«Идем к вам не для того, чтобы воевать и кровь вашу проливать, а для того, чтобы при помощи Божией охранить вас от ваших врагов, избавить от рабства и конечного погубления, непорушимо утвердить православную русскую веру и даровать вам всем спокойствие и тишину…
Если же пренебрежите настоящим Божьим милосердием и нашей королевской милостью, то предадите жен ваших, детей и свои дома на опустошение войску нашему».
Михаил Борисович Шеин поднял налитые негодованием глаза на польского посла.
– Что передать его величеству Сигизмунду Третьему? – спросил посол, едко улыбнувшись уголком рта.
– Ступай. Надо будет, отвечу. А покуда некогда мне на письма короля твоего отвечать. – Как хотелось Шеину скомкать пергамент и швырнуть в лицо надменному шляхтичу, но удержался, не из-за страха, а не хотел тревогу свою выдавать, да и не положено с послами голос дыбить.
Посол поклонился и, бряцая шпорами, покинул гридницу.
– Слышал? – спросил Шеин, обращаясь к Горчакову.
– А то. Они скоро уже в Красном будут.
– Посады сжечь не успеем. Как посадские?
– Согласились сидеть, сколько Бог силы даст, а дома на поджог оставить.
– Ты вот чего, князь! Давай-ка мы с тобой кое-чего сладим. Тут я поруку поднял. Надо бы, чтобы все еще раз слово дали. Вот гляди ж.
«…И где не пошлют и службы им нашею порукой не збежат, государева денежнова и хлебного жалования не снесть, казны государевой пищали и зелья и свинцу не снесть же и подвог государевых не потерят, не красть и не разбивать татиною и разбойную рухлядю не промышлят и зернью не инграт, корчмы и блядни у себя не держат, государева денежнова приезду и приходу не держат, московскому государству боярам всем, земле лиха никакого не учинит, за рубеж в Литву и в немцы и в Крым и иные государства не отехат и не изменити…»
– Это правильно, боярин! Поруки сейчас нужны. А посады жечь бы надобно по-срочному.
– Не дам. Пока люди скарб не вывезут и запасы. А ну как сидеть зиму придется?
– Да полно, Михал Борисович. – Горчаков улыбнулся, обнажив крепкие резцы. – У них пушек всего тридцать, да и те все легкие. Всего войска двенадцать с половиной тыщ, из них семь конницы.
– А запорожцев пятнадцать тыщ чего не учел?
– Те городов брать не умеют, им лишь бы пограбить. А у нас вылазная и сидельные рати, да в каждой башне по семь пушек да по двенадцать затинных пищалей только.
– Не ерохорься, князь. Давай дале.
«Сидеть в Смоленске в осаде и государю царю не изменить ни в чем, з города не зкинуться и с ворами и с литовскими людьми не знаться. И сидя в осаде, некоторых смутных слов не затевати и в городе не зажечь, никого со стены к литовским людям не отсылати».
«Государю своему не изменить, в Литву не въезжать и землю в Литву не отводить, и что услышим из Литвы какие вести и те вести государю и государевым боярам и воеводам и дъякам и головам всяким ратным, московским людям сказывать и над ратными подвоху никакова не учинить и литовским людям и изменникам в Литву вестей никаких не носить и добра ворам литовским не хотети и во всем государю своему царю добра хотети и прямите и с Литвой битца до смерти».
«Жити посадскому за нашей порукой в государственной отчине в городе в осаде сидет и на сторожу на стены и на слуха подземные ходити и государю царю не изменити, з города, со стены не скинуться и с литовскими людьми не ссылатся, государю не изменяти».
Шеин отер рукавом пот со лба.
«И посадским старостам велити прокликати… по всем торшкам и по крестцам и по всем слободкам и по улицам, что те люди, которым по росписи велено бытии на городе со всяким боем, и те б люди стояли все сполна по своим местам и со своим боем безотступно с великим бережением по смотру, а ково по росписи на городе не будет и тому быть казнену смертью».
А спустя две недели стало совсем жарко. Поляки подошли к Смоленску.
– Не круто забираешь, боярин? – спокойно спросил Горчаков.
– Лучше сразу круто, чем потом локти кусать. Суды пусть ведут дьяк Никон Олексьевич, посадские старосты Лука Горбачев и Юрий Огопьянов. Они люди надежные и понапрасну никого не тронут.
– Где казни править, ежли чего? – Горчаков перевел почему-то взгляд на свои руки.
– У Фроловских ворот. Но там только «торговые казни» чинить. Пороть пусть порют, а вешать на людях не стоит. Не то время сейчас.
– Сегодня утром схватили Ивана Зубова.
– Вот бес окаянный. Мало ему, что в Дорогобуже полторы тысячи наших уговорил не возвращаться в Смоленск, так он еще и здесь орудует.
– Чего ему, псу, не хватает! – Горчаков сплюнул. – Ладно бы обделен чем, а то ведь богат, как Густав Адольф.
– Богат, вот и чувствует себя не должным никому. А кто еще с ним?
– Еще семнадцать дворян, стрелец и пушкарь.
– Дворян пороть, стрельца к пушке привязать…
– А пушкаря к пищали, – подхватил окольничий Горчаков.
– И чтоб со стены куски их к полякам летели. – Шеин заскрипел зубами. И тут же уже смягчившись: – Как тама Маша моя?
– Поклон тебе шлет Марья Михайловна. Ты б спроведал боярыню. А то все на тюфяки смотришь да дымом пороховым дышишь.
– Ну и любо. Ладно, стало быть, все с Марьюшкой. Ничего, Петя, времени хватит на про все. Апосля с бабами любиться будем. Ты бы Никона мне кликнул.
– Да тута он. За дверью мается. – Горчаков шагнул к порогу гридницы.
– Давай.
Высокий, сухой дьяк Никон Олексьевич, вошел, сильно сгибаясь, чтобы не удариться о притолоку. И замер, глядя поблекшими голубыми глазами на Шеина.
– А… Валяй с самого худого.
– После того как Дорогобуж отбили, дворяне и стрельцы многие поразошлися по своим поместьям. Скопин-Шуйский еще крепления просит. – Дьяк говорил занудновато, держа в голосе одну-единственную ноту.
– Дак где ж я ему еще возьму! У самого земля дыбом!
– А ведь возьмешь, боярин. Опять возьмешь и последнее отправишь. А сам тут ужом вертеться будешь. Шуйского не бросишь ведь.
– А… Так ведь он тама противу Лжедмитрия. А здесь все ж король.
– А хрен-то редьки слаще? – хмыкнул дьяк. – Али ты думаешь, коль король, то не разбойник! Бесчинствовать меньше Сигизмунд не будет оттого, что он король. Еще пошлешь, снова разбегутся. Не доверяют они бесперому и бесклюеву твому Шуйскому. Не хочут оне с ним…
– А Дорогобуж опять у поляков? – Шеин потер кулаком лоб.
– Опять, – выдохнул дьяк.
– Значит, послать надоть, – твердо сказал воевода.
– Да как так! – выкрикнул Горчаков. – Что ж ты делаешь-то, отец родной!
– Ыть!.. – Шеин стукнул по столу кулаком.
– Дело твое, боярин, – обреченно и оттого тускло вымолвил побелевшими губами Никон.
– Михайло Борисыч, – вдруг неожиданно возвысившимся голосом заговорил Горчаков, – наша армия уменьшится уже на четыре тысячи.
– А ты почем знаешь, Петр Иваныч, сколько я еще пошлю?
– Мне б тебя не ведать, воевода! Все лучшее и отдашь. Всех, небось безобразовских и ильинских. Оне ж у нас самы обученные.
– Им в поле биться. А нам за стенами сидеть. А Шуйскому помочь надобно. Вот их, Петр Иваныч, и распорядись отправить на подмогу царю.
– А… все одно. Пропадем все тут к едрене макарене… – Горчаков сплюнул и пошел выполнять наказ боярина.
– Ты языком-то не плескай, где ни попадя! – крикнул ему вслед Шеин. И уже обращаясь к другому: – Молчи ужо, Никон Олексьевич. Самому муторно. Безобразовских и ильинских, считай, нет с нами. Чего у нас остается?
– Посадских две тысячи пятьсот людей. Крестьян одна тысяча пятьсот. Дворян и детей боярских триста восемьдесят человек. Пушкарей пятьсот ровно.
– Сколько сейчас всех жителей в городе? – спросил Шеин.
– Тыщ семьдесят наберется.
– Ну вот, а вам жалко для Шуйского полторы тысячи.
– Так то ж ратники, боярин. А в городе половина баб, треть детей, остальные в военном деле ни бельмеса.
– Ничего, Никон Олексьевич, где поднести, где раненым помочь… На войне кажной человек себе дело найдет. Вон ведь Сапега, то же воин тот еще, а с маршу город не рискнул брать. Значит, чуют поляки силушку здесь.
– Чуют, – кивнул Никон, – но оттого еще боле ярятся. Сказывают, Сигизмунд на сейме заявил, мол, стоит только саблю обнажить и война кончится.
– Кабы не опрохвостился августейший! – хмыкнул Шеин, мотнув седеющей головой. – Давай дале.
– Сотские расставлены по башням. Сорок восемь сотских из торговых и посадских, тридцать девять из дворян.
– Эк, армия! – Воевода довольно улыбнулся. – А дворяне-то, гляди ж, в меньшинстве оказались.
– Поделом им, – со спокойной монотонностью ответил Никон, не давая одной-единственной ноте слабину. В башнях по семь пушек, по пяти затинных пищалей и по две сороковых.
– Чего у них?
– Общая численность армии Сигизмунда Третьего. – Дьяк заговорил еще медленнее и еще более вяло, словно репетируя свое пренебрежение к неприятелю. Словно предвидя грядущее. – Двенадцать тыщ пятьсот человек, из них семь тыщ конницы. Еще пятнадцать тыщ запорожских казаков. Тридцать орудий, из них 26 пушек мелкого калибра. Ядра таких наши стены, как горох, отскакивают.
– Ну-ну. Не скалься, Никон, – пожурил Шеин.
– Из «слухов» есть донесение. Вроде как поляки подземную галерею роют.
– Хитер гетман Жолкевский. Да не на того напал, – прищурившись, весело буркнул Шеин. – Ты-ка вот чего запиши, Никон Олексьевич: «И посадским старостам велети прокликати… по всем торшкам, и по крестцам, и по всем слободкам, и по улицам, что те люди, которым по росписи велено быти на городе со всяким боем, и те б люди стояли все сполна по своим местам и со своим боем безотступно с великим бережением по смотру, а ково по росписи на городе не будет, и тому быть казнену смертью».