Выживший. Первый секретарь Грибоедова - читать онлайн

Грибоедов у Рылеева

Их руки сошлись в пожатии, и пожатие затянулось на едва уловимое мгновение. Судьба всплеснула тоской о несбыточном. Они этого не поняли, не могли понять, но расположение, возникшее само собой, было домашним. Они – свои: русская поэзия.

– Александр Сергеевич, у вас что ни строка, так то оно и есть на самом деле!

У Грибоедова от рукопожатия осталось в сердце – щемящее. Рука Рылеева дрогнула.

Улыбнулись друг другу. Глаза, как и руки, медлили разойтись. Грибоедов кивнул и произнес:

– Меня пригласили на «русский завтрак» у Рылеева сразу после избрания в члены Вольного общества любителей российской словесности Соболевский и Мальцов.

– Я благодарен этим сумасбродным острословам. – Рылеев поклонился, приглашая Грибоедова в гостиную.

Кондратий Федорович жил у Синего моста в доме Российско-американской компании. Комната приемов была невелика, но для Петербурга редкостная: ее будто налили светом, бухнув сколько было. На столе графин с прозрачной как слеза русской водкой. На блюдах соленые кочаны капусты и грузди. Украшением столу – каравай ржаного хлеба с манящей корочкой.

Перед каждым креслом на столе стакан.

– Мне сказали, начало завтрака строго в десять. Уже без четверти, а я – первый?! – Грибоедов вскинул брови. – Кондратий Федорович, завтрак у вас воистину русский.

– Графин смущает?

– Отнюдь! Ощущение, будто всюду свои и ты всем свой. В Общество словесности меня приняли дружно. В Петербурге я напитываюсь воздухом поэзии. Ни в Париже Шенье, ни в Лондоне Байрона не ведают столь густого запаха словесного меда, коим жив и здрав воздух Санкт-Петербурга.

– Куда ни поворотись – поэт! – Глаза Рылеева смеялись. – Пушкин ныне далече, но вот вам Крылов, Жуковский, Вяземский, Дельвиг, Веневитиновы, Баратынский…

– Рылеев, – подсказал Грибоедов.

– Ну, что Рылеев! Кукольник, Одоевский, Кюхельбекер, богатырь Шишков, Ознобишин, братья Муравьевы, братья Бестужевы, Языков, Батюшков, Ростопчина, Киреевские, Гнедич… А уж Грибоедов! «Кому в Москве не зажимали рты обеды, ужины и танцы?»

– Куда деваться от Грибоедова! Кондратий Федорович, позвольте пригласить вас в театр. Это никому еще не ведомый Новый театр у Чернышевского моста. 15 января дают мою комедию «Молодые супруги».

Рылеев поклонился.

– Приглашение принято. Новый год, Новый театр, новые времена… А нова ли наша поэзия, Александр Сергеевич?

– Ежели вспомнить предыдущие поколения: Тредиаковский, Сумароков, Херасков, Капнист…

– Державина не назвали.

– Державин из бессмертных.

– Тогда что вы скажете о Пушкине? Он четверти века еще не прожил.

– Пушкин – счастье нашего Отечества.

– Кто-то из любомудров сказал об Алексанре Сергеевиче: «Овцы стаднятся – это все мы, – а лев ходит сам по себе». Ваше «Горе от ума» – суть русского сердца и само время.

– Кондратий Федорович, пока мы одни, хотелось бы послушать ваши «Думы».

– Ах, думы! – Рылеева уже самого смущала высокопарность слога в «Думах». – Преклонение перед подвигом у меня совсем юношеское.

Подошел к бюро, взял несколько больших листов бумаги.

– Поход по Европам в кампанию 1813–1814 годов – для меня это Франция, Бавария, Саксония, Пруссия, Польша и 4 года унылой службы в Острогожске. Острогожск – Воронежская губерния – глухомань. Но когда в Острогожске был великий Петр, провинция жила по-столичному. Новая моя дума так и называется: «Петр Великий в Острогожске». – Рылеев вопросительно посмотрел на Грибоедова. – Мой высокий слог автору «Горе от ума» – поле для веселых сарказмов.

Грибоедов, не отводя глаз от глаз Рылеева, прочитал:

Кондратий Федорович! Здесь наивность – высочайшее достижение поэзии. До вас столь важное для русского народа не говорили. А ваши строки отпечатываются с дивной силой в сердцах и дворян, и крестьян.

Рылеев как-то сжался, замкнулся. Грибоедов, однако, не остановился, но, словно бы доказывая свою правоту, нарочито грянул:

И вдруг понял: перебрал.

– Сусанин Пушкину пришелся по сердцу, – сказал Рылеев. – Я прочту вам из Петра Великого.

Сели в кресла у окна, и тут пришли Соболевский и Мальцов.

– Александр Сергеевич, вы нас опередили, – удивился Мальцов.

– Соболевский озадачил строгостями этикета «русских завтраков».

– Какие строгости? – Мальцов сел за стол, наполнил стакан из графина, поднял, посмотрел на свет. – Третьей перегонки.

Испуганными глазами воззрился на Рылеева и Грибоедова.

– Что же мне теперь делать? Поставить? Деньги водиться не будут. Ваше здоровье, господа! – отпил глоток. – Положение безвыходное.

– Пьяница! – возмутился Соболевский.

Грибоедов смеялся.

– Безвыходное положение.

– Они у нас такие. Весельчаки. – Рылеев развел руками. – Александр Сергеевич! Я убежден: Россия рождает поколение достойнейшее! Этот юноша, Мальцов, хозяин заводов.

– Ну а кто такой Соболевский, я знаю очень хорошо, – улыбнулся Грибоедов.

– Кондратий Федорович! Вы принимаете за поколение сынков проворных московских дворян, – сказал Соболевский. – Все завтракающие у вас – питомцы пансионов, университета, архива иностранных дел. Теперь вот сюда перекочевали, в Петербург. Отсюда их дорога в Париж, в Лондон, в Копенгаген…

– В Истамбул, – подсказал Мальцов.

Грибоедов знал: Иван Сергеевич действительно питомец Благородного пансиона при Московском университете, сын «хрустального короля». Соболевский, воспитанник Благородного пансиона при Главном педагогическом институте, внебрачный сын Соймонова.

– Я сужу участников завтрака по интеллекту, – сказал Грибоедов. – Соболевский, вы владеете английским, немецким, французским, это ведь так?

– Мама в шесть лет привила мне эту троицу. Что такое грамматика, она не знала, но мы писали с ней на всех трех без ошибок… Пансион одарил языком искусств – итальянским, древнегреческим и, разумеется, латынью.

Мальцов тотчас встрял в разговор:

– Любя латынь и Карамзина, он переводит на язык вечности «Историю государства Российского». А тут еще буря чувств перед шедеврами Эль Греко.

– Эль Греко – само величие, – согласился Соболевский. – Испанским я овладел, думая, что Эль Греко испанец.

– За полгода, – вставил словечко Мальцов.

– Благодаря испанскому я открыл для себя португальский.

– Итого – с русским девять языков! – воскликнул Рылеев. – Так ведь и старославянский! Десять! Какое великолепие!

– Кондратий Федорович, мы приготовили с Соболевским для завтрака, – объявил Мальцов, – эпиграмму Иван Ивановича Дмитриева «На дурные оды по случаю рождения именитой особы». Читают Соболевский и Мальцов.

– До десяти часов осталось десять минут. Подождем тех, кто не опоздает, – сказал Рылеев.

И тут как раз явились Петр Киреевский, Александр Кошелев, Степан Шевырев. Иван Сергеевич выскочил из-за стола, загородил друзьям дорогу:

– Извольте объявить, сколько языков послушны вашей воле!

– Кажется, восемь? – удивился вопросу Шевырев.

– Кошелев, теперь ты!

– Вкупе с церковным – семь.

Все посмотрели на Петра Киреевского.

– Владею семью иностранными, но увлечен родным языком: записываю народные песни. В песнях нашего народа столько изумительных слов, образов. Столько мелодических красок.

– А где вы получили свое языковое богатство? – спросил Рылеев.

– Дома. Я калужанин. Отец в отставку вышел секунд-майором. Владеет пятью языками. Образование у нас с братом Иваном домашнее. Но мы несколько лет жили в Москве, посещали занятия профессоров университета: Мерзлякова, Снегирева, Цветаева, Чумакова.

В гостиную вошли все еще не опоздавшие Веневитинов и Титов.

– Дмитрий Веневитинов! – представил Грибоедову Рылеев. – Поэт.

– Поэт! – согласился Мальцов. – Ты-то сколько языков знаешь?

– Шесть с половиной.

– Какой в половине?

– Польский.

– Владимир Титов! – Мальцов смотрел вопрошающе. – Языков, разумеется, семь?

– Кажется, семь, – не понял вопроса гость.

Все сели за стол.

– Такие вот мы! – улыбнулся Рылеев Грибоедову. – Александр Сергеевич, почитайте нам!

– Кондратий Федорович! – запротестовал Соболевский. – Когда мы с Мальцовым по-свойски приглашали Александра Сергеевича на завтрак, он пожелал быть среди нас. Но слушателем. Итак, начинаем мы с Мальцовым.

С боем часов в гостиную вбежали Кюхельбекер и Никита Муравьев.

– Литература требует точности, какой и механики не знают, – сказал Грибоедов, – впрочем, запоздавший на полчаса завтрак не беда. Разумеется, если завтрак этот не в Зимнем и не в посольстве.

Александр Сергеевич смотрел на Рылеева, а Кондратия Федоровича пробрал холодок между лопатками: ни с того ни с сего стало страшно за изумительного сочинителя. Будет много чего! Но второму «Горю от ума» не быть. Автор первого – здесь и сейчас. Россия Александра I и Аракчеева – это не Россия Екатерины Алексеевны, когда в тюрьмы сажали масонов… Откуда он, омерзительный, ничем не спровоцированный страх? С чего бы то?

Когда разливали водку, явились Павлов, Каховский. Все кресла теперь были заняты.

– Завтрак начинаем эпиграммой Дмитриева, – объявил Рылеев. – Однако будем помнить, с нами автор, сказавший: «Мне завещал отец: во-первых, угождать всем людям без изъятья – хозяину, где доведется жить, начальнику, с кем буду я служить, слуге его, который чистит платья, швейцару, дворнику, для избежанья зла, собаке дворника, чтоб ласкова была».

– «Горе от ума» – комедия, – сказал весело Мальцов, – а мы представляем с Соболевским трагедь, хоть она всего лишь эпиграмма.

Соболевский, отчаянно взмахивая ладонями у своего лица, простонал:

– Я разорился от воров!

– Ну, что за истерика? – Увещевая несчастного, Мальцов был искренним в своих чувствах. – Жалею о твоем я горе!

– Украли пук моих стихов! – Сказано это было просто, без надрыва, но так, что хотелось помочь.

– Жалею я об воре.

Мальцов сказал это тоже просто, но до того радостно. Грибоедов засмеялся:

– Четыре строки, а как это представлено!

– Шутка Дмитриева безобидная, – Рылеев значительно умолк, – а вот тема для России горестная. Мы все славим Петра Великого, однако чиновничество, привитое на жизнь наивного русского общества, превратило всю Табель о рангах в казнокрадов. Чем выше положение, тем значительнее взятка.

Мальцов вдруг сказал:

– Самым изощренным вором в нашей отечественной истории на все века остается человек исключительной правоты и правильности. Получив за службу имение, он подстриг все деревья, а берега реки освободил от леса. Это о тяге к правильности данного человека, а вот как он заботился о том, чтобы не потерять ни единого рубля, доставшегося ему из казны. От Петербурга до этого самого имения 121 верста. Человек, о котором я рассказываю, сделал для всех нас замечательное дело – построил первое шоссе в России. На строительство запросил он у царя миллион и получил. Из этого миллиона шестьсот тысяч он взял себе – не в силах был расстаться. А четыреста тысяч пошли в банк за долги. Дорогу доброму человеку построили его крестьяне. Задарма.

Слушали чиновника Министерства иностранных дел, несколько опешив. Знали, о ком речь. И тут Соболевский сказал:

– Стоит ли тратить время на таких героев? Позвольте, я прочитаю стихи Ивана Ивановича Козлова. Его перевод из сборника стихов Томаса Мора «Молодой певец».

Кюхельбекер вскочил. В глазах восторг. Сам – будто факел.

– Стихи слепого, беспомощного поэта напечатаны в сборнике, посвященном Ирландии, но это же и о России! Позвольте, я прочту свои стихи, адресованные генералу Ермолову.

Мальцов глянул на Грибоедова: в глазах популярного ныне автора одобрительное внимание.

Кюхельбекер возносит Ермолова. –

Кюхельбекера дослушали.

– А мне, пощадите, неймется закончить разговор о чрезвычайных почитателях денежных знаков. – Соболевский умел быть веселым. – Расскажу я вам о враче, он был замечательный врач, а ценитель денег – выдающийся. Скряги себя обкрадывают всю свою жизнь, но более всего страшатся воров. Так вот, этот врач уставил свой дом скелетами, да не просто костяками, а с биографиями. У двери в дом стоял скелет женщины, убившей отца. Этот скелет был вешалкой. В спальне, у кровати доктора, стоял скелет солдата-убийцы. Казненного. Возле обеденного стола нашла себе место старуха-висельница. Между ребрами костяка были салфетки, ножи, вилки, ложки. Сахарница была сделана из распиленного пополам черепа детоубийцы. Курил доктор из трубки, выдолбленной из локтевой кости отравленного ребенка.

Соболевский обвел смеющимися глазами слушателей.

– Скряга превзошел все свои деяния, когда перед смертью встал с постели и погасил свечу, чтобы не было лишней траты.

Молчали.

– Это было? – спросил Грибоедов.

– Было. Доктор жил где-то в Сокольниках.

Похвалы Кюхельбекеру отметили здравицами из графина, похрустели капусткой, вдохнули в себя запах ржаного хлеба, и Грибоедов откланялся.

– У нас еще чтение «Изидора и Анюты» Погорельского. Дмитрий Веневитинов обещал почитать своего «Владимира Паренского».

Грибоедов выказал сожаление:

– У нас с Иваном Сергеевичем Мальцовым через час прием у министра.

С дипломатами покинул «русский завтрак» и Соболевский. Уже в коляске автор «Горя от ума» сказал, призадумавшись:

– Им, видимо, надобен Ермолов. Возможно, ко мне приглядываются, ведь я отправляюсь именно к Ермолову.