Жолкевский быстро шел по лагерю, огибая встречающиеся на пути палатки, телеги, сталкиваясь нос к носу с другими воинами. Его раздраженно отпихивали, если не узнавали. Он сам то и дело кого-нибудь отпихивал, спотыкался о спящих, выслушивал брань, сам отвечая при этом не менее резко и смачно. «Кто он, этот Мцена?» – спрашивал себя командующий, пытаясь разгадать тайну нового палача. Палачей без мрачных тайн не бывает. Но все же. Мцене было приблизительно столько же лет, сколько и Сосновскому. Но Жолкевскому казалось, что палач старше разведчика на целую бездну, на целый ад, на целую смерть.
Под утро опять раздавался этот омерзительный вой. Вой не то волка, не то чудовища. Только от одного воспоминания об этом вое командующего всего передергивало. И снова убитые лошади. У всех, как и у убитых до этого, перерублено горло, а точнее – просто вырвано. Жуть. Чертовщина. И снова задержка боевых действий, поскольку несчастные лошади принадлежали драгунам и должны были участвовать сегодня в сложнейшей операции, суть которой заключалась в том, чтобы выманить неприятеля из крепости, завязать боевое столкновение, обратить в бегство и на плечах убегающих ворваться в город. Но любое тактическое действие нуждается в подготовке и подборе как людей, так и животных, не говоря уже об оружии. А тут, нá тебе, двадцать убитых лошадей. И каких! Знающих, что такое авангард. Не шарахающихся от грома выстрелов. Умеющих сбивать всадников передними копытами. Лучшие из лучших. И кого во всем этом винить? Сапега опять повесит пару десятков мародеров и заставит высечь ночной дозор. А дальше? Жолкевский давно увязал в голове, что если готовится какая-нибудь операция, связанная с конницей, то обязательно жди ночного воя, а потом мертвых коней. Лучших, черт возьми, коней! Но, по идее, вой должен мешать совершать преступление. Лишний шум, который заставит быть бдительными дозорных. Но в этом случае все наоборот. Вой или парализует волю, или на близком расстоянии действует как сонное средство? Нет же, дозорные уверяют, что не спали. А, напротив, бросились туда, откуда шел вой. Но там никого не было. Когда же вернулись, то обнаружили убитых лошадей. Стоп. Значит, кто-то воем выманивает дозорных.
Жолкевский увидел в пятидесяти шагах Сосновского. Тот по-птичьи крутил во все стороны головой. Ага. Заметил его. Нет. Не сейчас. Нужно побыть одному. Не нужно, пан Сосновский, ко мне подходить. Займитесь своими делами. Жолкевский дал знак рукой, что сейчас занят, и удалился в шатер.
– Пан Мцена, простите, э… – Друджи хотел окликнуть по-командному, как подобает старшему по званию и статусу, но резко сбавил обороты в голосе, увидев покрытую шрамами, мощную спину палача.
Мокрая кожа. Капли. Крупные, дрожащие капли осенней днепровской воды казались крепкими, словно горошины. Капли скатывались и застревали в твердых, белых рубцах, сливались в реки и озера. Вода пела на мощном торсе, серебрясь на жестком ветру.
Сосновский залюбовался этим зрелищем.
– Господь неплохо слепил ваш ландшафт, пан палач! – Разведчик едва удержался от того, чтобы не прикоснуться рукой к плечу Мцены.
– Полегче, – глухо ответил Якуб. – Не люблю мужских излияний.
– Я хотел пригласить вас, чтобы осмотреть место.
– Идем. – Мцена натянул через голову на мокрое тело рубаху. Заправил ее в кожаные штаны и туго затянул пояс.
– Вы так и пойдете? – Сосновский зачарованно смотрел на собеседника.
В ответ лишь получил удивленный взгляд.
– Вам виднее, – продолжил себе под нос Друджи, – если не боитесь заболеть.
Они поднялись на угор, с которого открывался вид на лагерь. Обжигающий холодом ветер ударил в лица, полез под одежду.
– Это там. – Сосновский указал рукой.
– Не торопись. – Мцена прищурившись смотрел с высоты угора то в одну, то в другую сторону.
– Хотите понять, откуда он атаковал?
– Хочу понять, где мы и кто он?
– Мы под Смоленском. Скоро начнется очередной приступ.
– Заткнись. Дай подумать.
– Я хотел еще спросить: вы слышали шум сегодня ночью? Похоже, кто-то сбежал от Шеина.
Впереди леса тянулся дремучий, живописный овраг. Кривые стволы вековых деревьев украшали противоположный склон, а кроны едва достигали края.
– Что там? – кивнул Мцена в сторону оврага.
– Естественная преграда. Там стоит наш дозор. Но очень малочисленный. Мы не ждем с той стороны неприятностей. Поскольку людей лишних нет, то мы сосредоточились… э…
– Не ждете неприятностей!.. – перебил палач. Он криво улыбнулся и пошел в сторону оврага.
– А как же жертвы?! Мы их специально не убирали, чтобы вы взглянули…
– Успеется, – коротко ответил Мцена.
У самого края оврага палач замер. Под нательной рубахой вздулись бугры мышц. Крылья ноздрей на переломанном носу побелели от напряжения. Осторожно ступая, он пошел вдоль оврага, вглядываясь в желтую траву и опавшие листья. Сосновский двигался следом, пытаясь понять, что высматривает на земле палач.
Через сотню шагов Мцена замер, рука потянулась к правому плечу, туда, где должна была быть рукоять цвайнхандера. Сплюнул. Меч остался в лагере. Сосновский тоже заметил следы на траве. Земля в нескольких местах была сбита явно подошвами сапог. Мцена показал пальцем на следы и стал спускаться.
– Может, позвать подкрепление? – Сосновский нерешительно мялся на краю оврага.
В ответ лишь услышал глухое шипение.
Шляхтич потянул из-за пояса пистолет и стал дрожащими руками теребить застежки на сумке с порохом и пулями. Но, поняв, что провозившись с пистолетом, может потерять из вида Мцену, тоже стал спускаться ко дну оврага.
Сосновский двигался след в след за Мценой, невольно подражая тому во всех движениях и уже не замечая, что становится буквально тенью палача. Мягкий кошачий шаг. Плечи чуть приподняты, готовые продемонстрировать молниеносную реакцию. Спина немного выгнута. На такой спине, начиная от загривка, могла вполне естественно дыбиться мощная звериная шерсть. Руки, тяжелые, налитые свинцом бешеной силы, с пальцами, больше похожими на громадные когти, несколько вытянуты вперед. Не приведи господи оказаться в этих когтях.
– Вы что-то обнаружили? – пытаясь проглотить горькую слюну, спросил Друджи.
– Тсс. – Мцена покосил глазом.
Слева, в десяти шагах, качнулся ельник.
И тут же что-то белое, большое шарахнулось во мрак ельника, оставляя на острых ветках клоки шерсти.
Сосновский чуть не потерял сознание.
Командир Авраамиевской башни Епифан Рогатов получил от дьяка Никона приказ: сделать так, чтобы агитатор и негодяй Ванька Зубов «сбросился» со стены и бежал в лагерь ляхов. Дело весьма мудреное, поскольку побег должен выглядеть очень правдиво.
Ночью Рогатов переодел пятерых своих посадских в одежу дворян, пытавшихся еще накануне перебежать к полякам, но вовремя пойманных. Ох, люто не доверял Рогатов дворянам. И было за что. Как только ударили мортиры по Богословской башне со Спасской и Покровской гор, дворяне скатились со стены, как горох. И запричитали, подобно бабам. Хорошо, пришли на помощь посадские и заняли места возле бойниц. Семерых трусов казнили. Других пороли. А вот пятеро решили убежать. Недалеко робятки ушли. Споймали красавцев. Епифан лично руки вязал паскудникам. Так вязал, что кости трещали. Но о предателях говорить вслух было не велено. И то верно. Никто знать не должен. Иначе дух боевой расшатается.
Под покровом мрака переодетые посадские подкрались к воеводскому острогу. Повязали стражу и заперли под замок. Выволокли трясущегося Ваньку на свет дьявольский, свет лунный, накинули кафтан на плечи и велели бежать с ними.
И уже на стене обхватили пояс веревками, накинули полушубок белой овчиной наружу, сунули кусок хлеба с салом за пазуху и толкнули между зубцами. А за веревку-то не шибко придерживали. Ванька грохнулся оземь, едва не покалечив спину. Сверху шикнули, чтобы побыстрее уходил.
Зубов посмотрел на скуластый, раскрасневшийся месяц. Перекрестился. И на деревянных, полусогнутых ногах пошел прочь.
Спустя час, когда Зубов был уже почти у леса, на стене забили тревогу. Началась беготня с факелами в районе Авраамиевской башни.
– Хосподя, помилуй мя, грешного. Помилуй раба Своего, Хосподи. – Ванька суматошно перекрестился несколько раз и нырнул в темную глубину оврага.
Переночевав в низкорослом ельнике, скрюченный холодом, с прыгающей челюстью, утром он попытался выглянуть из оврага, чтобы понять расположение лагеря.
И вовремя выглянул.
Со стороны Покровской горы прямо к тому месту, где он таился, шли двое. Широкоплечий в белой рубахе с засученными рукавами и переломанным лицом, словно по нему лошади скакали. И долговязый, но сразу видно: жилистый.
Ванька мгновенно скорее нутром, чем разумом почуял приближение беды. На нем белая овчина. Сам на человека едва похож с глазами травленого зверя, с черными вспухшими губами и расплющенным от удара носом. Что подумают, коли схватят?