На Москве между тем дела шли своим порядком.
Патриарх Никон, поссорясь с царем, давно сидел безвыездно в Воскресенском монастыре и на все попытки государя примириться с ним отвечал глухим ворчанием. Алексей Михайлович, с своей стороны, мешая государственные дела с бездельем, тешил себя тем, что, проживая в селе Коломенском, от скуки каждое утро купал в пруду своих стольников, если кто из них опаздывал к царскому смотру, то есть к утреннему выходу[1].
Но сегодня почему-то не занимало его это купание стольников. Он вспоминал о своем бывшем «собинном» друге Никоне, и его грызло сознание, что он был слишком суров с ним. Но и Никон не хотел идти на примирение.
А тут еще это исчезновение молодого Ордина-Нащокина. По его вине он погиб! Каково же должно быть бедному отцу?
«А все я, всему я виной, – грызла ему сердце эта мысль, – от меня все исходит, и горе, и радость… А кому радостно? Больше слез вижу я, чем радостей… Бедный, бедный Афанасий! Не пошли я малого, он бы жив теперь был… А то на! Обласкал своею милостью, и малого не стало…»
В такие грустные минуты Алексей Михайлович любил заходить к своей любимице, к маленькой царевне Софье. Она своими ласками, своим детским щебетанием развлекала его, отвлекала от дум.
И Алексей Михайлович задумчиво побрел по переходам к светлице своей девочки.
Уже перед дверью светлицы он услыхал ее серебристый смех.
– Блаженни, – тихо, с грустной улыбкой проговорил он, – их бо есть царствие Божие.
И он тихонько вступил в светлицу. От этого светленького теремка, от всего, что он увидел, так на него и повеяло чистотой девства, невинности, счастьем неведения. Девочка сидела у стола над какой-то книгой и теребила свои пышные, еще не заплетенные волосы. А в сторонке, у окна, сидела ее мамушка и что-то вязала.
– Ах, мамка, как это смешно, как смешно, – повторяла девочка.
– Что смешно, моя птичка? – вдруг услышала она за собою голос отца и вздрогнула от нечаянности, потому что ноги Алексея Михайловича, обутые в мягкие сафьянные туфли, тихо ступали по коврам, не делая ни малейшего шуму.
Девочка вскочила и радостно бросилась к отцу на шею.
– Батюшка! Государь! Светик мой! – обнимала она его, лаская руками шелковистую бороду родителя.
– Здравствуй, здравствуй, птичечка моя, ясные глазыньки! – любовно целовал и гладил он девочку. – Здравствуй и ты, мамушка.
– Сам здравствуй, светик наш, царь-осударь, на многие лета! – кланялась мамушка.
– Что это вы тут смешное читаете? – спросил Алексей Михайлович. – Не сказку ли какую?
– Нет, батюшка, не сказку, – отвечала царевна, и опять ее голосок зазвенел смехом, точно серебряный колокольчик. – Вот эта книга, она называется: «Книга, глаголемая Лусидариус, или Златый бисер»[2]. Тут обо всем написано: и о звездах, и о земле, и о зело дивных людях в земле индейской. Вот послушай.
И девочка нагнулась над раскрытой книгой, писанною полууставом.
– Слушай, – читала она. – «Тамо есть люди, именуемые сиклопеси (циклопесы – циклопы), имеют только по единой ноге и рыщут борзее птицына летания, а егда сядет или ляжет, то ногою от зноя и от дождя закрывается». Как же это, батюшка, об одной ноге? – удивленно посмотрела она на отца.
– А так, дитятко, чудеса Господни неисповедимы, – отвечал царь серьезно.
Девочка как бы смутилась немножко, но снова нагнулась над книгой и что-то искала в ней.
– А вот смотри, – сказала она торопливо, – слушай: «Тамо же есть люди безглавнии, им же есть очи на плечах, и вместо уст и носа имеют на персех по две дыры». Как же это, батюшка? Разве без головы можно жить? – спросила она.
– Не знаю, милая; но у Бога все возможно, – задумчиво говорил Алексей Михайлович. – А где ты взяла эту книгу? – спросил он.
– Мне мама дала ее почитать, а маме ее подарил протопоп Аввакум.
«Аввакум», – повторил про себя Алексей Михайлович.
Он опять задумался, опять что-то укором подкатилось к его сердцу. «Может быть, за правду и этот страдает, – думалось ему, – но где правда, где истина… Истина! Иисус же ответа не даде! Боже великий!»
При имени Аввакума он вспомнил, что этот мученик религиозного фанатизма, по его же повелению, прикован на цепь в одной из келий монастыря Николы на Угрешу. А кто прав? Он ли, Аввакум, Никон ли? Двуперстное или троеперстное сложение? Где же истина?
«Иисус же ответа не даде», – ныло у него на сердце.
Видя грустную задумчивость отца, юная царевна стала робко ласкаться к нему, и ему представилась другая такая же сцена: юный Воин ласкается к своему отцу; а теперь этот отец осиротел, и осиротил его он.
Желая отогнать мрачные мысли, Алексей Михайлович машинально берет подаренную царице Аввакумом книгу и читает вслух:
– А, вон оно что! О нашей Европе тут пишется, вишь ты! Европой ее именуют: «Вторая часть сего мира зовется Ефропа, яже простереся по горам, тамо язык германский, Готфы, тамо же величайшая река Дунай…» Вишь ты! – перебил он сам себя. – Дунай, а мою Волгу-то и забыли? А може, мы не в Ефропе живем? Посмотрим, что дальше будет: «…а от моря язык благоизбранный и людие храбри словенстии, яже суть Русь!..» Вишь ты! – улыбнулся он. – Не забыли и нас, спасибо! Ну, ин дале: «таможе-бриляне», это еще что за бриляне? Не вем… «…чехи, ляхи, поляки, воринганы (варяги, надо бы думать), фрязи, микияне (таких не знаю), дауцы, керенгвяне (и таких не слыхал), Фрисляндия и иные многие земли. На другой половине тоя же Ефропы земли Остерляндии, Сунгория, Бесемия, галове, греки, та страна даже до моря».
Книга так заинтересовала Алексея Михайловича, что он присел к столу, а юная царевна взмостилась к нему на колени и обвила рукою его шею.
– Ах ты, девка! Тяжелая какая стала! – ласково трепал он волосы у девочки. – И не диво, тринадцатый годок уж пошел.
– Нет, батюшка-царь, четырнадцатый! – поправила она отца.
– Ой ли? Ну, совсем невеста, пора замуж!
– Я замуж не хочу!
– Ну, захочешь… Сиди смирно! Посмотрим, что там дале книга пишет.
Он нагнулся и стал читать:
– «И земля Дамасия, в ней же есть источник дивный, иже от него зажигаются свети…» Дивны дела твоя, Господи! – перебил он себя. – «Тамо и великая гора Олимпус, ее же высота превыше облак, от той же горы начинается земля Италия, тамо украина, именуемая Рим…» Точно, Рим, где папеж живет… «И Галлия, Британия, тамо Венецыя, юже созда царь Ипутус, оттоле вышла река Рын и течет по французской земле; подле той реки прилежат мнози велицыи украины, Кастилия, Калония (Каталония!), Местиния, Страсборх, Стерн, потом начинается Испания, к ней прилежат широкие страны, Картеза-град и иные многие. Сие испанское государство лежит все подле моря. К тому государству близ страны, иже есть Британия и Англия, губернии Канатос; из сих стран вывозят злато. Тамо же на запод край моря страна, нарицаемая Схотия: тамо пришед солнце от восток, скрывается; то есть место, глаголаемое занод; тамо же в море близ остров, на нем же древеса, которые ростут, отнюдь не повалятся; тамо же есть Мерзлое море; в том месте толика студеность, еже тамо невозможно человеку быти».
– Вот, батюшка, – перебила его Софья, – ты все воюешь с поляками, на что они тебе? А ты б завоевал нам рай.
– Какой рай, птичка? – удивился Алексей Михайлович.
– А где великая река Ганг.
И царевна стала перелистывать книгу.
– Ах, все твоя борода мешает, – отвела она рукой пушистую бороду отца, – вот! «Там же есть люди в велицей реце Ганги, – начала она читать, – яже из рая течет», – видишь? Из рая… «Те люди имеют овощие, иже из рая пловут, и от тех овощов питаются живыми ядрами, а иные пищи не требуют, и те овощи осторожно вельми у себя блюдут того ради, понеже они зело боятся злосмрадного всякого обоняния, и теми овощами защищают живот свой; аще, если который из них обоняет какую злосмрадную вошо, а тех вышеупомянутых овощев при себе иметь не будет, то вскоре умирает и жив быти не может, яко рыба на суше». Вот, видишь, где рай?
– Вижу токмо, дитятко мое, что дивные творения рук Божиих, – задумчиво проговорил государь, – а где уж нам, грешным, рая достигнуть в сей жизни! Хоть бы после смерти Господь сподобил нас рая пресветлого своего.
Он замолчал. Слышны были только благочестивые вздохи мамушки.
– Что, мамка, вздыхаешь? – спросил ее государь.
– О грехах, батюшка-царь, – отвечала старушка.
Послышался шорох атласного платья, и в дверях светлицы показалась царица Марья Ильишна, как ее тогда называли, а не Ильинишна.
Софья соскочила с колен отца и бросилась к матери.
– Ах, мама! Что мы тут с батюшкой читали! И об рае, и об Ефропе, и об людях без голов! – торопилась, почти захлебываясь, будущая правительница Русской земли.
– Где же вы таки чудеса вычитали? – улыбалась Марья Ильишна.
– А в той книге, что ты мне дала, «Книга, глаголемая Лусидариус».
– Так и есть таки люди, что без голов? – недоверчиво спросила царица.
– Есть, мама, только у них очи на плечах, а вместо уст и носа на персях по две диры.
– А чем же они едят?
– Должно быть, мама, этими дирами.
– А где они живут?
– В Индейской земле, мама. И есть там люди об одной ноге.
Алексей Михайлович тоже подошел к царице.
– Что, Маша, слышно о протопопе Аввакуме? – как-то робко спросил он, не смея взглянуть ей в глаза.
– Во узах сидит мученик-святитель, на чепи у Николы на Угрешу! – как бы нехотя, но с нервной дрожью в голосе отвечала царица.
– Ты спосылала к нему?
– Спосылала не раз.
– От меня?
– От тебя и от себя: твоим царевым словом умоляла.
– И что ж он?
– Стоит так, чепью окован, руки горе: «Не соединюсь, – говорит, – со отступниками: он, говорит, – мой царь, мой! Я, – говорит, – не сведу с высоты небесные руки, дондеже Бог его отдаст мне!» И ручки так к небу простирает: «Не сведу, – говорит, – рук с высоты! Не сведу!» Это он к тому, что будто тебя у него отступники отняли.
– Ох, Маша, тяжел мой крест, крест царев! – горько покачал головой Алексей Михайлович. – Тяжела шапка Мономаха! Кто прав? «Где истина?» – повторяю я с Пилатом: «Что есть истина? Иисус же ответа не даде». Помнишь это, Маша?
И царь, задумавшись, повернулся и направился к себе.
– А что молодой Ордин-Нащокин? Так и не сыскали? – кликнула ему вслед царица.
Но Алексей Михайлович ничего не ответил.