Чувствуя, что земля уходит из-под ног, Геннадий ловко, будто гимнаст на нетвердом помосте, развернулся, махнул рукой матери – ему показалось, что мать ничего не заметила, приложила платок ко рту, потом промокнула глаза. Фигура сына двоилась, троилась, растекалась в радужном ореоле, плыла, как в воде…
И сын мать уже почти не видел. Вот она стала совсем маленькой, пройдет еще несколько минут, и она скроется совсем.
Дышать сделалось нечем. Клавдия Федоровна оглянулась: присесть бы на что-нибудь… Но присесть было не на что: рядом только пыльная рыжеватая тропка, да истоптанная трава по обочинам ее. Ни камней, ни пней от вырубленных когда-то деревьев, ни скамеек, которые ныне можно часто встретить в парке.
Во дворе дома на Лесной улице, – можно сказать, главной на мысе Чуркина, – мать чаще всего звали просто Федоровной, а отца Кириллычем, так теплее и, если хотите, человечнее, в таком обращении присутствуют доверительные соседские нотки… Отец стоял за матерью, понурый, скорбный, сгорбленный, он ощущал то же, что и мать, только не плакал, губы сжал в одну твердую линию и думал о чем-то своем, скорее всего, очень далеком от здешних мест…
Геннадий легко перемахнул через мелкую, но широкую ложбину, проделанную дождевой водой среди камней во время последнего, очень сильного тайфуна, поддел голыш, попавшийся под носок полуботинка, загнал его в островок сухого бурьяна, оглянулся и у него больно сдавило сердце – ни матери, ни отца уже не было видно, он не заметил, как тропка сделала петлю, на петле раздвоилась, одна половина дорожки направилась к урезу залива, прямо, а Москалев ушел вправо, к причалам, где стояло громоздкое, со следами морской ржавчины судно – рефрижератор, размерами не уступающий китобойной матке.
А всякая матка, находящаяся в море, бывает похожа на линкор, вокруг нее раньше, на промыслах, обязательно, как подле острова, толпились суда-бойцы, вооруженные пушками с гарпунами…
Прощание с родной землей, даже малое, рождает у человека внутри горечь и ощущение потери. Геннадий не был исключением из правил, – слеплен он был из того же материала, что и все остальные люди, также имел запас слез и радостей, печали и восторга, и этот запас не очень велик, – словом, Москалев почти ничем не отличался от своих собратьев по земле…
Бухта Диомид была белым-бела от чаек, моряки, ждущие очереди на погрузку или разгрузку, от нечего делать прямо со своих судов ловили небольших, плоских, похожих на чайные блюдца камбал и рыбешек, к которым обращались только с матерными выражениями – щекастых, с мутными заспанными глазами и жидким хвостовым оперением бычков.
Сами моряки есть портовую рыбу брезговали, – она могла пахнуть нефтью, еще чем-нибудь несъедобным, противным и поэтому уловы свои скармливали чайкам.
А вообще-то бывали случаи, когда улов пускали в жарево, так в желудках рыб находили и керосиновую ветошь, и гайки со следами тавота, и детали от старых приемников, а одна дуреха умудрилась проглотить целый набор пластмассовых верньеров. Интересно, где, в каком порту, у какого радиопередатчика рыба пооткусывала, словно собака, невкусные рубчатые ручки, захватанные масляными пальцами радистов?
Когда чайки сидят на воде – это добрый признак: в ближайшие дни будет держаться хорошая погода. И солнце будет играть, как сегодня, пробивая лучами зеленую воду бухты до самого дна, высвечивать на глубине неторопливых сытых рыб, и шторм вряд ли подступится.
А вот когда чайки начинают деловито расхаживать по берегу с видом удачливых кладоискателей и горласто покрикивать на своих товарок, тогда дело может оказаться дохлым: непогода способна будет навалиться в любую минуту, оказаться затяжной и от нее, от мелкой холодной мороси начнут болеть зубы…
Рефрижератор был виден издали и скорее походил на тяжелый комкастый клок скалистого берега, присыпанный землей, чем на живое судно.
На палубе рефрижератора рядком расположились водолазные катера, целых три единицы; катера были крупные, по ходу судна они не смогли вместиться, поэтому решено было поставить их поперек палубы, рефрижератор принял диковинный вид, смахивал теперь на огромную древнюю посудину, этакий корабль Ноя, предназначенный для спасения животных…
Грузили катера стотонным краном, расположили очень аккуратно и очень равномерно, с опаской – носы у них свешивались над водой на полтора метра, и зады на полтора, из рабочего коняги-рефрижератора получилась гигантская гребенка, этакая плавающая коробка, начиненная неведомо чем: ведь кроме палубы имелось еще и огромное трюмное пространство, и чем его начинили, никому не было ведомо.
Впрочем, Геннадий знал, что там находится: губернское начальство создало совместно с чилийцами не только компанию по ловле омаров и ракушек, но и предприятие по разведке различных месторождений – металлов, камней, нефти и вообще всего приятного, что способно ласкать слух и наполнять карманы золотым звоном.
Камни в Чили водились, например, очень знатные, таких Геннадий, изрядно помотавшись по миру, не встречал больше нигде. Это были очень дорогие камни…
У трапа его встретил Баша – водолаз-инструктор, как всегда веселый, словно после двух бокалов шампанского, с искрящимся взглядом и накачанными до железной твердости мышцами – не человек, а машина. Впрочем, машина одушевленная, что было очень важно.
– Ну, Толя, как наши пирожки ведут себя на широкой железной сковородке?
– Греются. Принимают солнечные ванны. – Баша сделал рукой замысловатое движение, словно бы что-то нарисовал в воздухе. – Мы с Толканевым только что крепеж проверили, все тип-топ, Алексаныч. Можно плыть не только в Чили, но и дальше.
А дальше что было? Только Антарктида, и плыть туда им совсем не нужно, вот ведь как.
Тут нарисовался и Толканев, капитан одного из трех катеров, находящихся на штормовом крепеже, – даже если рефрижератор перевернется вверх килем и покажет солнцу обросшую ракушками задницу (не дай бог, конечно), то катера с палубы не сорвутся: крепеж держит их крепко.
Лица и у Баши, и у Толканева были довольные, и это понятно: им надоело жить в нищете ельцинского времени и ругать Гайдара с Чубайсом, надоело оправдываться перед собственными семьями, – в безденежье виноват ведь бывает только один человек в доме: глава семейства, отец, но вот сейчас, когда наклюнулась нормальная работа и зарплата должна быть нормальная, все должно сложиться по-другому… Все переменится…
Хоть и доверял Геннадий своим товарищам, но имел привычку все осматривать сам, лично, крепеж проверил целиком до последнего узла и самой завалящей гайки, и остался доволен. Сказал своим помощникам:
– Проверять придется каждый день. – Следом добавил с неожиданным смехом: – Очень уж кучеряво мы поплывем в этот раз: верхом на спине рефрижератора… Я так никогда не плавал – не доводилось. А вам?
Баша отрицательно покачал головой:
– И мне не доводилось.
Толканев сделал отрицательный жест – развел руки в стороны:
– Такое случается раз в жизни. Так что считай – случилось! – Потом усмехнулся и добавил: – Это фиг-катание какое-то! На что только не пойдешь, чтобы заработать немного денег и хоть что-то принести в дом – ну хотя бы горбушку свежего хлеба…
Да-а, положение у всего Владивостока было такое, что гордиться можно было только одним – длиною очередей за хлебом и селедкой в магазинах, да за бензином на заправочных колонках.
– Ладно, не будем засорять своим внешним видом здешнюю природу – пора отплывать… Сколько там осталось до стартового момента? – Геннадий глянул на потрепанную, побывавшую в водах разных морей «сейку» – наручные часы.
До прощального гудка оставалось два часа тридцать минут.