Глава 1 Вечер в пабе и затея Полковника
Как-то в ноябре 1967 года мы коротали студеный вечер «У Дока Фиддлера». В излюбленном нашем пабе в Инвуде, на Манхэттене, на Шерман-авеню, 264, что на перекрестке с Ишам-стрит. За стойкой там трудился Джордж Линч, хотя все мы величали его Полковником. Почетное прозвище, ведь в армии он дослужился лишь до рядового первого класса. Зато, что касается патриотизма и военной истории, – тут он был большим энтузиастом.
В свое время Полковник реквизировал пустырь на углу и водрузил там здоровенный флагшток – вроде тех, что можно увидеть в Центральном парке или перед каким-нибудь правительственным зданием. Он, кстати, все еще там. Каждое утро Полковник торжественно поднимал звездно-полосатый флаг и спускал его на закате. А на День поминовения[1] и День независимости[2] устраивал шествия по Шерман-авеню и выжимал все свои связи, чтобы придать парадам необходимую внушительность. Он уломал Билла Ленахена, командира резерва Корпуса морской пехоты в форте Шайлер (сейчас в этой старой крепости прошлого века на Трогс-Нек[3] устроились музей и Морской колледж Университета штата Нью-Йорк), на полном серьезе командировать для участия в маршах морских пехотинцев. Теперь же, когда шла война во Вьетнаме и множество наших мальчишек тянули там солдатскую лямку, эти его усилия стали еще более упорными.
Это именно по просьбе Полковника Финбар Дивайн, башнеподобный мужик, который жил выше по улице и был тамбурмажором оркестра волынщиков и барабанщиков Изумрудного союза Департамента полиции Нью-Йорка[4], шествовал в меховой гусарской шапке с перьями во главе парадного клина музыкантов в килтах, подбрасывая и вонзая в небо тамбуршток. Отец Кевин, брат Финбара и настоятель в приходе Доброго Пастыря, собирал священников, монахинь и детей из католической школы. А третий из братьев Дивайн служил аж в Федеральном бюро расследований, однако Полковник и его каким-то образом убедил сколотить отряд из агентов ФБР, которые маршировали вместе со всеми, забыв о всякой секретности. Полковник был восхитителен в своей одержимости.
Парней, вернувшихся с войны, он привечал по-королевски. «У Дока Фиддлера» за выпивку с них не брали ни цента. А в доме за углом, что мы прозвали «казармами», он соорудил в своей комнате двухъярусную кровать из списанных армейских излишков: на одной койке спал сам, а другую держал для любого солдата, который нуждался в ночлеге по дороге домой.
За своей стойкой в пабе он был царь и бог. Он слушал вас и посмеивался. И сам мог рассказать какую-нибудь байку, не хуже вашего ирландского дедушки, – на дюжину разных голосов, ни разу не сбившись, и вдобавок с такой концовкой, что можно со смеху помереть. Но если надо, он вспоминал о суровости и тех, кто в его вахту распоясывался и вел себя по-свински, быстренько вышвыривали за борт.
Последние новостные сводки о Вьетнаме ужасно огорчали Полковника. Антивоенные поначалу протесты становились все больше… как бы это сказать… антисолдатскими, что ли. Их мишенью был уже не только и не столько президент Линдон Б. Джонсон, который лишь обострил конфликт, доставшийся ему в наследство от Кеннеди, и увеличил наши войска с 16 тысяч до полумиллиона. И даже не генерал Уильям Уэстморленд, командующий вооруженными силами США во Вьетнаме и просивший задействовать еще больше солдат. Протестующие нацелились теперь на самих призывников. И на ветеранов, вернувшихся домой из ада, который они не могли описать словами. Нам говорили, что, когда наши инвудские мальчишки приходили в призывной пункт на Уайтхолл-стрит – а многие были еще столь зелены, что их провожали отцы или старшие братья, – их там встречали пикетчики с плакатами «Солдаты Армии США – убийцы!».
Все это как раз показывали в новостях, на телевизионном экране над барной стойкой, и Полковник не скрывал своего отвращения.
– Вы хоть представляете себе, как это деморализует? Они там выполняют свой долг! – рычал он. – Мы просто обязаны что-то для них сделать!
– Верно! – заорали все.
– Показать, что мы их поддерживаем!
– Твоя правда! – грянули голоса еще громче.
– Кому-то надо смотаться в ‘Нам[5], отыскать там наших соседских парней и выставить каждому по пиву!
– Точняк! Погоди-ка… Что?!
– Вы меня слышали! Доставим-ка им отличное пиво и новости из дома. Э-э… приободрим наших, так-то! Пусть они знают, что мы рядом – на каждом шагу!
Полковник скрестил руки на стойке и пристально посмотрел мне в глаза.
– Вот что, Чики, – сказал он, – не одолжишь свою моряцкую карточку?
Это прозвучало скорее как приказ, чем как просьба.
Я тогда служил в торговом флоте и ходил на танкерах и других гражданских судах. Поступил туда после четырех лет в Корпусе морской пехоты США, в начале шестидесятых.
И моряцкая карточка у меня была – называлась «удостоверение Z», нечто вроде военного билета. На ней красовалась фотография и годы службы. Такие выдавались береговой охраной США и заменяли собой паспорт. В моей вдобавок значилось, что я могу обращаться с боеприпасами, потому что у меня остался военный допуск.
– И зачем это она тебе понадобилась? – спросил я.
– Проберусь на один из тех кораблей, что таскаются во Вьетнам, – ответил он, – и приволоку выпивку нашим ребятам.
Во время войны гражданские не могли вот так запросто слетать из Штатов во Вьетнам без армейского пропуска. Не то чтобы кто-нибудь вообще мечтал провести весенний отпуск в живописных окрестностях Дананга[6], но все же…
Однако Полковник никак не мог «одолжить» мою моряцкую карточку, чтобы уплыть в зону боевых действий. Во-первых, он знать ничего не знал о нашем моряцком деле. А во-вторых, спутать нас было бы трудно. Возьмите лет десять разницы в возрасте да прибавьте мою рыжую шевелюру – нечего и думать. Кроме того, сама идея была диковатой, разве нет?
Я уставился на него, пытаясь понять, серьезно ли он говорит.
Ей-богу, серьезней не бывает.
К концу 1967 года Инвуд успел похоронить уже двадцать восемь ребят – чьих-то друзей и братьев. Всех забрал Вьетнам. И на похороны сходились люди со всей округи, знали они того мальчишку или нет. По меньшей мере половину призвали сразу после средней школы, лет в восемнадцать или даже семнадцать. В семнадцать еще требовалось разрешение от родителей, будто для школьной экскурсии – эдакой воскресной прогулки в девять тысяч миль, с которой они, правда, могли никогда не вернуться. Среди парней, поступивших в колледж, многих призвали сразу после выпуска, а другие считались в резерве вплоть до двадцати шести.
В Инвуде как-то не было семейных врачей, стряпавших справки о нервном расстройстве или там плоскостопии. Не водилось и умников, играющих в бесконечные отсрочки по учебе, вроде будущего вице-президента Дика Чейни, который накопил аж четыре таких в колледже плюс еще одну – про запас. Да и до канадской границы от нас, прямо скажем, не сразу добежишь.
Взять Майка Морроу, нашего общего с Полковником друга. Майка накрыло минометным огнем в бою при деревушке Сом-Бо[7]. Ему едва исполнилось двадцать два, когда его рота и три других из 1-й пехотной дивизии угодили в засаду в так называемой зоне высадки X-Ray, где им пришлось иметь дело с двумя тысячами бойцов Вьетконга[8]. Что ж, кровавый счет, как отрапортовало правительство: они потеряли 222 человека, мы – 39, а дома как раз стартовало «Лето любви»[9]. А с двадцатитрехлетним Джонни Кнофом мы расстались 1 ноября 1966-го. Его убили в День всех святых, когда его мать молилась за него в церкви.
Был еще Томми Миноуг, который ушел добровольцем в девятнадцать лет и один месяц, – чтобы героически погибнуть в марте 67-го, когда ему стукнуло двадцать. Эту смерть было особенно трудно принять. Каким бы там храбрецом Томми ни был, для нас он оставался добродушным ребенком. Парнем он рос крепким, но и в мыслях не держал поизмываться над теми, кто слабее, – наоборот, вечно переживал, что кому-то рядом не хватает внимания. Чуть не силком тащил ребят, с которыми никто больше не водился, в уличные спортивные команды в Инвуд-Хилл-парке. Мы дружили с его старшим братом Джеком и тремя другими, так что он и сам был нам, считайте, за младшего. В те годы, когда в иных семьях насчитывалось по четверо, шестеро или даже по десять детей, младшие братья всегда вязались за старшими, а что до нас – так мы присматривали сразу за всеми.
Вот что за парнем он был. Как-то раз летом его папаша, Джон Миноуг по прозвищу С-Одного-Хука, спросил своего друга Дэнни Линча из бассейна Мирамар[10], нет ли у того работы для Томми, чтобы мальчишка не шатался где попало на каникулах. Как-никак десять долгих жарких недель без ежедневной школьной муштры. Линч извинился – вакансий у него не было, так что, уходя, мистер Миноуг выглядел озабоченным.
Линч окликнул его:
– Слушай-ка! Может, Томми будет просто приходить и помогать? А раз такое дело – пусть хотя бы купается бесплатно.
Мистер Миноуг пошел на это. И Томми тоже – и трудился, словно бобр на плотине, ни дня не бездельничал. Местный спасатель, Энди Розенцвейг, рассказывал, как однажды явился владелец бассейна и наткнулся на Томми, когда тот подметал, складывал полотенца и таскал шезлонги. Хозяин спросил:
– Ого! И сколько мы платим этому пацану?
На что Линч ответил:
– Вообще ничего.
– Ну так начинай платить, – скомандовал хозяин. – Сегодня же.
Так что даже боссы ценили в нем эту его добросовестность.
Томми распределился во второй батальон 35-го пехотного полка и стал там взводным медбратом. Вскоре их перебросили в провинцию Контум, что в Центральном нагорье, на границе с Лаосом, и спустя несколько дней после Дня святого Патрика его подразделение окружила тысяча северовьетнамских солдат, просочившихся через границу. В десять раз превосходя наших в численности, враг разметал их в течение каких-то минут. На поле боя остался командир роты, капитан Рональд Рыковски, уже тяжело раненный, и наш Томми пробежал сотню футов под градом пуль, сам заработав несколько, чтобы накрыть капитана собой. Забыв о собственных ранах, он позаботился сперва о командирских – и спас-таки тому жизнь. А следом и радисту, которого нашел рядом. Затем Томми подобрал у кого-то из павших пулемет и присоединился к тем, что остались в живых, чтобы дать отпор северовьетнамцам и прикрыть раненых. По приказу капитана радист вызвал поддержку с воздуха, но к тому времени, когда она прибыла, двадцать два человека были убиты и сорок семь тяжело ранены. Для самого же Томми все было кончено.
Трое его братьев, Джек, Дональд и Кевин, позже создали секцию имени Томаса Ф. Миноуга в Ирландском клубе, и теперь десятки людей встречаются там, чтобы почтить его память. Я до сих пор не понимаю, почему Томми не наградили медалью Почета[11], вручаемой президентом от имени Конгресса за исключительную доблесть.
Вот таких парней мы теряли. Они были так молоды! Восемнадцать лет, девятнадцать, редко больше двадцати… В морской пехоте, куда я сам попал в свои семнадцать, меня сочли старым уже в двадцать шесть; они сослались именно на возраст как на причину, когда отказали мне в восстановлении в 1967-м.
В те времена люди не поддерживали войска так, как это принято сегодня. Страна не спешила благодарить их за то, что они делали: это была непопулярная война, и американцы каждый вечер наблюдали ее жестокость в телевизионных новостях. Но молодые солдаты исполняли свой долг. Я не утверждаю, что каждый парень был одержим желанием драться с вьетнамцами. Однако в нашей тесной общине и в то время, если страна звала вас бороться с тем, что наши лидеры называли «распространением коммунизма», вы просто шли, куда скажут. Вы не думали ни о чем другом, кроме долга. В Инвуде вы взрослели под строки «Знамени, усыпанного звездами»[12], звучавшие в конце каждой воскресной мессы; вы причащались и пели Agnus Dei[13], который сливался с национальным гимном в своего рода попурри. Ваш патриотизм был тесно сплетен с вашей верой, словно и то и другое выкроено из одной священной ткани.
Ребята же, которые служить не хотели, разъезжались сами. И я поступил бы точно так же, разделяй я с ними их взгляды. Зачем наживать врагов среди людей, с которыми ты вырос, из-за споров вокруг президента Джонсона, генерала Уэстморленда или министра обороны Роберта Макнамары? Если на то пошло, врагами-то были они, а не соседи по кварталу. Вот почему у нас, в Инвуде, не случалось протестов.
С другой стороны, ну набреду я на митингующих в Центральном парке, ну даже поору на них в ответ вместе с прочими – что это даст? Ровно ничего. А делать что-то было нужно. Сам прослужив в морской пехоте, я отлично понимал, что парням во Вьетнаме будет чертовски обидно узнавать обо всех этих распрях от зеленых новобранцев или из писем от домашних.
Для нас люди, марширующие здесь с красно-желтым флагом Северного Вьетнама, пока другие ребята там умирали, были предателями. Как бы мы ни относились к войне, такие выходки мы считали неправильными. Нам еще только предстояло встретить среди протестующих собственных братьев и сестер, а затем и вернувшихся с фронта ветеранов. Но сегодня, вместо того чтобы идти куда-то и лаяться там с демонстрантами, Полковник намеревался открыть личное контрнаступление и десантироваться прямиком во Вьетнам, чтобы снабдить наших парней на передовой позитивным домашним настроем.
– Поддержим их! – заорал он в который раз.
Я, в общем, чувствовал то же самое, хотя путешествовать для этого за океан казалось мне слегка экстремальным. Я, понятно, не мог «одолжить» Полковнику свою моряцкую карточку. С другой стороны, я и сам уже какое-то время «загорал». Дел у меня особо не было, я просто тусовался и дул пиво с приятелями, в то время как наши друзья там умирали, или были ранены, или находились в опасности.
Я подумал, что у меня есть документы, чтобы пробраться во Вьетнам как гражданское лицо. И времени в достатке. Глядишь, я и сам могу сделать это. Нет, сказал я себе, я обязан сделать это – вот что! Пусть какая-нибудь шишка в погонах и завернет меня обратно, но я должен хотя бы попытаться. Я просто должен – и все.
– Черт с тобой, Джордж, – сказал я. – Волоки сюда список парней и номера их частей. В другой раз, как буду там, я поставлю каждому по пиву!
Это было, прямо скажем, легкомысленно, но именно так все и началось.