогда, воюют. А детишкам в подвалах жить?
Откинулся на подушку, стал рассказывать:
– Мы на крыше сидим втроем, Колька еще, Игореха. Привязываться нельзя, какая там техника безопасности. В любую минуту может осколками накрыть.
Привыкли уже, обстрел – не обстрел… Людям после бомбежек жить где-то надо. Вот меня и изрешетило. Хорошо, ребята в слуховое окно затащить успели.
– А я семью ищу. – Федька попытался проглотить ком. – Увезли их. Эвакуация… Живы ли, не знаю.
– Ты с той стороны, что ли? Да ты скажи мне, что вам, поганцам, не хватало? – заскрипел зубами старик. – Вылечат тебя, а ты – за автомат? …
– Да раньше воевать не хотел, а теперь пойду. Биться буду, пока семью не отобью. А потом к тебе приду, строить. Примешь в свою артель?
– Воевать-то с какой стороны будешь?
– Да понятно же. Одни меня ни за что убивали. Не спрашивали, русский я, украинец. Другие лечат и тоже не спрашивают. За тех пойду, кто спас…
Потянулись дни, наполненные тревогой. Сначала Федька стал «сидячим», а потомпопробовал передвигаться «по стеночке».
Телефон, лежащий безмолвно, вдруг замигал, затрясся и бочком поехал по тумбочке. Федька замычал, захрипел и нажал, наконец, на вызов.
– Федя, это ты? Федя, Федька! Ты живой?! Ты где?! – Экран рыдал голосом жены, и вдруг… совсем тихо: – Папа, ты живой? Мы в Донецке, в школе. Нас эвакуировали…
– И я в Донецке…