Сегодняшний день был длинным: утром завтракали, потом ходили в лес за хворостом, потом в магазин за хлебом, потом готовили обед и обедали, а после обеда Людмилка отказалась идти спать, и тётя Тоня читала ей книжку про Буратино.
Сейчас Людмилка сидела за столом, качала ножкой и на полдник ела белый хлеб, запивая его молоком. Тетя Тоня сидела за столом напротив и сердилась, обхватив ладонями стакан с жидким остывающим чаем.
– Ну что за неслух, – ворчала она. – Сколько надо говорить, чтобы сидела за едой смирно. А тебе – как об стенку горох. Так и егозишь, так и егозишь.
Людмилка еле сдерживала улыбку: она знала, что тётя Тоня сердится не по правде, а понарошку, и сейчас начнётся интересное. В самом деле, поворчав ещё, тётя Тоня начала:
Сидели два медведя на ветке золотой,
Один сидел спокойно, другой болтал ногой!
Упали два медведя с ветки золотой,
Один летел спокойно, другой болтал ногой!
И Людмилка подхватила:
Лежали два медведя под веткой золотой,
Один лежал спокойно, другой болтал ногой!
И обе рассмеялись, а Людмилка села прямо, как струнка, и спокойно. Она любила тётю Тоню – жену папиного брата дяди Кости. Папа был герой: уже на второй день войны он ушёл добровольцем в военкомат, а оттуда – на фронт. А через неделю мобилизовали маму, она работала врачом в санатории и была военнообязанной, и тоже героем. А ещё через несколько дней мобилизовали дядю Костю. Людмилка осталась в доме с тетей Тоней и братом Вовкой. Год назад тому исполнилось восемнадцать и его тоже загребли на фронт. Именно «загребли», а не мобилизовали. Так говорила тётя Тоня, но когда Людмилка сказала как-то двоюродной сестре Галке взрослым голосом: «Вот уж и мальчонку загребли, не пожалели», тётя Тоня почему-то испугалась и крикнула на неё: «Что говоришь-то? Не загребли, а мобилизовали Родину защищать!». Но Людмилка запомнила и, играя с куклой Машей, рассказывала ей: «Папу, маму и дядю Костю мобилизовали Родину защищать, а Вовку на фронт загребли, мальчонку».
Людмилка часто вспоминала Вовку… Как он щекотал и будил её по воскресеньям, как втайне от тёти Тони угощал её изюмом, который приносил из пекарни, где он работал. Когда тётя Тоня в первый раз увидела это, она отобрала изюм и выбросила его в помойную яму, сказавши: «Чтоб я этого больше не видела!». Она больше и не видела.
А маму и папу Людмилка не помнила. Правда, тётя Тоня часто вынимала довоенные фотографии и, показывая их Людмилке, говорила: «Смотри, смотри какие они у тебя красивые».
Людмилка была теперь самой богатой в посёлке (так говорили ей её двоюродные сёстры Галка и Валя), потому что мама её была офицером Красной Армии, капитаном медицинской службы, и присылала ей аттестат. Получив аттестат, тётя Тоня надевала свою самую лучшую кофту и уезжала куда-то почти на целый день, а к вечеру привозила Людмилке много чего вкусного.
И сейчас Людмилка ела белый хлеб с вкусной хрустящей корочкой, совсем не такой, который по средам и субботам привозил в магазин около керосиновой лавки дядя Егор. С раннего утра мальчишки и девочки дежурили на шоссе, выглядывая, когда появится запряженная в повозку рыжая Зорька и «водитель кобылы» (так называл себя дядя Егор), и, завидев их, бежали к матерям к магазину с криками: «Едет! Едет!». Запах свежего хлеба разносился по всему посёлку. Подъехав к магазину, дядя Егор, стуча по полу тёмной деревяшкой, похожей на перевернутую бутылку и заменявшей ему ногу, носил в магазин лотки с буханками черного хлеба, а потом усаживался на телегу и сворачивал «цигарку» – кулёк из газетной бумаги, наполненный махоркой.
Продавщица тетя Зина, поставив на одну чашку весов набор гирек, резала большим и страшным ножом буханки, кромсала довески, доводя чашки весов до равновесия, и сметала крошки в лоток, стоявший под столом.
Пока матери получали хлеб, дети обступали дядю Егора, и кто-то смелый спрашивал: «Дядя Егор, а где твоя нога?». А дядя Егор с расстановкой отвечал всегда одно и то же: «Потерял на гражданской… вот…».
Людмилке очень хотелось найти потерянную ногу дяди Егора. Тем более, что она знала, где он потерял её: на Гражданской улице в конце посёлка. Даже сегодня, когда они с тётей Тоней ходили в лес за хворостом, и проходили по Гражданской, она отбежала от тёти Тони, осмотрела всю канаву, идущую вдоль улицы, и поворошила палкой кучу мусора на углу, на что тётя Тоня заворчала: «Ну что тебя всё в грязь тянет? Не отмоешь тебя, а мыло-то – по карточкам». Ноги дяди Егора не было, и Людмилка как всегда подумала, что ногу унесли в лес волки, но надежды найти её в другой раз не потеряла.
Хворост был нужен для растопки печки, и, помогая тете Тоне, Людмилка спросила:
– А хворост, потому что эти ветки больные, хворые?
– Ну да, – согласилась тётя Тоня. – Здоровые ветки не ломай, пусть растут.
– Значит, всех больных надо сжигать?
– Ну что ты опять говоришь, – вскинулась тётя Тоня. – Не хворые, не больные они, а никакие. А больных или раненных лечить надо, как твоя мама делает. Умная стала ты больно…
Людмилка это и сама знала.
Иногда Людмилка ела магазинный хлеб и удивлялась: он так приятно пахнул, когда Зорька подъезжала к магазину, но на вкус он был сырым и кислым и противно пахнул керосином. Это было от того, что в пекарне не было масла, а формы, чтоб к ним не приставали буханки, надо было чем-нибудь смазывать – так говорила тётя Люся, которая знала всё, что делалось в посёлке.
А сейчас Людмилка, сидя за столом, вдруг услышала торопливые шаги на крыльце; тотчас же, без стука, распахнулась дверь, и тётя Люся с порога прокричала, задыхаясь:
– Вова с фронта пришёл!
Людмилка спрыгнула со стула:
– Где он? Где?
И тётя Люся торопливо и сбивчиво начала рассказывать, как шла она из горисполкома и около военкомата увидела демобилизованных солдат и среди них Вову, как крикнул он ей, что сейчас получат они документы и пойдут домой. «Весёлый, здоровый, не худой совсем…».
Тётя Тоня засуетилась:
– Надо собрать что-нибудь к столу… А ты, Людмилка, иди к калитке и встречай солдата!
Людмилка побежала в сад и стала собирать букет для встречи: она видела в кино, которое по субботам привозили в клуб, что солдат встречают цветами. Цветов было много – золотые шары, любимые и красивые. Собрав букет, Людмилка подошла к калитке, оглянулась на дом и, поняв, что тёте Тоне не до неё, вытащила спрятанную в траве палку и скинула ею крючок на калитке, который тётя Тоня специально устроила высоко, чтобы Людмилка не достала, а палку снова спрятала в траве. Она вышла на улицу и стала высматривать Вовку. Его всё не было. Солнце уже спряталось за дом Бабаевых, а на улице было пусто. Медленно, оглядываясь, Людмилка дошла до уличного поворота и увидела тётю Зою.
– Солдата с войны ждёшь? – спросила тётя Зоя и сама же продолжила. – Как же дождёшься его, шалопая. На поляне с мальчишками в футбол гоняет. Дела нет, что родные ждут. Тьфу! – и прошла дальше.
Людмилка заплакала, но плакать дальше почему-то не хотелось, хотя было обидно за себя и за Вовку тоже. Не шалопай он, просто весёлый и в футбол давно не играл: на войне нет футбола. Потом снова обиделась, хотела выбросить букет, но пожалела, и вдруг ноги сами понесли её к поляне. Было страшно: вдруг тётя Тоня заругается, но ничего поделать с собой Людмилка не могла. Уже на подходе к поляне Людмилка услышала азартные крики: «Пасуй… Куда бьёшь, дурак?… Дай мне!.. Офигел совсем…» и многое другое. Людмилка хотела сразу заткнуть уши, как велела ей в таких случаях тётя Тоня, но выйдя на поляну, увидела Вовку. В чёрных сапогах, в зелёных солдатских штанах и нижней белой рубахе он был в самой гуще игры, Людмилка следила за ним с восторгом и вскоре увидела, как он, оттолкнув Генку, качнулся из стороны в сторону и, обманув этим вратаря Славку, неторопливо и со смаком катнул мяч в пространство между пеньком и кирпичом, заменяющими футболистам штанги ворот.
«Гол!!!» прокатилось по поляне, Вовка широко раскрыв рот кричал тоже и смеялся. Людмилка запрыгала на месте и завизжала…
– Дядя Вова! Смотри, Людмилка пришла, – крикнул кто-то, и Людмилка замерла… Вовка шёл к ней, улыбаясь. Он был смешной: голова коротко острижена, уши – торчат…
– Вовочка, – крикнула она, вдруг заплакав, и бросилась к нему, протягивая букет.
– Сестрёнка, сестрёнка, – повторял он и, подбежав к ней, подхватил её на руки.
Людмилка сначала испугалась: так высоко она никогда не была, окружившие их мальчишки внизу казались ей маленькими, но потом стало приятно.
– У нас на одного меньше, а мы выигрываем! – сказал Вовка. – Тринадцать – шесть! Я восемь голов забил!
– Нечестно это, – пробурчал Димка-дылда (он был на полголовы выше Вовки, хотя идти в армию ему предстояло только этой осенью). – Ты… Вова, – он слегка запнулся, и Людмилка поняла, что он так же, как и другие мальчишки, готов был назвать его дядей Вовой, но не захотел. – Ты, Вова, в сапогах, а мы – без… Ты меня три раза подковал…
– И жилишь ты, дядя Вова, – поддержал Димку-дылду Славка. – Мяч на свободный ушел, а ты кричишь «Корнер, корнер, три корнера – пеналь». Вот и забил с пеналя…
– Жила долго не живёт, жила, жила, – вдруг завопил Мишка-придурок.
– Что? – вдруг нахмурился Вовка. – Я – жила? Я фронт прошёл и жив остался, а вы тут в тылу грелись! Идём домой, Людмилка! Чего с ними дураками лясы точить! – и, подхватив с земли гимнастерку и солдатский мешок, пошёл к дому.
Людмилка, сидя у Вовки на руках, держала букет и крепко обнимала брата за шею. Ей казалось, что началась новая прекрасная жизнь. Мальчишки бежали за ними и кричали: «Дядя Вова, не обижайся на дураков. Приходи ещё играть!». Людмилка радовалась. Всё теперь будет хорошо, скоро с войны придут мама и папа… Она побаивалась только, что ослушалась тётю Тоню и одна ушла далеко от дома, но Вовка, конечно, заступится за неё. Он – солдат. Защитник Родины. Он – смелый.
Вечером этого длинного дня, после ужина Людмилка сидела за столом и слушала рассказы Вовки о войне, держа в руках привезённую Вовкой с войны трофейную книжку. Книжка была необыкновенной: две картонные обложки и, когда их медленно открываешь, разворачивается цирк. Поднимаются вырезанные из бумаги слоны и дрессировщик; смеётся, разинув рот, клоун, а с двух бумажных столбов по сторонам вдруг срывается веревочка, на которой качается гимнастка. Тётя Тоня что-то спрашивала, Вовка – отвечал. Вообще Людмилка уже почти ничего не слышала, голова отяжелела, слова как будто бились о её голову и отлетали обратно, но на предложения тёти Тони идти спать она твёрдо отвечала: «Нет! Не хочу!».
– До чего ж ты упрямая, – сердилась тётя Тоня, – Валаамова ослица и то не такая!
Людмилка фыркнула, даже сон прошёл. Она не знала кто такая Валаамова ослица, но ослика видала: на картинке в книжке ослик был похож на лошадку с длинными ушами и вислыми губами. Конечно она – не такая. Но голова снова отяжелела, даже руками становилось трудно пошевелить.
– Ну, хватит, – вдруг строгим голосом сказал Вовка. – Командир приказал – надо выполнять. Солдаты всегда так делают.
Он подхватил её на руки и понёс к кровати. Людмилке было уже всё равно. Она чувствовала, как тётя Тоня раздевает её, накрывает теплым одеялом и целует.
– Хорошо как! – хочет она сказать, но слова где-то в ней вязнут. Хочет сказать, чтобы трофейную книжку положили рядом, но не может. События дня крутятся перед ней каруселью, но вдруг выплывает злое лицо Димки-дылды и слышится его крик на Вовочку. Грустно становится, и слёзы вдруг начинают катиться из глаз. И плачет Людмилка горько-горько, засыпая.
* * *
Не знала ещё Людмилка всего, что с ней будет. Не знала, что всего через двенадцать дней так же, как сегодня, вбежит к ним в дом тётя Люся и закричит с порога: «Людмилка, радуйся! Папка с фронта пришёл! Идёт со станции, я обогнала его!» Что-то тихо спросит тётя Тоня, тётя Люся зашепчет ей что-то на ухо, а та заплачет. Удивится Людмилка (зачем плакать, если папа пришёл с фронта) и бросится в сад… Как сегодня нарвёт золотых шаров, уже немного вялых, аккуратно оторвёт плохие лепестки и побежит за калитку. Будет ждать, подпрыгивая на месте от нетерпения, и испугается вдруг. От шоссе к ним на улицу вдруг завернёт незнакомый страшный человек: почернелый, лысый, на костылях, с полуоткрытым ртом и (это особенно поразило её) без зубов. Бросит Людмилка букет и убежит в дальний угол сада. И напрасно будет стоять рядом тётя Тоня и упрашивать: «Пойди поцелуй папу… он же на войне за нас за всех ногу потерял…».
Через много-много лет узнает Людмилка, что мамин госпиталь направили на войну с Японией и что стоял их эшелон на Курском вокзале в десяти километрах от дома. И, что узнав случайно от майора медслужбы Петровой, тихо плакавшей в тамбуре, что у неё пятилетняя дочь в Никольском, а старший сын на фронте, начальник госпиталя полковник Вульфович за час до отхода эшелона успеет оформить её откомандирование в Московский военный округ.
А сейчас не знала Людмилка, что скоро увидит она чужую исхудавшую женщину с неулыбчивыми глазами и сжатыми плотно губами и что, держась за тётю Тоню, она осторожно поцелует её в щёку – свою маму.
Не знала Людмилка, что через несколько лет отец и Вовка начнут пить… И что в 1951 году пропадут у них из дома все облигации Государственных займов восстановления и развития народного хозяйства… На крупную сумму… Так как маму (уже подполковника медицинской службы) каждый год подписывали на них на два оклада… И будут ссоры и крики в доме… И запретят тёте Тоне приходить на их половину, а Людмилке – ходить на ту… Но когда папа, выпив дневную четвертинку водки, будет засыпать, Людмилка будет тайком пробираться к постели уже не встающей тёти Тони и сидеть рядом, держа её за руку и слушая одни и те же слова…
Будет говорить тётя Тоня: «Не брала, не брала я этих облигаций… Ты-то веришь мне, Людмилка? За всю войну из маминого аттестата крошки себе не взяла… И эти облигации мне не нужны никогда… А Костя-то теперь через день дома ночует, а вчера привёл ту, востроглазую… Говорит, что будет по хозяйству помогать: я-то слабая. Знаю-знаю я – по какому хозяйству… Ты одна любишь меня, Людмилка. Ангел ты мой, рыбонька моя серебряная… Счастливая я всё-таки: есть, кому такие слова говорить».
Всего этого не знала и не могла сейчас знать Людмилка, но плакала горько-горько, засыпая…
Но в полусне временами выплывало перед ней смеющееся лицо Вовки, его смешно торчащие уши на коротко стриженой голове, его широко раскрытый рот, кричащий: «Гол!!!» и она улыбалась, всхлипывая.
Он бегом пересёк безлюдную площадь Курского вокзала… Тёмную площадь военной Москвы… задыхаясь подбежал к углу площади и Земляного вала… Осмотрелся по сторонам. Усмехнулся над собой… Какие машины или троллейбусы? Война.
Спокойно, не торопясь. Пересёк земляной и вбежал в Яковлевский переулок. Он уже был почти что дома… Остановился, перевёл дыхание…
Вспомнилось: девичья фамилия мамочки была Яковлева. Её родители и предки имели здесь когда-то небольшое имение и даже построили церковь. Может быть, поэтому переулок потом так и назвали? Он увидит её и поцелует… Милая, милая мама!
Но больше всего хотелось ему сейчас увидеть Ирину и Верочку. Верочке уже десять лет. Вспомнилось: ему было десять и папочка устроил семейную поездку в Европу. Они побывали в Королевстве Бельгия, во Французской Республике, а потом в германской Империи. Это было прекрасно, но вдруг вспомнилось и охватило: Лейпциг, Дрезденская галерея старых мастеров… «Святой Себастьян»… Антонелло да Мессина…