Еще раз увидел Геннадий материнскую восьмиэтажку, когда рефрижератор, сыто постукивая машиной, покидал бухту Диомид и проплывал мимо мыса Чуркина, расталкивая носом разный мусор, плавающий в зеленой игривой воде. Москалев отер ладонью глаза и долго вглядывался в ярко освещенный солнцем высокий взгорбок – не появится ли там мать? Нет, мать не появилась, дом ее, показавшийся Геннадию каким-то пустым, незаселенным, медленно уплыл назад.
Впереди их ждала долгая дорога, болтаться в морях-океанах предстояло дней сорок, а может, и пятьдесят, к этому законному, рассчитанному по картам времени надо было добавить время дополнительное… Это время специально отводилось в расчетах для непогоды, штормы и бури, которые обязательно встретятся им в пути, и рефрижератору придется пережидать океанскую хмарь где-нибудь в тихой островной бухте.
После того как они пересекут экватор, штормов будет много больше – ведь на той стороне земли стоит уже не лето, а зима, июль вообще считается суровым зимним месяцем. Где-нибудь на юге Чили сейчас идет снег. А лезть напролом в шторм с громоздким грузом – это все равно, что собственную голову-бестолковку подставлять под висящий на непрочном гвозде топор…
Только тут Геннадий заметил, что на мысе Чуркина много зелени, как на каком-нибудь африканском островке, и жарко сегодня очень: на открытом солнце стоять непросто, пропарить может так, что пища в желудке скиснет очень быстро, хотя вареный картон, из которого делается современная колбаса, скисать не должен…
Интересно, как он выглядел, неведомый флотский офицер с простой фамилией Чуркин, чьим именем назван центральный городской мыс?
Москалев даже не засек, как рядом с ним оказался Баша – ну будто дух бестелесный вытаял из ничего, из воздуха, из туманных клубов пространства, стукнул кулаком по боку одного из катеров, прислушался к отзвуку удара.
– Ты чего? – спросил Геннадий.
– Да так, колдую понемножку, монетку в воду бросил, чтобы мы вернулись целыми, – серьезно ответил Баша, губы у него дрогнули. – Хотел еще монетку бросить, да жалко стало – денег и так нету.
– На огороде денежку под картофельный куст не зарыл?
– Зарыл. Но на Чили у меня надежды все-таки больше, чем на картофельные клубни.
– Даже если ты посадишь картошку на легендарной Миллионке, где щетина превращается в золото?
– Даже если так, Алексаныч.
Баша хотел сказать что-то еще, но не успел – рефрижератор догнала крупная чайка с оттопыренным зобом, проорала что-то. Голос был знакомый – очень походил на собачье гавканье.
– Ба-ба-ба, да это та же самая чайка, которую Иван веревкой накормил.
– Я ее узнал. Прилетела добавки просить.
– Толя, как бы не так, – предостерегающе проговорил Геннадий, но сделать что-либо не успел: чайка стремительно снизилась и выплеснула на людей содержимое своего брюха.
Промазала. Москалев оттолкнул Башу в одну сторону, сам отпрыгнул в другую, – оказался проворнее чайки, вонькая жидкая начинка звучно шлепнулась на палубу, рассыпалась брызгами по нагретому солнцем железу.
– Я тебе сейчас хвост откручу, – Баша погрозил чайке кулаком, – и лапы из задницы вырву! Подожгу из ракетницы, стервятница ты гитлеровская, – будешь знать! На всю оставшуюся жизнь…
Чайка в ответ что-то зло пролаяла, сделала круг над рефрижератором, но бомбить ей было уже нечем, боезапас израсходован вчистую, и отправилась домой, в бухту Диомид.
– Как бы она где-нибудь не заправилась и не вернулась с новой крылатой ракетой…
– Поленится лететь. Мы уйдем далеко.
– К этой поре она как раз веревку переварит… Ты представляешь, что за заряд у нее будет, а? Тайфун!
Баша лишь покачал головой.
– Раньше я считал, что чайка – обычная бесполезная птица, а она еще и злопамятная… Тьфу!
В море было тихо, рефрижератор шел быстро, было даже слышно, как с прощальным усыпляющим звоном струится за бортом вода, рождает непростые мысли. Геннадий почувствовал себя усталым, вот ведь какая штука: не работал совсем, вообще ничего сегодня не делал, а уже устал. Что же будет в таком разе там, в далекой южной стране, протянувшейся по западному окоему едва ли не вдоль всей Латинской Америки?
Наверное, что будет, то и будет, судьбу не изменить, жизнь не переделать…