Танька умирала. Она лежала на своей узенькой кроватке у окна уже полгода и ждала смерть. Худенькая, жилистая, за свою долгую жизнь Танька ничем серьезно не болела. Ее просто покинуло желание жить.
Началось с того, что она перестала выходить за ворота. На родной с детства улице Танька не встречала больше ни одного знакомого лица. Да и сама эта улица изменилась. На ней наросли каменные дома, резные наличники заменили пластиковые стеклопакеты, а цветущие палисадники замуровали глухими заборами. Мир сузился для нее до размеров двора. Но и здесь Таньке тоже стало скучно. Все вокруг постоянно куда-то спешили. Им было не до долгих обстоятельных разговоров, которые хотелось вести Таньке. Ее сознание не поспевало за быстрой речью и новыми словами, она перестала слушать. Родные решили, что у нее проблемы со слухом, и говорили с Танькой громко и отчетливо, как с сумасшедшей.
Еда потеряла вкус, и она ела, только если ей напоминали об этом.
Даже солнце как будто потускнело и не грело больше старые Танькины кости.
Еще какое-то время она бесцельно топталась по дому, переходя от окна к окну, останавливалась на пороге комнаты, не входя и не выходя, и молча наблюдала за домашними. А их ужасно раздражали и ее молчаливое любопытство, и постоянное препятствие на пути.
Тогда Танька и решила лечь, чтобы никому больше не мешать. Но смерть не спешила за ней.
Радовали Таньку только сны. Все теперь было там: детство, юность, молодой влюбленный муж, дети, подруги. Невзгоды и предательства за давностью лет забылись, затерлись. Прожитые годы казались необыкновенно счастливыми, наполненными событиями и добрыми, понимающими людьми. Она погружалась в эти сны, путая их с явью. Реальная жизнь казалась серым бесконечным мороком, от которого можно было укрыться только там.
Дом отец построил перед самой войной. Танька хорошо помнила день, когда он торжественно запустил в новые, пахнущие свежеструганным деревом сени черного котенка-задохлика с жидким хвостиком. Мурка быстро выправилась в красивую, полную достоинства кошку, оказавшись еще умницей и отличной мышеловкой. Все попытки детей поиграть с ней она пресекала шипением или осторожным ударом лапой с втянутыми когтями. Но если вдруг мать набрасывалась на провинившихся детей с руганью, а то и колотушками, Мурка громко мяукала и легонько кусала ее за ноги, заступаясь за них, как за собственных детенышей…
Третий брат родился, когда отца уже забрали на фронт.
Война добралась до их дома в конце октября. Она заявила о себе грохотом тяжелых орудий, от которых семья пряталась в глубоком погребе за домом. Потом встала на пороге группой шумных офицеров в серых добротных шинелях. Немцы расположились в доме, выселив хозяйку с детьми в сарай. Они не были злыми, эти чужие люди. На глазах у Таньки они героически расправились только с десятком кур, которые оставались в хозяйстве. Впрочем, жилистого петуха они отдали матери – кормить детей.
Мать стирала немцам белье, топила печь и мыла полы в доме. Незваные гости не обременяли себя заботой о чистоте. Окурки, объедки, ошметки грязи с сапог – работы было много, и она брала с собой Таньку.
Таньке шел уже четырнадцатый год, но из-за своего малого роста и чрезвычайной худобы она выглядела совсем ребенком. Но мать все равно прятала тощие Танькины ноги под длинными бесформенными юбками и низко, до самых бровей, надвигала платок ей на лоб. К счастью, ни изработанная до черноты мать, ни дурнушка-дочь не вызывали похотливых желаний у немцев. Они исправно платили продуктами за работу. Жестяные банки с консервами, галеты и шоколад мать прятала, а из крупы варила кашу, изредка добавляя в нее кусочки мяса. Помогал огород, засаженный картошкой. Обязанность ухаживать за ним легла на Таньку и пацанов. Даже мелкий, только встав на ножки, уже копался в земле, выбирая клубни.
Так прошли почти два года. О делах на фронте они узнавали из официальных немецких сводок, шумно докладывающих о взятии городов, развертывании наступлений и массовом переходе советских солдат и офицеров на сторону немцев. Но верить хотелось листовкам, которые все чаще стали появляться на улице: «Полицаи и старосты! Готовьте себе кресты», «Мужчины, пейте самогон и прогоняйте немцев вон!», «Женщины! Готовьте квас и собирайтесь встретить нас!», «Немецким прихвостням «капут», везде и всюду вас найдут!» Соседи шепотом передавали друг другу новости о партизанах и зверствах карателей. Слава Богу, немцев в черной форме они так и не увидели…
В конце лета канонада с востока уже не прекращалась. А в начале сентября немцы вдруг засуетились и, громко переругиваясь, стали спешно упаковывать вещи и документы. Мать бросила корыто с недостиранным бельем, наказала Таньке и старшему из сыновей собрать теплые вещи, взять побольше воды и бежать в погреб. Сама она кинулась за младшими. Нагрузившись одеялами, старыми полушубками, бутылями с водой и свечами, Танька уже сунулась в дверь вслед за братом, когда увидела в темном углу Мурку. Под ее мягким боком копошились три пушистых слепых комочка. «Нашла время котиться!» – буркнула Танька, но тут же сгребла мамашку с выводком, завернула в свою кофту и выскочила из сарая…
В погребе они просидели все дни наступления Красной армии, питаясь припасенными консервами, галетами и шоколадом. Изредка в минуты затишья мать осторожно приоткрывала крышку погреба и с тоской смотрела на дом, который каким-то чудом все еще оставался цел.
Однажды Мурка прошмыгнула у нее между ног и выскочила наружу. Танька хотела было бежать за ней, но мать не пустила. Котята, оставшись одни, жалобно замяукали, тыкаясь теплыми мордочками в руки детей.
Той ночью разрывы снарядов слились в сплошной непрекращающийся гул. Земля поминутно сотрясалась так, что уже привыкшие к обстрелам дети жались к матери и тихонько подвывали от страха.
Под утро вдруг наступила тишина. Услышав негромкое мяуканье и скрежет когтей, Танька приоткрыла тяжелую крышку и увидела Мурку. Перед ней лежали три дохлые мыши.
Мать посчитала это добрым знаком и разрешила детям выйти наружу.
Первым делом осмотрели дом. Конечно, он пострадал. Ударом снаряда снесло крышу и развалило печную трубу. Выбитые окна, в щепы разлетевшаяся дверь, выщербленные пулями глубокие раны на бревнах. Все это были тяжелые, но не катастрофические разрушения. Сарай был сметен прямым попаданием. От соседнего дома осталась только закопченная печь посреди пепелища. Глубокая воронка взрыла огород совсем близко от их укрытия. Мальчики нашли в ней запекшиеся картофелины.
Вдалеке послышался нарастающий скрежет и лязг. Отовсюду стали выбираться из своих укрытий соседи: до срока постаревшие женщины, рано повзрослевшие дети да несколько растерянных стариков. Все они нерешительно топтались посреди раскуроченной улицы, прислушиваясь и гадая. Мальчишки не выдержали и рванули вперед по улице, отмахиваясь от истошных криков матерей. Из-за поворота выкатилось железное вонючее чудище. Грозно выставленное вперед орудие еще дымилось, а из огромной башки высовывался мужик в шлеме.
– Твою ж мать! Уйди с дороги! Передавлю ж всех к ядреной фене! – заорал он.
– Наши! – будто одной грудью, выдохнули измученные люди.
Они выжили!
Отца семья дожидалась все в том же погребе. Он вернулся в начале 44-го. Пустой правый рукав гимнастерки был заправлен под ремень. Вместе с сыновьями и такими же, как он, демобилизовавшимися по ранению, калеками они переложили печную трубу, закрыли крышу. Со временем дом заулыбался стеклами окон и резными наличниками.
В благодарность за сохраненных детей отец одарил мать еще одним сыном…
Время шло, мальчишки подрастали и покидали родное гнездо, разлетаясь по разным сторонам большой страны. Они редко навещали стариков, занятые своими взрослыми неотложными делами. Рядом оставалась только Танька. Она выправилась, округлилась, где нужно, налилась робкой девичьей красотой. Нашлась пара и для нее, родились дети. Муж быстро осознал нехватку мужского населения после войны. Но всегда возвращался к своему «воробышку», винился, каялся, клялся, и через короткое время очередная соседка гордо вывешивала его стиранное исподнее в своем дворе…
На фронте муж пристрастился к боевым ста граммам, да и каждая новая пассия рада была угостить его самогоном или настоечкой. Однажды он замерз пьяный под чужим забором…
Один за другим ушли отец с матерью, оставив Таньку хозяйкой в доме.
Сыновья выросли и в свое время, так же, как и когда-то братья, отправились покорять большой мир. Жизненный круг замкнулся, и Танька осталась доживать свои дни с дочерью, тоже рано овдовевшей.
Давно уже для окружающих она перестала быть Танькой. Татьяной Васильевной ее называли в сельсовете, когда вручали орден. Постепенно переходя от «мамочки» к «бабуле», она дожила до «старой бабули».
И вот не осталось на этом свете никого, кто помнил ее Танькой…
Танька медленно возвращалась к реальности. Смерть снова обошла ее стороной.
Кошка дремала, свернувшись клубочком, в ее ногах. Никто точно не смог бы сказать, которое по счету поколение Мурок жило в их доме. Каждая из них была умницей и мышеловкой. Только белые пятнышки оказывались то на грудке, то на лапках, то на кончиках хвоста или ушей очередной черной красавицы.
В зале привычно бубнил телевизор. На кухне гремела посудой Олька – младшая внучка. Она наконец-то развелась со своим непутевым мужем и вернулась в отчий дом с тремя белобрысыми пацанятами-погодками. Пятое поколение семьи наполнило живой суетой стены крепкого, на века построенного дома. В Танькиной голове лица правнуков мешались между собой и с лицами сыновей, младших братьев, когда-то таких же ладных и белоголовых. Она постоянно путала их, называя именами еще живых или давно ушедших родственников. Мальчишки устроили из этого игру. Они спрашивали старую бабулю, как их зовут, а когда та в очередной раз ошибалась, шумно веселились. Танька замолкала и отворачивалась к стене. Озорникам доставались подзатыльники от матери или бабушки. Но все вскоре повторялось. Сейчас мальчишки по случаю солнечного майского дня носились с криками по двору.
Олька принесла завтрак. Танька медленно перетирала кашу беззубыми деснами, уставившись пустым взглядом перед собой. Дочь уже месяц как уехала в Киев к старшей внучке, у которой родился поздний выстраданный ребенок.
День тянулся и тянулся, неотличимый от вчерашнего. Танька несколько раз проваливалась в свои сны, просыпалась и снова уходила в забытье. Словно сквозь туман, она слышала, как Олька загоняла пацанов домой, поесть. Несколько раз внучка тормошила ее, чтобы перевернуть, обработать и покормить. Танька молча подчинялась грубовато-бесцеремонному обращению с опостылевшим телом. И, как только ее оставляли в покое, реальность мгновенно исчезала…
Она проснулась внезапно. Очередной сон о далекой войне был настолько реальным, что ее кровать даже всколыхнулась от ударной волны.
Танька открыла глаза. За окном только занимался рассвет. Но горизонт пламенел не от поднимающегося солнца, а от отблесков пожарища. Вдалеке мерно бухали пушки.
Олька выскочила в залу полуодетая, растрепанная, с обезумевшими глазами. Она металась от окна к окну, пытаясь понять причину трясения земли. Младший бегал за ней, вопя от страха. Старшие мальчики пока молча стояли посреди комнаты, но худенькие тела их сотрясала нервная дрожь. Олька рванулась было к двери…
– Цыть! – вдруг раздалось из угловой каморки.
Все замерли от неожиданности.
Олька с открытым от удивления ртом прошла к бабуле. Та сидела на кровати.
– Цыть, малявки, я сказала!
Олька вообще уже забыла, когда в последний раз слышала голос бабули, а уж командирского тона та вообще никогда себе не позволяла.
Но Таньке было не до нее. Она четко раздавала указания.
– Мелкого давай мне! Закладывай подушками окна, чтобы стекла не повылетали! В погребе обстрел пересидим, а дальше, как Бог даст! Набери воды во фляги! Возьми одеяла! Собери еды! Сама оденься, детей одень! Да потеплее! Мне подай халат и боты! Да палку мою найди! Газ перекрой! Электричество отключи, лучше рубильником! Свечи, свечи возьми! Там они, у меня в комоде!
Олька со старшими детьми носились по дому, подчинившись Таньке.
Наконец они выбрались из дома и, пригибаясь, двинулись к старому погребу. Последней вышагивала Мурка. Танька, тяжело опираясь на палку, с трудом переставляла отвыкшие от ходьбы ноги. Олька хотела было ей помочь, но Танька отправила ее вперед, обустраивать детей.
Когда Танька с Муркой доплелись, Олька уже соорудила из одеял лежанки в ларях, освобожденных от картошки, укрепила в консервной банке свечу и раздала всем по куску хлеба с салом. Танька положила в рот сало и долго перекатывала его во рту, вспоминая забытый вкус. Кошке тоже досталась доля. Она аккуратно подхватила розовеньким язычком свой кусочек, несколько раз жевнула, широко раскрывая пасть, и через мгновение уже довольно облизывалась. Хотя далекие взрывы все еще сотрясали их укрытие, невозмутимо вылизывающаяся Мурка всех успокоила. Дети перестали вздрагивать и даже задремали.
Танька провела ревизию картошки, морковки, свеклы. Банок с заготовками к весне осталось достаточно. Дети, избалованные покупными сладостями, практически не ели варенья. Из засолок к столу хорошо шли только огурцы. Помидоры, квашеная капуста, закрутки из баклажан и кабачков стояли почти нетронутые.
– Теперь все уйдет! – пробормотала Танька…
Обстрел закончился часа через два. Первой наступившую тишину почуяла Мурка – заскреблась, запросилась на выход. Люди осторожно пошли за ней. Поднявшееся солнце еле пробивалось сквозь плотный черный дым. Дом, покинутый в спешке, встретил их разгромом и сумраком от закупоренных окон. Электричества не было, газовая плита тоже не подавала признаков жизни. На экране простенькой кнопочной Nokia не высветилось ни одного деления связи. Олька без сил опустилась на стул. Хотелось орать от беспомощности, она еле сдерживалась, боясь напугать детей.
Танька подошла и протянула деньги, завернутые в платок.
– Вот деньги! Беги до магазина! – деловитый голос привел Ольку в чувство.
Олька попыталась возразить. Деньги эти были тщательно откладываемые с пенсии, «гробовые».
– Бери, говорю! Сейчас они нужнее! А меня, поди, на земле не оставите, похороните!
Олька взяла деньги и стала собираться. Танька наставляла:
– Купи тушенки, растительного масла, муки, спички, мыла и чая. Сахара, если денег хватит. Хлеба побольше, лучше ржаного. Белый пышный, да пустой внутри. Сухари из него делать бессмысленно, рассыплется крошками. Старшеньких возьми с собой, пусть помогают! Брось ты эти пакеты! Сумки да рюкзак бери!
Олька с детьми ушли, а Танька попробовала растопить печь. Огромная и добротная, она стояла в центре дома. Ее оштукатуренные бока белели во всех комнатах. Устье на кухне давно было накрепко закупорено за ненадобностью. Когда провели газ, дочь и внучка постоянно уговаривали Таньку снести печь. Дескать, и места много занимает, и толку от нее теперь никакого. Танька была непреклонна: пока она жива, печь останется. Мало ли что в жизни может приключиться.
Танька послала мелкого принести полешко от бани. Сообразительный четырехлетний малыш, отдуваясь и покраснев от натуги, притащил сразу три. Танька отковыряла заслонку, настрогала ножом тонких щепочек, сложила их шалашиком внутри печи и подожгла. Но огонь не занимался. Танька проверила поддув, еще раз задвинула и выдвинула вьюшку, но ничего не помогало. Старый да малый, уморившись, уселись рядышком.
В дверь робко постучали, и, не дождавшись ответа, вошел мужчина. В полумраке он не сразу их разглядел. Танька с трудом, но признала Андрюху – пропащего мужа Ольки. Танька давно его не видела, да и почти во все их встречи он был пьян. Сейчас его отекшее лицо было гладко выбрито, а глаза смотрели ясно и виновато:
– Здравствуйте вам! Есть кто дома?
– Кому надо, все тут! – грубовато ответила Танька.
Глаза Андрюхи привыкли к темноте, и он увидел в глубине кухни старуху с прикорнувшим к ней младшим сыном.
– Николенька! Колобок! Это я, папка твой! – Горло Андрюхи перехватило, и конец фразы он прохрипел.
Мелкий его не помнил; Олька развелась, когда ему не было и года. А Андрюха, занятый поисками пойла, не очень-то заморачивался встречами с сыновьями. Мелкий недоверчиво глянул на Андрюху из-под белесых бровей, засопел и тут же спрятался за худой Танькиной спиной.
– Что принесло этакого ясно-сокола к нам? – поинтересовалась Танька.
– Ночью обстрел был. Хотел узнать, как вы. Может, помощь какая нужна?
Танька быстро сообразила.
– Нужна! Печь не разгорается – верно, трубу забило. Почитай, уж лет тридцать, как не топили. Надо на крышу лезть, трубу прочистить. Справишься? Не то я сама, как-нибудь.
– Ты, бабуля, на крышу только на метле сможешь добраться, – обрадовался Андрюха. – Давай, чем в трубе шуровать. В момент сделаем.
К широкой жесткой щетке привязали камень, как грузило, и длинную веревку. Андрюха полез на крышу, негромко напевая. Осторожно добравшись до трубы, он спустил в жерло щетку и стал энергично шуровать вверх-вниз. В трубе зашуршало, застучало, и на под повалились ошметки сажи, мелкие камешки, перья, ветки и даже целое птичье гнездо. Танька охнула, перекрестилась и начала неловко выгребать мусор из печи.
Когда сорный дождь иссяк, Танька послала правнука за Андрюхой.
Мелкий выбежал на улицу и, задрав голову, завопил:
– Папка! Папка! Бабуля велела, чтобы ты слезал!
Андрюха скатился с крыши, подхватил сына на руки и стал целовать.
– Да папка! Щекотно! Брось! – кричал, увертываясь от непривычных ласк, мелкий.
– Оставь его, идол! – проворчала Танька, стоя в дверях. – Гляди, всего ребятенка в саже извозил, черт!
– Бабуля, а ты сама-то на себя в зеркало посмотри. Если я черт, то ты – моя родная бабушка! – Андрюха расхохотался. Вслед за ним залился звонким смехом и мелкий.
Танька глянула в зеркало у входа. Действительно, лицо, руки, волосы, выбившиеся из-под платка, сам платок и халат были в грязных разводах пыли и сажи.
– Чего приперся?! – Во двор вошла Олька.
Мальчики волокли за ней сумки, ее плечи оттягивал рюкзак. Андрюха подскочил к Ольке, стянул рюкзак, ойкнув от его тяжести, вскинул на себя и понес в дом. Старшие мальчики настороженно молчали – они слишком хорошо помнили отца.
Новости, которые принесла Олька от магазина, были тяжелее ее сумок. Это война. Киевская армия начала наступление. Во время ночного обстрела один из снарядов попал в подстанцию, оставив всех без света. Газа сказали совсем не ждать. А связь есть только в центре.
– Я маме позвонила. Сказала: у нас все в порядке, чтобы не беспокоилась. Говорят, обстрелы будут еще. Может, даже авианалеты. – Голос Ольки был глухой и тихий.
Танька никак не могла взять в толк. Какая киевская армия? Какое наступление? Кто обстреливает? Американцы? Немцы? Украинцы? Свои?
– Волки поганые им свои! – Андрюха сплюнул и грязно выругался.
Он рассказал Таньке все то, что она пропустила в своем предсмертном лежании. Оказалось, в Киеве в феврале случился переворот. Новую власть жители их рабочего края не признали и объявили себя независимыми от нее. Многие хотели войти в состав России, как Крым.
– А что с Крымом? – Танька не переставала удивляться.
– Когда новая киевская власть пошла вразнос, русские аккуратно ввели войска и провели референдум о вхождении Крыма в состав России. Народ проголосовал «за». В Киеве только зубами щелкнули, а корабль-то уже уплыл.
– А нас они что ж не возьмут? Я тоже за Россию проголосую, – волновалась Танька.
– Не знаю. Говорят, они нас по-любому не оставят.
Андрюха вздохнул и повернулся к Ольке:
– Я что, значит, пришел. Наши это, ополчение собирают, воевать, значит. Я того, записался. Вот хотел повидаться. Там стреляют, может, больше и не свидимся. Так как-то.
Олька разбирала сумки, с удивлением украдкой разглядывая Андрюху. Но старая обида пересилила:
– У тебя ж руки с перепою трясутся! Как стрелять-то будешь?
– Я, это, Олька. Я завязал, значит…
– Завязал он. Слышали мы уже этот баян.
– Ну правда! Детьми клянусь!
Олька взорвалась:
– Как ты можешь, мудозвон, детьми клясться! Да когда ты их последний раз видел, пьянь подзаборная?! Ты знаешь, что они едят?! Где спят?! Во что одеты?!
Андрюха не оправдывался. Он молчал, опустив голову. Олька, не получая отпора, неожиданно оборвала себя и отвернулась.
– Я тут немного денег принес.
– На что мне теперь твои деньги, – уже без злости ответила Олька. – Магазин как вымели. Мы не одни такие умные оказались, все с баулами да рюкзаками. Там сейчас шаром покати. Люди все похватали.
– Давай, Андрюха, еще пригодятся когда, – неожиданно вступилась Танька.
Андрюха отдал деньги и заметно приободрился:
– Можно я к вам буду заходить когда? Там, трубу прочистить или дров наколоть? Мы тут недалеко расположились, километрах в двадцати. Раз – и я у вас.
Он сам рассмеялся от неожиданного каламбура, за ним захохотали мальчишки. Андрюха подмигнул им и сказал твердо:
– Обещаю! Если жить останусь, пить брошу! Вас заберу! Все заново начнем!
Олька покачала головой:
– Обещалкиных на свете и без тебя навалом. Поживем – увидим. – Потом глянула в его глаза и тихо закончила: – Ладно. Получится – заходи.
Андрюха сгреб пацанов, расцеловал, пообещал принести гильз, велел беречь и защищать мамку со старой бабулей. Он хотел было обнять и Ольку, но та резко отстранилась. Андрюха махнул всем рукой и выскочил из дома.
Без газа и электричества дел в доме прибавилось. За водой теперь приходилось ходить к колодцу, насос больше не качал ее в трубы. Пользоваться печью Олька не умела, она выросла при газе. Пришлось учиться растапливать печь, выгребать угли, ловить момент, когда пора закрывать заслонку, чтобы тепло не улетело в трубу. Сама Танька ничего делать уже не могла. Но ее цепкая память неизменно пригождалась Ольке в очередной непростой ситуации. Беда была с посудой. Новомодные легкие кастрюли и сковороды плавились в печи. Единственный чугунок был такого размера, что Олька с трудом поднимала его даже пустой. Приспособились так: с вечера в чугунок закладывали овощи – картошку, лук, морковь, четвертину курицы, все это солили, щедро заправляли зеленью, и Олька осторожно, укрывая лицо от жара, проталкивала чугунок вглубь печи. Она сгребала вокруг него угли и оставляла на ночь томиться. Утром еще теплый чугунок вытаскивали и целый день ели настоянное в печи варево, разнообразя его заготовками из погреба. Кусочки курицы женщины делили между мальчиками. Олька уверяла сыновей, что мясо она совсем не любит. Танька же улыбалась беззубым ртом.
Единственная чудом сохранившаяся чугунная сковорода, наоборот, оказалась совсем маленькой. На ней запекали яйца и небольшие караваи хлеба, который теперь тоже делали сами. Закупленные буханки аккуратно порезали, высушили на печке и сложили вместе со всеми припасами в погребе. А Мурка следила за их сохранностью от мышей.
В дом вернули старенький умывальник, доживавший свой век на огороде. Посуду мыли в тазу с подогретой водой. Запекшийся жир в чугунке оттирали песком и золой. Порошок пока не кончился. Но чтобы его выполоскать, нужно было слишком много воды, потому стирали теперь редко и только самое необходимое.
Мальчикам стало не до игр. Они усердно таскали воду. Стругали щепочки для растопки. Их обязанностью было искать и собирать яйца, которые несушки откладывали в самых непредсказуемых местах. Огород тоже лег на их плечи. Прополоть, полить, нарвать зелени, ягод, обобрать с картошки колорадских жуков. Олька с удивлением подмечала, как повзрослели ее сыновья. Они совсем перестали капризничать, драться и жаловаться друг на друга по пустякам.
Андрюха изредка выбирался к ним. Прощаясь, обязательно притягивал к себе по очереди мальчишек, целовал их в выгоревшие макушки, кивал Ольке и уходил.
Подстанцию несколько раз восстанавливали. Свет ненадолго возвращался в дома. В такие дни Олька старалась зарядить телефон. Наслаждалась холодной водой из крана и кипятила ее в электрическом чайнике. Смотрела нерадостные новости по телевизору, неторопливо растолковывая их Таньке.
Раза два в неделю Олька выбиралась в центр, чтобы позвонить матери, рассказать, что дом цел, они живы и пока не голодают. Та попыталась приехать к ним, но пересечь линию фронта не смогла. Каждую ночь начинался обстрел, и мальчики уже не просыпались от разрывов снарядов. Кошка безмятежно тарахтела в ногах у Таньки.
В начале июля обстрелы усилились, теперь они могли начаться в любое время дня и ночи. Несколько раз над самой крышей дома с ревом пролетали самолеты. Фронт настолько приблизился к их дому, что шальные пули уже временами вгрызались в толстые бревна, разбрызгивая острые щепки вокруг. Целыми оставались окна только с восточной стороны.
Олька уже не выпускала детей из погреба. Там их и нашел Андрюха. Грязные бинты на его голове пропитались кровью.
– Укры наступают! Нам не удержать фронт! Надо бежать! – задыхаясь, сказал он.
– Куда бежать-то? В какую сторону? – зло спросила Олька.
Действительно, разрывы снарядов слышались уже отовсюду. Их привычное укрытие казалось сейчас гораздо надежнее, чем блуждание под смертью, летящей с неба.
– Ты ступай, сынок! – подала голос Танька. – Не тревожься за нас, мы тебя здесь дождемся. Еда у нас есть, водой запаслись. Мурка с нами. Мы не пропадем. Не впервой.
– Иди. Справимся, – примирительно подтвердила Олька.
Андрюха встал. Долго пристально всматривался в каждое дорогое лицо, будто вбирая в себя. Потом тихо сказал:
– Сберегите себя, родные! Я живу только ради вас! Простите, что не смог защитить вас!
Злые бессильные слезы катились по щекам, заросшим щетиной. Мальчики заскулили на одной высокой ноте. Олька прижала их к себе и укрыла накинутым на плечи одеялом, как крыльями. Слез у нее больше не было. Танька закричала:
– Да ступай уже, вояка! Что толку сейчас от сырости! Даст Бог, и это переживем!
И она вытолкала Андрюху из погреба…
Всю ночь бухали пушки, с воем совсем рядом легли несколько бомб, тряхнув землю. Мальчики больше не плакали, только смотрели на мать и старую бабулю спокойными недетскими глазами. Мурка, чувствуя тревогу людей, переходила от одного к другому, лизала руки и щеки, терлась, мурлыкала.
К утру фронт передвинулся далеко на восток. Пули уже не свистели, снаряды не вспахивали землю. Танька с Олькой решили выйти и осмотреться: может, удастся растопить печь и приготовить горячее детям? Мальчики отсыпались после бессонной ночи. Дом почти не пострадал, ударной волной снесло только крышу с сарая. Оба же соседских дома лежали в руинах. На улице голосили – видимо, не всем удалось пережить эту ночь.
Танька пошаркала в дом растапливать печь, а Олька собирала разбежавшихся по двору кур. Она не сразу заметила вооруженных людей, идущих со стороны огородов. Спохватившись, понеслась в дом и сбивчиво рассказала о новой беде. Танька стянула с головы платок, сунула его Ольке, указала на старый плащ, в котором выходили только в огород да до бани в дождливые дни. Обрядив внучку, залезла рукой в печь и широко мазанула сажей Ольке по лицу.
Несколько минут спустя на пороге уже стояли четыре солдата в незнакомой форме, давно небритые, с красными воспаленными глазами.
Война снова пришла в Танькин дом.
– Эй, старушня! Хто щэ дома е? – грубо спросил старший.
– Нико́го нет. Одни мы. – Танька незаметным движением надвинула Ольке платок до самого носа и встала, заслонив ее от вошедших.
– Мужики дэ? Воюють?! – Старший неспешно оглядывался.
– Наши мужики свое уж отвоевали, – отозвалась Танька.
– Чого ж так тэмно? Колорадив ховаетэ?
– Что ж их ховать? Вон они всю картошку пожрали, окаянные!
Старший мгновенно завелся:
– Ты дурою нэ прыкыдывайся! Жыво в расход пущу! Я тебэ пока по-доброму пытаю, террорысты дома е?
– Террористов нет, – уверенно ответила Танька.
С улицы вбежал еще один. Его мотало из стороны в сторону, лицо перекосилось, глаза вращались, а зрачки расширились так, что радужка не видна была вовсе. Он подскочил сначала к Таньке, потом к Ольке, близко наклонившись, в упор разглядывал, тяжело дыша нестерпимой вонью. Олька попятилась, пока не уперлась в печь, отвернулась и зажмурила глаза, стараясь дышать через раз.
– Ну и жаба! – сказал обкуренный медленно и раздельно, потом так резко развернулся к своим, что чуть не упал: – Муха бачыв, як в дом молодка заскочыла! Дэ вона?
– Мухе одни бабы мерещаться! Курытэ всяку дрянь! – буркнул старший.
– Мужыкы, вы точно не гонытэ? Я не гордый! Я и в чэргу встану! – заканючил обкуренный.
– Можешь без очереди любу из цых мумий! – заржали солдаты.
Они давно уже разбрелись по дому, открывали шкафы, выдвигали ящики, содержимое бросали на пол и топтали грязными берцами. Женщины тоскливо смотрели на разгром. Добыча оказалась небогатой – несколько Олькиных золотых колечек да пара сережек, которые ее матери покупал когда-то отец. Деньги и документы Олька по совету Таньки всегда носила под одеждой, обернутые в целлофан.
Обшарив дом, солдаты выкатилась во двор. Не обнаружив и там ничего ценного, старший велел забрать кур. Двое завернули автоматы за спины, закатали рукава и пошли в сарай. Куры истошно вопили, взлетали над стенами сарая, оставшегося без крыши, некоторым удавалось перемахнуть через стены, и они разбегались по двору, теряя перья. Солдаты их ловили и сворачивали шеи.
Танька тоскливо слушала. Ей казалось, что все это уже было с ней в этой или другой жизни. А может, это ее дурной сон? Надо прервать! Надо остановить! Она велела Ольке не высовываться и, ковыляя, вышла на крыльцо. Перемазанные экскрементами и кровью, облепленные перьями «победители» держали в каждой руке по связке птиц. Те еще трепыхались. Танька заверещала, потрясая костлявым кулачком:
– Что ж вы понаделали, ироды! Пошто́ всех кур извели?! А нам что – с голоду подыхать?! – И Танька замахнулась на старшего палкой.
– Мовчы, старая кошелка! Воинам-гэроям тоже исты хочется. И щоб террорыстам не достались!
Он выхватил у Таньки палку и легко сломал о колено.
– Да где ж ты террористов-то увидел, немчура проклятая?! Я что ли, террористка?!
– Ты, карга, язык прыдержы! Швыдко в бубэн схлопочэшь! Скопытишься и не крякнэшь!
– Кишка тонка! Я еще простужусь на твоих похоронах! – процедила Танька и плюнула под ноги старшему.
Тот не успел ничего ответить. Обкуренный, который до этого сидел на лавке у бани, глядя в одну точку и мерно раскачиваясь, вдруг вскочил и ринулся на Таньку. Он бы снес ее, но из-за дома с визгом выбежал старший мальчик и бросился обкуренному под ноги. Тот споткнулся и растянулся в полный рост, пропахав носом землю. Да так и остался лежать. Другой солдат бросил кур, схватил мальчика за шиворот, приподнял и сильно тряхнул. Но тут сам дико заорал, бросил Саньку и начал вертеться, сдирая что-то со спины. Всеми своими когтями в него вцепилась шипящая и распушившаяся Мурка. Солдаты кинулись было на помощь, но схватить разъяренную тварь голыми руками никто не решился. Попытались сбить ее прикладами, но солдат вертелся, и несколько ударов пришлись по нему. Наконец, старший сообразил обмотать руку тряпкой, подловил момент, сгреб кошачий загривок и рванул. Кошка отцепилась с воем и извернулась, чтобы вкогтиться ему в руку. Старший размахнулся и шмякнул ее об угол дома. Хрустнуло, и Мурка замерла.
Мальчик подбежал к кошке, присел рядом, гладил ее, шептал что-то ласковое, кулаком растирая слезы по грязным щекам.
– Ну что, вояки, победили! И с курами справились, и со старухой, и с мальцом! Даже страшного зверя – кошку, и ту осилили! – Танька говорила тихо и смотрела прямо в глаза старшему. – Как же ты матери своей об этом расскажешь, сынок?!
Она тяжело вздохнула и устало опустилась на крыльцо.
Старший обвел взглядом отряд.
Обкуренный уже оклемался и сидел на земле, отирая кровавые сопли. У пострадавшего от кошки разорванный в клочья камуфляж на спине побурел. Остальные выглядели ненамного лучше.
Старший сжал губы и нахмурился, потом скомандовал осипшим голосом собирать кур и двигаться в расположение части.
Они ушли.
Из дома выглянула Олька. Она охнула, увидев фингал, расплывающийся под глазом сына. Побежала в дом, вынесла влажное хозяйственное мыло. Это средство Танька опробовала еще на своих братьях, потом на сыновьях, и оно никогда не подводило. Олька поставила сына перед собой и осторожно намылила место ушиба. Мальчик первым увидел, как у Мурки чуть дернулись задние лапы, потом ухо, хвост. Потом она приподнялась и совсем неграциозно уселась. Сын взвизгнул, вывернулся из рук матери и побежал к кошке. Бережно приподняв, он принес ее к крыльцу и положил между матерью и старой бабулей. Мурка сразу начала вылизываться. Было видно, что это доставляло ей боль. Она останавливалась, пережидала и вновь принималась приводить в порядок свою шерстку.
– Вы с Муркой настоящие герои! – сказала Танька, погладив правнука по голове.
Тот хитро глянул на нее:
– А как меня зовут?
– Петечка? – неуверенно сказала Танька.
Мальчик расхохотался.
– Петька – это средний! А я Санька! Санька! Какая же ты, бабуля, у нас беспамятная!
Олька было засмеялась, но тут же осеклась. Взглянула на бабулю – не обиделась ли она. Но Танька тоже хихикала, взвизгивая и мелко подрагивая щуплым телом.
Из погреба выбрались младшие мальчики. Они все проспали и теперь вертели головенками, переводя растерянный взгляд с матери на брата, на бабулю. Но им никто ничего не мог объяснить. Любая попытка заканчивалась новым приступом смеха. И тогда они просто присоединились к общему веселью.
Шли нерадостные летние дни. Завозы в магазин почти прекратились, запасы продуктов быстро таяли. Олька экономила: банку тушенки растягивала на четыре похлебки, в хлеб добавляла рубленую зелень. Картошку начали подкапывать с середины июля. Выручали ягоды. Мальчишки объедали недозрелые яблоки, чтобы заглушить постоянно мучивший их голод. В середине августа обстрелы снова усилились, но теперь автоматные очереди и удары пушек чаще доносились с востока.
Одной страшной ночью фронт в очередной раз перекатился через Танькин дом.
Весть об этом принес Андрюха. Он ворвался в погреб, сгреб мальчишек в охапку и вынес на свет. Андрюха целовал чумазые, исхудавшие личики, теребил отросшие, давно не мытые волосы.
Из погреба, щурясь на солнце, вышла Олька. Андрюха отпустил сыновей, подошел к ней и обнял. Олька не сопротивлялась. Все эти тяжелые дни она держала себя, иногда казалось, что слез в ней и нет больше. Но теперь Олька вдруг обмякла и разревелась глупо, по-бабски, с воем и причитаниями. Андрюха гладил ее плечи, руки, голову, целовал, говорил, что теперь все будет хорошо, что они турнули укров далеко на запад и теперь им не очухаться. Танька увела мальчишек в дом и первым делом велела натаскать воды. Новую жизнь следовало начинать с чистоты.
Несколько дней упорного труда привели дом и его обитателей в относительный порядок. Вставить выбитые окна пока было несбыточной мечтой. Электричество обещали дать на днях. Магазин открылся, но продукты в нем были только самые необходимые. В центре раздавали гуманитарную помощь из России.
Обстрелы периодически возобновлялись, но люди привыкли к ним, как привыкают к обыденному, и перестали обращать внимание.
Однажды в дом влетела Танькина дочка. Вместе с двумя безумцами, которые оказались на той стороне и потеряли связь с родными, она прорвалась через линию фронта. После слез, ахов, охов, обниманий они все сидели в зале. Олька рассказывала матери о пережитом. Та периодически вскрикивала, всплескивала руками, вскакивала, заново обнимала и целовала каждого. Танька устала и сказала, что пойдет, ляжет. Дочь проводила ее в комнату до кровати, помогла раздеться. Уложив Таньку, она села рядом, взяла сухую жилистую руку и прижала губам.
– Спасибо, мамочка, что сберегла детей!
Танька улыбнулась в ответ. Дочь встала, хотела задернуть занавеску, но Танька попросила оставить так. Она любила смотреть в окно. Мурка вспрыгнула на кровать, потопталась, покрутилась и устроилась в ногах у хозяйки.
Через пару часов Санька заглянул в комнату старенькой бабули. Дочь привезла полную сумку продуктов. Дали электричество, и женщины успели приготовить почти праздничный стол. Мальчик подошел к кровати. Танька лежала с закрытыми глазами, лицо ее было спокойным, губы сложились в легкую улыбку.
Санька позвал ее раз, другой, осторожно потеребил, подергал за рукав. Но бабуля не просыпалась. Мурка подняла голову и впервые зашипела на него. Санька попятился. Что-то было явно не так. Он повернулся и выбежал из комнаты. Мурка несколько раз лизнула, поправляя видимые только ей изъяны шерстки, и снова улеглась. Она должна была до конца выполнить свой долг, охраняя последний сон Таньки.