В первые месяцы 1947 г. Шарль Трене напомнил всему миру о красоте французского языка, напевая своим проникновенным голосом: «…la mer, qu’on voit danser la long des golfes claires». Впрочем, при переводе с французского весь налет таинственного романтизма исчезал: «Море, что танцует вдоль прозрачных заливов». Кристиан Диор покорил воображение модниц новым стилем New Look с его пышными юбками, осиной талией и подчеркивающими грудь лифами. Люди с удовольствием стряхивали с себя аскетизм военного времени. Французская культура, стиль и красота, естественная или рукотворная, переживали новый расцвет. Обосновавшаяся в Париже британская писательница Нэнси Митфорд язвительно высмеивала своих соотечественников за их неспособность сравниться с французами в остроумии, утонченности и кулинарном искусстве.
И однако же этот умный, болезненно самолюбивый и умеющий наслаждаться жизнью народ ввязался в кровопролитную колониальную войну почти в 13 000 км от дома, которая в конечном итоге унесла жизни более 90 000 французов и несравнимо больше вьетнамцев. Большинство жителей французской метрополии относились к войнам за сохранение заморских колоний Империи – так называемым les sales guerres, или «грязным войнам», – с равнодушием, если не с откровенным цинизмом. Де Голль, который на тот момент находился в политическом изгнании, с опозданием осознал, что Франция не имеет в Индокитае жизненно важных интересов и не в состоянии его удержать. Однако колониалистское меньшинство было слишком влиятельно, чтобы позволить стране сойти с этого курса.
Джордж Оруэлл как-то сказал, что самый быстрый способ закончить войну – проиграть ее. Франции потребовалось на это почти десять лет. В разных регионах Индокитая война принимала разные формы. На севере значительные французские силы сражались с крупными регулярными формированиями Вьетминя, которые в конечном итоге стали насчитывать более 60 000 человек, не считая сменяющих друг друга крестьянских носильщиков. Вьетминь объявил сухой сезон с октября по апрель «наиболее благоприятным для боевых действий», а дождливые месяцы с мая по октябрь, когда передвижение было существенно затруднено, использовал для отдыха, военной подготовки, передислокации сил и планирования[47]. В городах и деревнях французы столкнулись с непрерывной чередой терактов – взрывами бомб в переполненных кафе, расстрелами чиновников. Такие инциденты стали обычным делом. Как-то на приеме у мэра Хайфона гости услышали неподалеку взрывы и стрельбу[48]. На мгновение они встревожились, но, когда им сообщили, что полицейские «всего лишь» застрелили вьетминевца, который бросил гранату в полицейский участок, они как ни в чем не бывало вернулись к разговорам и коктейлям. Однажды партизаны, вооруженные гранатами и старыми британскими пулеметами, ворвались во время праздничного ужина в дом французского чиновника на Мысе Сен-Жак недалеко от устья реки Сайгон[49]. Они убили восьмерых мужчин, двух женщин, шестерых детей и четверых вьетнамских слуг.
По всей сельской местности для защиты деревень и дорог французы создали целую сеть из почти 1000 фортов и мирадоров (сторожевых башен), окруженных минными полями, заграждениями из колючей проволоки и рифленого железа, бревнами, мешками с песком и рвами с заостренными бамбуковыми кольями. Однако эти укрепления были почти бесполезны против вьетминевцев, которые выкапывали мины противника для собственного пользования и без труда обходили любой военный пост. На Черной реке маломерные французские суда вступали в ожесточенные схватки с партизанами, скрывавшимися на ее берегах.
Между тем в горных районах и джунглях бойцы спецподразделения GCMA (Groupement de Commandos Mixtes Aéroportés) – Смешанной группы воздушно-десантных коммандос – возглавили партизанские отряды местных племен, имевших свои причины ненавидеть коммунистов. Из-за отсутствия взлетно-посадочных полос многие коммандос после завершения операций не могли вернуться «на большую землю» и были вынуждены оставаться жить вместе с туземцами. Индокитайская война стала последним военным конфликтом, в котором использовались многократные и частые, примерно раз в неделю, выброски парашютистов. Но в целом это была наземная война; вертолеты играли в ней незначительную роль: даже в последние ее дни в распоряжении французских войск имелось всего 23 машины. Пехотные части с такими поэтическими кодовыми названиями, как Citron, Mandarine, Mercure, Artois, Mouette, Nice I и II (Лимон, Мандарин, Меркурий, Артуа, Чайка, Ницца I и Ницца II), бесконечно прочесывали сельскую местность. Время от времени им удавалось уничтожить нескольких вьетминевцев, однако это давалось колоссальной ценой и только усиливало ненависть со стороны крестьян.
Не имея никакого военного образования, Зяп взахлеб читал военную литературу: он был помешан на Наполеоне, Клаузевице и партизанской тактике Мао. 27 января 1947 г. его войска успешно провели первую громкую операцию, устроив засаду на автоколонну с вьетнамскими чиновниками из французской колониальной администрации, которые совершали инспекционную поездку по северным районам страны. Было уничтожено 14 автомобилей; убит министр образования и один французский инженер. Нападение впечатляло своей дерзостью и грамотной подготовкой; за ним последовало множество других. Шоссе № 5 между Ханоем и Хайфоном стало известно как «кровавая дорога». Одна из деревень на шоссе № 1 север – юг стала настолько популярным у вьетминевцев местом для засад, что французы в конце концов бульдозерами сровняли ее с землей.
Обе стороны не уступали друг другу в безжалостности. Вьетминевцы казнили деревенских старост, которые отказывались им подчиниться, перед этим подвергая их зверским пыткам и заживо хороня на глазах у сельчан. Один вьетнамец вспоминал, как однажды в его деревне вьетминевцы убили вьетнамского солдата, служившего во французской армии. Потом один из партизан пошел в соседний дом, взял там плоскогубцы и выдернул у убитого изо рта золотые зубы. «С тех пор я видел много трупов, обезглавленных, расчлененных, выпотрошенных, даже со снятым скальпом, но не было ничего более отвратительного, чем вид того партизана, который держал в руке два золотых зуба и радостно улыбался»[50]. Вьетнамцы, чье общество имело давнюю традицию тайных организаций, легко приспособились к партизанской и подпольной жизни.
Французские войска получили фактически карт-бланш на использование огневой мощи и делали все что хотели. В своей книге Норман Льюис описал первый полет в Сайгон: рядом с ним в самолете компании Air France сидел полковник Иностранного легиона, который внимательно вглядывался в простиравшуюся внизу дельту Меконга. Судя по всему, эта местность была ему хорошо знакома. Когда они пролетали над скоплением хижин на высоте около 600 м, Льюису показалось, что вся деревня словно курится струйками ладана. Только спустя мгновение он осознал, что это горят дома. Внизу суетились крошечные фигурки людей. Его сосед лаконично заметил: «Операция». «Было очевидно, что всем своим существом он находился там, внизу, – писал Льюис. – От его усталости не осталось и следа. Вдохнув фимиама жертвоприношений, он словно вновь обрел силы. На наших глазах совершалось насилие, но мы, пассажиры, наблюдали за ним отстраненно, словно за событием давнего прошлого. Можно представить, как легко было французским летчикам сбрасывать бомбы на мирные деревни»[51].
Жестокость французов отчасти была обусловлена их привычкой к расовому доминированию, отчасти тем фактом, что многие крестьяне, даже если не брали в руки оружие сами, знали, где скрывается враг, на каких дорогах собирается устроить засады, где разместил ловушки для неосторожных. Французы и их союзники – южные религиозные секты Каодай и Хоахао с внушительными собственными армиями – в среднем уничтожали по пять мирных жителей за каждого своего погибшего. В ноябре 1948 г. они устроили резню в деревне Мичать в центральной провинции, убив более 200 вьетнамских женщин и детей, однако этот факт не признается современными французскими историками[52]. После устроенной вьетминевцами засады, в которой погибло несколько основателей Хоахао, «люди из Хоахао хватали всех, кого подозревали в поддержке Вьетминя, связывали их веревками по несколько человек и бросали в реки»[53], писал историк Бернард Фолл. «Связки утопленников плыли по рекам, словно груды мусора, несомые течением и волнами».
Американский корреспондент Боб Миллер из United Press находился на борту французской бронированной баржи, которая вела ночное патрулирование канала, когда в свет ее прожекторов попали три сампана, нарушивших комендантский час. Два сампана проигнорировали приказ остановиться и были расстреляны из пулеметов. В третьем сампане, нагруженном мешками с рисом, сидела пожилая крестьянская пара с сыном. Французы принялись выкидывать мешки за борт, и в этот момент юноша, решив бежать, прыгнул в воду. Один солдат бросил вслед за ним гранату и убил его. Молодой французский офицер вежливо объяснил Миллеру, что «это делается только ради того, чтобы люди поняли, что нарушение правил будет караться со всей суровостью, и чтобы французы могли удержать ситуацию под контролем»[54]. Удержать ситуацию под контролем? Даже в относительно спокойные 1947–1948 гг. Иностранный легион потерял две сотни убитыми из-за мин, мелких вооруженных стычек и засад.
Иностранный легион стал частью героической мифологии о войне в Индокитае. Однако другие французские военные прозвали легионеров «дорожными катками» (genre rouleau compresseur). Его подразделения, где служили в том числе бывшие солдаты гитлеровских СС и Вермахта, были печально известны своими грабежами и изнасилованиями и приводили в ужас мирное вьетнамское население. Зыонг Ван Май, происходившая из традиционной мандаринской семьи, вспоминала, как легионеры ворвались в их дом, вскрыли штыками сундуки и забрали все, что сочли ценным[55]. Когда они с семьей переезжали с севера на юг, французские солдаты в зоне военных действий отняли у них все деньги и золото, считая это своим законным военным трофеем[56]. Чернокожие колониальные войска отличались еще меньшей разборчивостью и забирали у крестьян даже скудные запасы соли и рыбного соуса ныок-мам. Как и в Европе во время Второй мировой войны, самой дурной репутацией пользовались марокканцы. В отличие от них, вьетминевцы были знамениты не только своей беспрецедентной жестокостью, но и честностью.
Книги американо-французского писателя и историка Бернарда Фолла о войне в Индокитае часто называют классикой: они сочетают проницательный анализ стратегических и оперативных трудностей ведения антиповстанческой войны с реалистичной картиной военных действий глазами очевидца. Но предвзятость автора несомненна: он вольно или невольно героизирует французскую армию, умалчивая о совершавшихся ее солдатами многочисленных зверствах, о которых Фолл, непосредственный свидетель тех событий, не мог не знать. Служившие во французских войсках вьетнамцы, казалось, подражали своим хозяевам: американец Говард Симпсон однажды наблюдал за тем, как разнузданные вьетнамские коммандос промчались на джипе по сайгонской улочке и намеренно раздавили ряды бамбуковых корзин с красным перцем, которые были выставлены на продажу[57]. Когда джип уехал, две вьетнамские старухи бросились собирать остатки своего товара. Хотя это был незначительный инцидент на фоне огромной трагедии, Симпсон задавал вопрос: как он мог повлиять на умонастроения этих двух пожилых уличных торговок?
В начале 1948 г. французы предприняли безуспешную попытку сформировать антикоммунистический политический фронт под патронажем 34-летнего Бао Дая, которого в следующем году они заставили вернуться во Вьетнам и возглавить марионеточное правительство. Однако ленивый и избалованный бывший император рассматривал это партнерство всего лишь как способ вытянуть из французского правительства побольше денег. Не имея ни морального, ни политического авторитета, он интересовался только женщинами, яхтами и охотой. Французам не оставалось ничего иного, кроме как прибегнуть к военным средствам, и в конечном итоге они перебросили в Индокитай 62 пехотных батальона, включая 13 североафриканских, 3 воздушно-десантных и 6 батальонов Иностранного легиона. Им помогали несколько сотен тысяч ополченцев сомнительной репутации и полезности, которые охраняли деревни и дороги.
Вплоть до последнего этапа войны французы не испытывали недостатка в местных добровольцах, нуждающихся в деньгах. Некоторые вьетнамцы отличились на французской службе, показав себя смелыми, опытными и преданными солдатами. Однако большинство не желали рисковать своими жизнями. Кроме того, французские военачальники сталкивались с хронической дилеммой: как сосредоточить превосходящие силы на севере, чтобы противостоять регулярной армии Зяпа, и одновременно защищать тысячи потенциальных объектов атак на остальной территории страны. Ни у французов, ни у их союзников, ни у коммунистов не было достаточно сил, чтобы взять под контроль весь Вьетнам. Кристофер Гоша писал: «В результате страна была разделена на враждующие, подобные архипелагам государства, чей суверенитет и границы то расширялись, то сужались по мере изменения локального баланса сил»[58]. Некоторым историкам представляется странным, что французы, которые сами недавно пережили фашистскую оккупацию, словно бы не понимали, что своей жестокостью они только настраивают местное население против себя. Однако, по-видимому, французы вынесли из своего горького военного опыта другой урок: если на то пошло, своей жестокостью нацисты сумели запугать бо́льшую часть населения Франции и удерживать его в подчинении до середины 1944 г.
В октябре 1949 г. ситуация резко обострилась. К власти в Китае пришли коммунисты во главе с Мао Цзэдуном, и гигантский северный сосед, оставив в стороне свою историческую вражду с Вьетнамом, объявил о поддержке Вьетминя. Неожиданно Хо и Зяп получили доступ к безопасным убежищам и американскому оружию, захваченному у разгромленной армии Чан Кайши. В приграничных районах Китая были созданы военные учебные лагеря для вьетминевцев. В войска Зяпа были откомандированы сотни китайских военных советников. На северо-западе Вьетнама французы начали нести тревожащие потери. Они пытались удержать страну, контролируя дороги, в то время как враг скрывался в горах и джунглях. Однажды французская колонна попала в засаду на шоссе № 4, извивающемся в горах вдоль китайской границы. Из ста автомобилей почти половину уничтожили; большинство сопровождающих убили. Французы были вынуждены оставлять один район за другим.
Одна из самых необычных личных историй того времени – история Ле Зуана, ставшего впоследствии преемником Хо Ши Мина. Он родился в 1907 г. в центральном Вьетнаме и стал убежденным коммунистом еще за десять лет до того, как Хо вернулся в страну из изгнания. За свою революционную деятельность Ле два раза был приговорен к длительным тюремным срокам. В конце 1940-х гг. он стал секретарем Центрального управления Южного Вьетнама (ЦУЮВ) – военно-политического штаба Вьетминя, в ведении которого находилась южная часть страны. В отличие от других вьетминевских лидеров, у которых были свои дома, телохранители и даже повара, Ле Зуан ночевал в сампане, пришвартованном в протоке в дельте Меконга, и имел всего двух помощников. Среди его связных была красивая девушка с французским образованием по имени Нгуен Тхюи Нга. Она была влюблена в революционера из местной ячейки, но комитет партии заставил их прекратить отношения, потому что мужчина был женат[59].
Однажды в 1950 г. Ле Зуан пригласил Нга позавтракать вместе с ним. Она испытывала смесь благоговения и страха перед этим человеком, чья яростная энергия и преданность делу партии принесли ему прозвище Двести Свечей. Высокий и тощий, в напоминающей лохмотья одежде, непрерывно курящий, он, казалось, не мог думать ни о чем другом, кроме революции. К тому же он был вдвое старше Нга. Тем не менее за завтраком он объявил ей, что выбрал ее своей невестой. Она напомнила ему, что на севере у него уже есть жена и дети. В ответ Ле Зуан пожал плечами и сказал, что это был брак по договоренности и он уже 20 лет ничего не слышал о своей «жене». Свадьба Ле Зуана и Нга состоялась в лагере ЦУЮВ посреди джунглей; брак зарегистрировал близкий товарищ жениха Ле Дык Тхо. У невесты не было никакого приданого, помимо одной пары брюк. Когда они переносили лагерь на новое место, Нга часто приходилось прыгать в воду и толкать груженые сампаны по мелководью наравне с мужчинами. Они всегда были голодны; их скудный рисовый рацион дополняли только съедобные растения и плоды, которые можно было найти в джунглях.
В 1951–1952 гг. Нга работала политическим секретарем Ле Зуана и родила ему дочь Ву Ань. Судя по всему, Ле Зуан любил свою жену и однажды даже удивил ее необычным поступком. Как-то она шла через заросли слоновой травы к лагерю ЦУЮВ. Увидев Нга, Ле Зуан подбежал к ней, подхватил и радостно закружил в объятиях. Это было почти уникальным проявлением человеческой слабости в жизни этого одержимого борца революции, который станет во Вьетнаме вторым человеком после Хо.
Примерно с 1951 г. Вьетминь начал все более открыто говорить о центральной роли коммунистической идеологии, которую прежде Хо старался отодвинуть на задний план. Китайцы оказывали вьетминевцам не только военную помощь, но и снабжали советами, как построить во Вьетнаме коммунистическое общество. Одним из важнейших шагов было подавление несогласных: в первые два года после прихода к власти Мао Цзэдун уничтожил, по оценкам, 2 млн своих соотечественников. Идя по его стопам, Вьетминь запретил во многих контролируемых им районах радио, чтобы лишить крестьян доступа к информации, помимо той, что распространялась партией, и изгнал из своих рядов большинство интеллектуалов и представителей среднего класса.
На севере страны, где развернулось самое ожесточенное противостояние, мирное население страдало от обеих сторон. Нгуен Конг Луан вырос в маленькой деревушке недалеко от Ханоя, которую французы подчинили себе силой. Однако его отец был схвачен вьетминевцами, подвергнут пыткам и умер в одном из исправительных лагерей. А французские патрули часто задерживали его сына, и жизнь юноши не раз оказывалась под угрозой. Определение Франции своей роли в Индокитае как mission civilisatrice – цивилизаторской миссии – казалось издевательской шуткой. Луан писал: «Наше подчинение французским военным властям не защищало нас от грабежей, изнасилований, пыток и убийств. Любой, будь то француз, африканец или вьетнамец, мог сделать с крестьянином едва ли не все что угодно, не боясь суда или хотя бы наказания со стороны своего начальства… Обычный сержант обладал такой же властью, как наместник в Средние века… Люди обращались к ним “нгай”, что эквивалентно “вашему превосходительству”, только используется для обращения к богам и мандаринам»[60].
Привилегированное положение французских колонистов позволяло вьетминевцам использовать собственную аскетическую жизнь как мощное пропагандистское оружие. Генерал-лейтенант сэр Джеральд Темплер, верховный комиссар в британской Малайе, сумевший погасить охватившее страну восстание под руководством коммунистов, заметил с британским остроумием: «Берите пример с коммунистов. Они не ходят на скачки. Не устраивают роскошные обеды и коктейльные вечеринки. Не играют в гольф»[61]. Поскольку по закону Франция не могла посылать во Вьетнам призывников, бо́льшую часть рядовых в ее армии составляли наемники – уроженцы Северной и Западной Африки и вьетнамцы. Половину Иностранного легиона составляли немцы. В свободное от службы время солдаты делали все что хотели – начальство закрывало на это глаза. Алкоголизм процветал. Запах жженой карамели, желтоватый оттенок лица и въевшаяся маслянистая копоть на левом указательном пальце выдавали пристрастие к курению опиума, особенно среди старожилов. В декабре 1950 г. новый верховный комиссар генерал Жан де Латтр де Тассиньи взялся за создание вьетнамской призывной армии. Хотя «вьетнамизация» стала ругательным словом только в 1971 г., по сути, эта политика была придумана за 20 лет до американцев де Латтром, который говорил о необходимости jaunissment – «окрашивания в желтый цвет» войны или по крайней мере ее трупов. Никто не воспринимал новую вьетнамскую армию как серьезную военную силу, отчасти потому, что за взятку в 50 000 пиастров можно было избежать призыва.
Что касается Зяпа, то к тому времени он развернул в Северном Вьетнаме 6 дивизий по 10 000 человек каждая, хорошо вооруженных легким оружием, хотя по-прежнему страдающих от нехватки продовольствия, одежды и военного снаряжения. В первые годы у бойцов Вьетминя не было ни водонепроницаемой одежды, ни другой защиты от непогоды. Только в 1952 г. им впервые выдали непромокаемые плащи, которые простым крестьянам казались чудом. По словам одного солдата-вьетминевца, они «удивлялись тому, что человечество изобрело бумагу, с которой стекает дождь»[62].
Военный перевес по-прежнему оставался на стороне французов. Канонерские лодки в дельте Красной реки блокировали поставки риса коммунистическим силам на север. 25 мая 1950 г., когда вьетминевцы напали на французский лагерь в Донгкхе в нескольких километрах от китайской границы, срочно переброшенное на парашютах подкрепление заставило нападавших отступить в джунгли. Однако гарнизоны в горах на севере страны, доступные только по извилистым узким дорогам, пролегавшим через многочисленные дефиле[63], были чрезвычайно уязвимы, особенно когда регулярные войска Зяпа получили в свое распоряжение пушки и минометы. Французы необдуманно запустили «щупальца» вглубь кишевшего вьетминевцами «муравейника». В то время как в целом по стране они были сильнее повстанцев, на северо-западе Зяп имел численное превосходство над противником.
Рано утром 16 сентября пять вьетминевских батальонов при поддержке артиллерии снова атаковали французскую базу в Донгкхе. Коммунисты потратили несколько недель на тщательное планирование и подготовку, что было отличительным признаком всех их важных операций. В начале сражения в штаб Зяпа поступали тревожные сообщения: один из полков сбился с пути, не успел занять исходные позиции, и вьетминевцы несут тяжелые потери. Но Хо Ши Мин, который прошел пешком несколько километров, чтобы лично присутствовать при операции, призвал к спокойствию и стойкости. Спустя 52 часа ожесточенного сражения, в 10 часов утра 18 сентября, гарнизон Донгкхе пал. Незадолго до этого одному офицеру и 32 бойцам Иностранного легиона удалось ускользнуть в джунгли и после недели тяжких скитаний добраться до расположения французских войск.
После этой победы ничто не могло остановить триумфальный марш Зяпа по приграничному региону. Французское командование само приняло решение оставить гарнизон в Каобанге, в 32 км к северу от Донгкхе. 3 октября командир гарнизона подполковник Пьер Шартон, заядлый сквернослов и всеобщий любимец, ехал впереди колонны грузовых автомобилей, которые везли 2600 солдат-марокканцев и 500 гражданских лиц, включая персонал передвижного борделя. В хвосте колонны ехала артиллерия и тяжелая техника. Шартон проигнорировал приказ бросить все имущество в гарнизоне: он решил отступить с достоинством и честью – упрямство, которое обошлось в сотни человеческих жизней. В дефиле в 15 км к югу от Каобанга они наткнулись на череду взорванных мостов. Его растянувшийся караван был вынужден остановиться, после чего из заросших густой растительностью горных склонов невидимый противник принялся поливать их огнем.
Положение, в которое попал Шартон со своей колонной, было лишь началом этой трагической истории. Чтобы обеспечить безопасный переход колонны из Каобанга, навстречу ей была направлена оперативная группа «Байяр», состоявшая из 3500 солдат, в основном марокканцев, и усиленная элитным десантным батальоном. Группа «Байяр» выдвинулась из Тхатхе 30 сентября под командованием полковника Марселя Лепажа. На подходе к Донгкхе они были остановлены вьетминевцами, открывшими по колонне интенсивный пулеметный и минометный огонь. Штаб приказал Лепажу принять экстренные меры: сжечь весь транспорт, бросить орудия, отступить в джунгли, обойти позиции вьетминевцев и двигаться на север, чтобы соединиться с Шартоном. То, что произошло дальше, было настоящим кошмаром. Выполняя этот безумный приказ, Лепаж уводил своих людей все глубже в горы, в логово врага, на встречу другой обреченной группе.
Вскоре его солдаты начали исчезать один за другим. Если человек отставал от колонны, его никогда больше не видели. Раненые были обречены на смерть. Каждый подъем и спуск был тяжким испытанием для груженной пехоты, насквозь промокшей от непрерывного дождя, который, кроме того, лишал их поддержки с воздуха. Вьетминевцы тоже устали от многодневной погони, но предвкушение близкой победы вливало в них силы: они знали, что положение французов безвыходно. 6 октября в приказе по войскам Зяп с ликованием объявил: «Враг голодает и мерзнет больше, чем вы!» Шартон и Лепаж встретились на следующий день; их отряды понесли огромные потери и страдали от нехватки воды, продовольствия и боеприпасов. Вьетминевцы ударили снова – 15 батальонов обрушили огонь на обессилевшего врага. Марокканцев охватила паника. Их командиры приказали распределиться по местности мелкими группами, что было больше похоже на команду «Спасайся, кто может!». Шартон был ранен и взят в плен; большинство раздробленных групп были уничтожены вьетминевцами. В конечном итоге всего 600 человек добрались до расположения французских войск на юге; почти 4800 человек были признаны погибшими или пропавшими без вести; материальные потери были огромны: 450 грузовиков, 8000 винтовок, 950 автоматов и 100 минометов. Зяп отпраздновал эту победу, напившись вместе со своими китайскими советниками, – как он утверждал, впервые в жизни.
18 октября французы были вынуждены оставить еще один лагерь на севере в Лангшоне, где в руки коммунистов попало огромное количество боеприпасов. Эти победы доставались Вьетминю дорогой ценой: по подсчетам, только в этом сражении он потерял около 9000 человек. Однако, если новости о поражении французов быстро разлетались по всему миру, коммунисты жестко подавляли распространение любой информации, которая могла запятнать их победы и деморализовать сторонников. Ни у одной из сторон не было решительного превосходства над другой: в первые месяцы 1951 г. армия Зяпа потерпела сокрушительные поражения в серии крупномасштабных операций. В январе, когда вьетминевцы атаковали базу в 50 км к северо-западу от Ханоя, французы задействовали авиацию, сбросившую бомбы с напалмом, и отбили атаку; коммунисты потеряли 6000 человек погибшими и 8000 ранеными. Урок для главнокомандующего Вьетминя состоял в том, что его армия вовсе не была непобедима, особенно когда пыталась воевать в зоне досягаемости французской авиации и артиллерии.
Любой западный генерал после той череды поражений, которую потерпел Зяп зимой – весной 1951 г., да еще с такими чудовищными потерями, вызвал бы взрыв негодования политиков, общественности и СМИ и почти наверняка был бы отправлен в отставку. Однако Политбюро Вьетминя не подвергалось общественному контролю. Все ключевые решения принимались единолично Хо Ши Мином, а тот продолжал верить в своего боевого генерала. Зяпа, как и маршала Жукова во время Второй мировой войны, никогда не привлекали к ответу за шокирующие «счета от мясников», которыми приходилось расплачиваться за победы. Это давало Зяпу важное преимущество над французскими военачальниками, чьи сограждане в метрополии ежедневно читали в газетах о страданиях их армии в Индокитае.
Пожалуй, самые известные строки в романе Грэма Грина «Тихий американец», действие которого происходит в Сайгоне в период Первой Индокитайской войны, – это слова, сказанные циничным британским журналистом Томасом Фаулером о «тихом американце», агенте ЦРУ Олдене Пайле: «Я никогда не встречал человека, который мог бы лучше обосновать, почему он причиняет другим неприятности… Он был покрыт непроницаемой броней благих намерений и невежества»[64]. Когда французы столкнулись с непосильными военными расходами, они обратились за помощью к американцам. И начиная с 1950 г. те взяли на себя оплату растущих счетов. В далеком Вашингтоне политиков все больше тревожила перспектива того, что вслед за Китаем коммунистическая волна может захлестнуть всю Юго-Восточную Азию. Кроме того, США искали рычаги давления на Францию, которая категорически выступала против повторного вооружения Германии. Отныне пули и бомбы, которые обрушивались на коммунистов на полях сражений во Вьетнаме, оплачивались долларами, а не франками.
Американская щедрость была вызвана реальностью коммунистической угрозы для стабильности и демократии во многих странах, в том числе Греции, Италии, Франции и Турции. Джордж Кеннан, глава отдела по планированию внешней политики Госдепартамента США и автор знаменитой «Длинной телеграммы», отправленной в 1946 г. из американского посольства в Москве, охарактеризовал политику СССР как «текучий поток», который стремится «заполнить все уголки и впадины в бассейне мировой власти». Сталин и впоследствии Мао поддерживали революционные движения повсюду, где те казались жизнеспособными. 12 марта 1947 г. президент США выступил перед конгрессом с посланием, которое стало известно как доктрина Трумэна: «В настоящий момент почти каждая нация в мире должна выбирать между альтернативными образами жизни. Этот выбор слишком часто является далеко не свободным… Я убежден, что Соединенные Штаты должны поддерживать свободные народы, которые сопротивляются агрессии вооруженного меньшинства или внешнему давлению».
Но, хотя готовность Запада противостоять международной коммунистической угрозе, безусловно, заслуживает восхищения, не стоит забывать и о том, что в этой борьбе США и их союзники не чурались никаких, в том числе весьма сомнительных средств. На протяжении двух поколений Вашингтон закрывал глаза на фашистский режим генерала Франсиско Франко в Испании и поддерживал диктатуры в Южной и Центральной Америке, чьим единственным достоинством был ярый антикоммунизм. В Южной Африке британцы и американцы еще несколько десятилетий помогали оставаться у власти белому меньшинству, позволяя ему доминировать над «низшей расой». А в Индокитае французы убедили богатые Соединенные Штаты в том, что колониализм и антикоммунизм идут рука об руку. После того как коммунисты во главе с Мао Цзэдуном подняли над Китаем красный флаг, консервативные американцы, потрясенные «потерей» своей любимой азиатской страны, потребовали от правительства жестких мер, чтобы предотвратить повторение подобного сценария в других частях мира. Генри Люс, владелец журналов Time и Life и страстный приверженец «прежнего Китая», бросил всю мощь своей медиа-империи на борьбу с коммунистами во Вьетнаме, поддерживая ее на протяжении двух десятилетий.
Советско-китайский договор о дружбе, подписанный в феврале 1950 г., создавал реальную угрозу появления на карте мира «Красной Азии». Американский консервативный журналист и историк Майкл Линд в своем ревизионистском исследовании Вьетнамской войны писал: «Вечером 14 февраля 1950 г. в банкетном зале Кремля собрались три человека – Сталин, Мао Цзэдун и Хо Ши Мин. Они обсуждали планы, которым суждено было обречь Индокитай на полувековую войну, тиранию и экономическую стагнацию и спровоцировать серьезные политические потрясения в США и Европе. Это был международный коммунистический заговор, и Хо Ши Мин был одной из его ключевых фигур»[65]. Неожиданное июньское вторжение Ким Ир Сена в Южную Корею привело и без того напуганный Запад в панику. США и союзники поспешно отправили на Корейский полуостров свои войска, где те с переменным успехом вели трехлетнюю войну, в значительной степени против китайцев. Таким образом, корейский опыт стал еще одним ключевым фактором, подтолкнувшим американцев поддержать французскую колониальную войну в Индокитае, хотя и не оправдывал в полной мере этой политики.
Госсекретарь США Дин Ачесон и его заместитель Дин Раск хорошо помнили, к каким катастрофическим последствиям привела политика умиротворения фашистских диктаторов в 1930-х гг. Кроме того, демократическая администрация столкнулась с растущим давлением со стороны конгресса, требовавшим дать жесткий отпор «оси Москва – Пекин». Как впоследствии заметил сенатор Уильям Фулбрайт, политические решения США того времени следует оценивать в свете безудержного советского экспансионизма: «Мы находились в противостоянии с русскими – противостоянии не на жизнь, а на смерть – и считали своим долгом помешать реализации их планов где бы то ни было»[66]. Развязанная маккартистами охота на ведьм привела к тому, что из Госдепартамента были изгнаны все дипломатические сотрудники, подозревавшиеся в сочувствии левым взглядам, среди которых было много специалистов по Азии. В результате внешнеполитическое ведомство США зачастую шокировало своим невежеством, особенно во вьетнамской политике.
Однако не все в «Туманной низине»[67] поддерживали подобный альянс американской демократии с французским колониализмом. В начале 1950 г. Рэймонд Фосдик прозорливо предостерег против повторения ошибки, совершенной Соединенными Штатами в Китае, где они стали «союзниками реакционных сил». Какие бы ретроградные иллюзии ни питал Париж, писал Фосдик, независимость Индокитая – неизбежность: «Воздушный змей их иллюзорных заблуждений скоро рухнет, так зачем нам привязывать себя к его хвосту?»[68] Французы проигрывали войну вовсе не потому, что им не хватало войск и оружия, а потому, что они не предложили вьетнамцам никаких преимуществ демократии и цивилизации, которые убедили бы тех смириться с их присутствием.
В следующем году молодой конгрессмен от Массачусетса посетил Сайгон и написал в своем дневнике: «В сознании [вьетнамских] людей мы все больше превращаемся в колонизаторов. Они убеждены, что мы контролируем ООН и неисчерпаемо богаты, а потому проклинают нас за то, что мы не оказываем им поддержки в реализации национальных чаяний». Эти слова принадлежали Джону Кеннеди, но американцы не были настроены внимать его мудрости. В старости Джордж Кеннан сетовал на то, что Вашингтон извратил его теорию сдерживания в отношении СССР и затем Китая, чтобы оправдать применение почти исключительно военных средств, в то время как гораздо уместнее и эффективнее было бы действовать на политическом, культурном, экономическом и дипломатическом фронте.
Зимой 1950 г., когда вооруженные силы ООН на Корейском полуострове оказались под угрозой сокрушительного разгрома, Вашингтон одобрил крупномасштабное расширение помощи Индокитаю. По мере того как желание Франции воевать заметно слабело, вмешательство США, напротив, росло: вскоре колониальная война почти полностью финансировалась из американского кармана. Трумэн и Ачесон решительно настаивали на том, чтобы Париж не вел с Вьетминем никаких переговоров. Это была первая фундаментальная ошибка Вашингтона в Индокитае, которая продолжала довлеть над его политикой в последующие годы. Американская военная помощь достигла астрономических по тем временам $150 млн, которые были выделены почти без всяких условий: гордые французы отказались вводить спонсора в курс своих оперативных планов. К началу 1951 г. они получали более 7200 тонн военных поставок в месяц. Колониальные войска вели войну с американским оружием в руках, в американских касках, на американских джипах, грузовиках и самолетах. Неудивительно, что, когда десятилетие спустя во Вьетнам прибыли американские солдаты, в глазах старшего поколения вьетнамцев и их детей они мало чем отличались от прежних поработителей.
К сентябрю 1951 г. объективным наблюдателям стало ясно, что у французов не было реальных перспектив удержать Индокитай. Однако верховный комиссар генерал де Латтр де Тассиньи лично отправился в Вашингтон и, задействовав свой дар убеждения, добился того, чтобы в течение следующих четырех месяцев американцы поставили его войскам 130 000 тонн военного снаряжения, в том числе 53 млн патронов, 14 000 автоматов, 3500 радиостанций, 8000 грузовиков и джипов, 650 единиц военной техники и 200 самолетов. Это был последний важный вклад де Латтра в Индокитайскую войну, после чего он покинул страну и вскоре скончался от рака.
К концу 1953 г. новая республиканская администрация Эйзенхауэра оплачивала 80 % всех военных расходов – около $1 млрд в год. Британцы, все еще ключевые союзники американцев и все более опытные эксперты по вопросу ухода из колоний, предостерегали США от такой политики, будучи уверены, что никакое количество оружия не поможет предотвратить скорое изгнание французов из Индокитая. Правительство Уинстона Черчилля было встревожено новой одержимостью Вашингтона. В августе 1953 г. британский министр иностранных дел Селвин Ллойд писал: «В настоящее время эмоциональное отношение Соединенных Штатов к коммунистическому Китаю и – в меньшей степени – России граничит с истерией»[69]. И Вьетминь в глазах американцев был важным орудием в игре этих «сатанинских сил».
Незначительное меньшинство вьетнамцев, достаточно образованных для того, чтобы видеть ситуацию за пределами своих деревень, и являвшихся свидетелями зверств Вьетминя, приветствовали возможное американское вмешательство. Один школьник с севера страны вспоминал: «Из прочитанных мною книг я сделал вывод, что американцы по крайней мере должны быть лучше французов… Я понимал, что США не будут помогать своим союзникам безвозмездно, у них должен быть какой-то интерес… Но американцы щедро помогали другим бедным странам»[70]. Тем не менее легко понять, почему гораздо больше вьетнамцев считали иначе и поддержали революционное движение, которое обещало устранение не только репрессивного колониального режима, но и вместе с ним – класса крупных землевладельцев, безжалостно эксплуатировавшего крестьянство на протяжении нескольких поколений.
В сельском Вьетнаме царила страшная бедность. Человек с начальным школьным образованием считался «интеллектуалом». В некоторых семьях имелась всего одна пара брюк, которую муж и жена носили по очереди. Большая часть ежедневного труда крестьян состояла в том, чтобы носить воду на горные склоны для орошения рисовых полей. Когда летняя жара становилась невыносимой, они часто работали при свете луны, помогая себе песнями. Рис требовалось один раз удобрить, три-четыре раза прополоть, дважды в год собрать урожай и посеять снова. Весенний урожай был более обильным, чем осенний, благодаря сезону дождей, и составлял три четверти годового урожая. Чтобы пополнить свои скудные доходы, крестьяне собирали в джунглях дрова на продажу. Некоторые в поисках работы перебирались в города. Те, кто был обременен огромными долгами, нанимались чернорабочими на поля.
Семья и деревня были доминирующими социальными институтами. Рядом почти с каждым домом стоял деревянный алтарь с фруктами и сладостями для богов: чем богаче семья, тем изобильнее алтарь. Семьи были многодетными; как правило, среди детей существовала иерархия: родители открыто отдавали предпочтение более способным и трудолюбивым. Слово отца было законом, хотя реальная власть в семье принадлежала матери. Среди крестьян ходила поговорка: «Не будь отца – на столе все равно будут рис и рыба; не будь матери – на столе будут опавшие листья»[71]. За пределами семьи крестьяне жили по принципу «король правит, но законы деревни важнее». В большинстве католических общин была своя церковь с колокольней, в буддистских – храм в окружении рощи магнолий. В некоторых деревнях имелось помещение для общинных собраний, которое называлось динь, а также столярная и швейная мастерская.
В небольших деревнях крестьяне зачастую жили и трудились как одна большая семья. На Новый год они собирались вместе, чтобы приготовить рисовые пироги в бамбуковых листьях, которые пеклись всю ночь, и пожелать долгих лет жизни, здоровья и достатка своим родителям: как и большинство азиатов, вьетнамцы считали, что с каждым годом старикам даруется все бо́льшая мудрость. Когда в деревне забивали свинью, ее мочевой пузырь часто отдавали детям для игры. Деревенские дети также играли в прятки и в «попади палкой», а также любили стрелять из «джутовых ружей», сделанных из бамбуковых стволов, – наподобие стреляющих горохом духовых ружей, в которые играли дети в западных странах. Во время праздников они могли полакомиться сладостями, вареньем, арахисом, птичьими яйцами и обжаренной в карамели тыквой. Но в остальное время они питались только рисом и овощами – и были рады и этому.
Впоследствии некоторые вьетнамцы идеализировали простоту крестьянской жизни в довоенный период. Одна вьетнамка вспоминала: «Все знали друг друга; двери домов никогда не закрывались на замок»[72]. Она лирически размышляла о «красоте единения», возможности вместе делить радости и горести. Однако такая ностальгия была редкостью среди подавляющего большинства крестьян, которые хорошо помнили о тяготах, угнетении и почти хроническом голоде. Нгуен Тхи Тхань Бинь родилась в 1948 г. к востоку от Ханоя в бедной крестьянской семье, где, помимо нее, было еще пятеро детей. Семья жила в соломенной хижине и кормилась с крошечного рисового поля размером около трех соток. В деревне на 30 домов не было ни одного радио и велосипеда. Всего несколько человек умели читать: когда в деревню случайно попадала газета, все жители собирались под деревом, а грамотный односельчанин забирался на ветку и вслух читал интересные новости.
В крестьянских семьях не было фотографий родителей и детей, потому что фотоаппарат был недоступной роскошью. Традиционной одеждой была «пижама» ба ба – коричневая на севере, черная на юге, – которая, что вполне естественно, стала типичной униформой партизан. Младенческая смертность была шокирующей, отчасти потому, что пуповину было принято перерезать осколком битого стекла. Крестьянам часто приходилось покидать свои деревни из-за наводнений или голода. У Бинь не осталось воспоминаний о счастливом детстве: их жизнь была непрерывной борьбой за выживание; часто родители отправляли детей собирать улиток, чтобы дополнить скудный рацион[73]. В 20 лет она вступила в Коммунистическую партию, членом которой оставалась всю жизнь, и относилась к Хо Ши Мину почти с религиозным пылом как к «незаменимому, не имеющему себе равных вождю».
Хотя партизанские отряды в юго-западных провинциях не могли добиться таких впечатляющих военных успехов, как регулярные формирования Зяпа на Севере, обещанное Вьетминем перераспределение земли обеспечило ему широчайшую поддержку населения. Даже более или менее зажиточные фермеры-арендаторы мечтали о собственности на землю: многие безнадежно сидели на крючке у кредиторов, которые отбирали у них до половины выращенного урожая. Иногда должники становились рабами и выполняли все прихоти своего землевладельца, например качали его гамак[74]. Все эти люди страстно поддерживали земельную реформу Вьетминя. Один из них сказал Норману Льюису в 1950 г.: «Наши враги медленно, но верно толкают нас к коммунизму. Нам придется стать коммунистами, потому что коммунизм – единственный для нас способ обрести свободу»[75].
Один историк описывал солдат Зяпа как «простых людей, чье мировоззрение было сформировано исключительно их непосредственным опытом и опытом их семей… которым на протяжении поколений приходилось терпеть угнетение и тяжелейшие условия жизни»[76]. Бойцы Вьетминя отличались высокой дисциплинированностью, выносливостью, находчивостью, уникальной полевой выучкой и искусством камуфляжа, готовностью к трудностям и самопожертвованию. Их моральный дух был невероятно высок: ими двигало пламенное желание изменить политический, экономический и социальный порядок в своей стране. Коммунисты активно работали с сельским населением, не только занимаясь политической пропагандой, но и обучая крестьян грамоте. Они сочиняли песни, чтобы помочь людям выучить алфавит, и создавали специальные программы для детей, где обучение велось в игровой форме. Впрочем, эти достойные похвалы усилия не обходились без принуждения: коммунисты заставляли крестьян вывешивать украшенные цветами плакаты с надписью «Да здравствуют борцы с неграмотностью!»; а в некоторых деревнях неграмотных людей подвергали неоправданному унижению, заставляя их ползать по грязи. Впрочем, так было всегда и везде, где людям навязывалась коммунистическая доктрина: любые жертвы и жестокость оправдывались благом Народа.
Что касается более суровых наказаний, то даже официальная партийная история впоследствии признала, что в те годы «погибло немало невинных людей»[77]. Простые люди, служившие в рядах Вьетминя, считали любого человека в белой рубашке и синих брюках французским шпионом. На сленге вьетнамских коммунистов «отправить искать креветок» означало убийство (итальянские мафиози использовали похожий водный эвфемизм – «отправить спать с рыбами»). Убийства совершались с максимальной жестокостью и публичностью: вьетминевские эскадроны смерти предпочитали хоронить жертв живыми или потрошить их на глазах односельчан. Партийный лозунг гласил: «Лучше убить невиновного, чем упустить виновного». В «освобожденных зонах» вьетминевцы создавали печально известные исправительные лагеря. Когда отец Нгуен Конг Луан умер в одном из таких лагерей, зажигалка была единственным имуществом, которое охранники неохотно вернули его вдове[78].
В 1947 г. Вьетминь провел кампанию идеологической «чистки», в ходе которой было убито большое количество «классовых врагов», хотя точная цифра никогда не называлась. Любой землевладелец и правительственный чиновник жил под угрозой вынесения смертного приговора, который распространялся и на его семью. Католическая религия ассоциировалась с иностранными поработителями, поэтому ее последователи также были уязвимы. Так называемые обличительные заседания – дау-то – народных судов вселяли в людей ужас. Обычно они проводились под председательством коммунистов во дворах пагод или домов крупных землевладельцев. Преследуемые жаждой мести крестьяне и мелкие фермеры нередко обвиняли землевладельцев в выдуманных преступлениях. Если выносился смертный приговор, жертву могли на месте расстрелять, забросать камнями, повесить или подвергнуть более мучительной смерти. В деревне Метхань в дельте Меконга приговоренный к погребению заживо чиновник из секты Каодай умолял застрелить его. Но его палачи презрительно заявили, что им нужно беречь пули для «пиратов», т. е. французов[79].
Нгуен Тхи Тхань Бинь вспоминала, как местные землевладельцы пытались спрятаться от своих обвинителей: одни ныряли под воду в ближайшем пруду, прикрыв голову сухим тростником; другие использовали более примитивную маскировку. Многим не удавалось скрыться, и Бинь, стоя в толпе своих односельчан, наблюдала за судом над ними. Даже будучи преданной коммунисткой, позже она признала, что «многие из этих людей были обвинены ошибочно»[80]. В северных провинциях «народный суд» часто обставлялся как театрализованное действо: ночью, на большой площади, в окружении бамбуковых факелов. Помимо президиума из семи судей, бедных крестьян, в судебном заседании участвовали представители Вьетминя и иногда китайские советники. На сцене висели портреты Хо, Мао и Сталина, а также плакаты с лозунгами наподобие «Долой землевладельцев – реакционеров и предателей!».
Что касается расправ без суда и следствия, то один крестьянин сохранил неизгладимые воспоминания из своего детства. В 1952 г., когда ему было 12 лет, вьетминевцы схватили и обезглавили за его домом двух безоружных солдат, которые находились на французской службе и приехали к друзьям на Новый год. «Этот звук, когда им перерезали горло, до сих пор стоит у меня в ушах». Когда партизаны покинули деревню, в нее пришли французские войска. Oни обвинили сельчан в ответственности за гибель солдат и сожгли все дома. В 1953 г. сам он был схвачен вьетминевцами и приговорен к двум неделям в перевоспитательном лагере, где его заставили заниматься самоизобличением: «Я должен был написать все, что я делал неправильно, все, что мои родители, бабушки и дедушки делали неправильно. Каждый должен был как следует подумать и написать». Когда умер Сталин, всех заключенных заставили надеть черные траурные ленты. Вскоре после этого французские войска выбили партизан из этого района и освободили мальчика. Он и его семья ненадолго вернулись в родную деревню, после чего перебрались в Ханой.
Постоянный переход территорий из рук в руки усугублял и без того тяжелое положение мирного населения. Один крестьянин из дельты Меконга не скрывал своей радости из-за отступления Вьетминя, поскольку с приходом французов была снята экономическая блокада, и он мог свободно продать свой урожай: «Люди были счастливы… Я сам не раз говорил: скорее бы кто-то из них победил – неважно кто. Жить то под одними, то под другими невыносимо»[81]. Ань, дочь зажиточного землевладельца, присоединились к Вьетминю, чтобы освободить свою страну от французских колониалистов; она вышла замуж за своего соратника, родила сына и некоторое время воевала в партизанском отряде в дельте Меконга[82]. Но в 1952 г. она решила уйти из Вьетминя: «Я видела слишком много ужасов. Коммунисты старались захватить всю власть в свои руки и расправлялись с националистами». Ее оставили в живых только потому, что она была слишком молода, чтобы представлять угрозу.
Спустя годы вьетминевцы с северных «освобожденных территорий» вспоминали этот период войны как счастливое время, аналогично тому как некоторые британцы испытывали ностальгию по легендарному «блиц-духу» 1940 г.[83] Ван Ки, ставший странствующим партизанским менестрелем, с восторгом вспоминал: «Дух был изумителен! Мы все считали себя членами одной большой семьи»[84]. Повсюду были организованы добровольческие столовые, известные как «рестораны солдатских матерей», где местные женщины бесплатно готовили еду для бойцов. Ки и его трио проходили пешком сотни километров и давали сотни концертов: «Это было удивительное и захватывающее время. Несмотря на то что мы находились в зоне военных действий, где шли ожесточенные бои, каждый вечер мы устраивали концерты, на которые собирались толпы людей. Песни, которые я пел, были не очень хороши, наша группа играла вразнобой, но мы рассказывали людям истории, читали стихи»[85]. Огни вокруг сцены часто приходилось маскировать, чтобы не привлекать внимание французов. Ки дошел до старой столицы Хюэ на юге, где спал на берегу Ароматной реки[86], ел еду, которую ему приносили из города, курил сигареты Philip Morris и ненадолго влюбился в свою фанатку.
Ки уговорил своего товарища по имени Хайчау, который знал английский язык, вслух читать Reader’s Digest для других членов группы, чтобы «мы могли начать готовиться к послевоенной жизни». Они учили все английские фразы подряд, даже такие странные, как «У меня для тебя в кармане сюрприз!». Иногда во время своих странствий они просыпались от громкого крика «Тай кан!» – «Французская облава!» Когда французы приближались, вьетминевские бойцы спокойно говорили: «Буйвол идет». Хайчау написал песню с таким названием, которая высмеивала оккупантов, и та стала хитом среди солдат. Ки стал одним из многих революционеров, воодушевленных романтикой общей борьбы за свободу. Эта борьба подарила вьетнамцам то, в чем французы отказывали им на протяжении столетия: чувство собственного достоинства. С каждым месяцем и с каждым годом миллионы вьетнамцев укреплялись в вере в то, что коммунисты одержат победу, и оказывали им всяческую поддержку. Одна вьетнамка вспоминает, как маленькой девочкой она вместе с матерью и сестрами сидела до поздней ночи в своей хижине в деревне под Хюэ и делала флаги Вьетминя: «Красный с желтой звездой… мы знали, что они пригодятся людям, когда придет время праздновать победу»[87].
Тем не менее война вовсе не была той романтической идиллией, какой рисовал ее Ван Ки: принесенные ею лишения и жертвы были ужасающими. Росла напряженность внутри национально-освободительного движения между его сторонниками из числа крестьян и буржуазии. Нгуен Дык Хюи, родившийся в 1931 г. в бедной фермерской семье, был отправлен учиться в новую военную академию Вьетминя в Китае, где, по его словам, атмосфера была отравлена непримиримой классовой враждой и бесконечными изобличительными собраниями. Один курсант, награжденный за храбрость на поле боя, покончил с собой, не выдержав давления на так называемом идеологическом допросе. Самого Хюи обвинили сначала в шпионаже в пользу французов, затем в организации банды националистов и в конце концов бросили на семь месяцев в подземную тюрьму. Он заметил в своих мемуарах: «Несправедливость этого не поддается описанию»[88]. Что самое удивительное, после такого опыта он не потерял веру в партию, а партия не потеряла веру в него: он был назначен командиром роты и воевал с французами, а затем командовал батальоном в войне против американцев.
В первые годы после присоединения к Вьетминю Нгуен Тхи Нгок Тоан подвергалась преследованиям из-за своего происхождения. Ее отец был членом королевской семьи и служил в правительстве императора. В армии Зяпа ее поначалу пренебрежительно называли «солдатом-малышом». Даже когда бойцы Вьетминя убедились в ее преданности общему делу, они продолжали насмешливо говорить: «Что здесь делает эта девчонка? Она ходила во французскую школу. Как может дочь мандарина воевать в Сопротивлении?» Впоследствии Тоан рассказывала: «Такое отношение делало меня очень несчастной»[89]. Тем не менее она осталась в рядах Вьетминя, чего нельзя сказать о 16-летнем Нгуен Као Ки, выходце из буржуазной семьи, чей энтузиазм к движению Сопротивления угас: «Их целью было не просто выдворить иностранцев из страны. Они хотели взять власть в свои руки, навязать свою волю, отомстить»[90]. В конце концов Ки записался во французскую армию и стал военным летчиком.
Несмотря на большие потери в вооруженных столкновениях вокруг Ханоя, Вьетминь продолжал расширять свои северные «освобожденные зоны». К 1952 г. Вьетминь контролировал примерно четверть населения на юге, три четверти в центральном Вьетнаме и более половины на севере. Французы впустую тратили огромные ресурсы на строительство оборонительных укреплений. Для защиты дельты Красной реки была возведена так называемая Линия де Латтра: французы залили 39 млн кубометров бетона, чтобы построить цепь из 2200 укрепленных опорных пунктов, каждому из которых был присвоен номер с буквами «PK» (poste kilométrique) – километровый пост. Это было на руку вьетминевцам с их стратегией «обкусывания» – постепенного уничтожения – французских сил. Они нападали на изолированные форты по одному за раз, всегда в темноте. Как правило, штурм начинался с взрыва шестового заряда, который проделывал проход в периметре из колючей проволоки. Затем раздавались крики «Тиен лен!» – «Вперед!» – и вьетминевская пехота бросалась в атаку. К рассвету вьетминевцы исчезали, оставляя после себя только трупы, зачастую изуродованные, и бетонные развалины со следами от взрывов мин и снарядов. Утром в Ханое и Хайфоне французские офицеры вполголоса передавали друг другу новости: «Слышали, что случилось на PK141 прошлой ночью?»
В Индокитае воевало много выдающихся французских военных, таких как 51-летний полковник Поль Ванугзем, опытный офицер и интеллектуал, начавший свою карьеру как профессор философии; майор Марсель Бижар, который начал Вторую мировую войну в ранге сержанта и в 1944 г. высадился с парашютным десантом в оккупированной Франции; полковник Кристиан де Кастри, кавалерист и денди, который нигде не появлялся без своего шелкового платка и дорожил репутацией донжуана. Воевали там и знаменитые женщины, такие как Валери Андре, ветеран французского Сопротивления, врач и пилот вертолета, и награжденная высокими наградами медсестра воздушного госпиталя Поль Дюпон Дизиньи.
Осенью 1952 г. Зяп сосредоточил три дивизии на восточном берегу Красной реки, поставив перед ними задачу захватить стратегически важный опорный пункт на хребте Нгиало. Благодаря ночным марш-броскам и блестящей маскировке днем – солдаты передвигались «муравьиной цепочкой» так, чтобы каждый видел рюкзак впереди идущего, – они сумели осуществить переброску сил незаметно для французов. Операция началась 17 октября. В результате серии успешных атак вьетминевцы захватили несколько французских постов. Десантный батальон Марселя Бижара прикрывал отступление уцелевших подразделений в сторону Черной реки. Преследуемые вьетминевцами по пятам, они были вынуждены бросать своих раненых; впоследствии местные жители рассказывали кошмарные легенды о том, что путь отступления Бижара был уставлен кольями с отрубленными головами французских солдат. Когда майор и его оставшиеся в живых люди вышли в расположение французских войск, их встретили как героев; тем не менее отступление из Нгиало стало для французов значимым поражением.
В апреле 1953 г. коммунисты открыли новый фронт в Лаосе, чтобы заставить французов рассредоточить силы. К июню военные поставки из Китая выросли с 250 тонн в месяц в предыдущем году до 2000 тонн, включая советские грузовики и бульдозеры. Между тем французские войска испытывали острую нехватку офицеров и сержантов, бо́льшая часть рядового состава из числа североафриканцев была плохо обучена, а 110 000 призывников Национальной вьетнамской армии вызывали мало доверия. Летом 1953 г., вскоре после того как главнокомандующим французскими силами в Индокитае был назначен генерал Анри Наварр, Сайгон посетил генерал О’Дэниел по прозвищу Железный Майк, командующий силами США в Тихоокеанском регионе. С характерной для американцев самоуверенностью он посоветовал французам ужесточить хватку – перейти к более агрессивным военным действиям. Как показал опыт Корейской войны, при столкновении американских войск с легко вооруженными китайскими частями на открытой местности последние нередко брали верх. Но, когда американцам удавалось заманить противника на заранее подготовленное поле боя, где у них имелись хорошо укрепленные позиции с надежным прикрытием авиацией и артиллерией, они были практически неуязвимы. Почему бы французам не использовать ту же тактику? Наварр согласился. Он решил найти такое место для сражения, где французы смогут использовать все свои преимущества и нанести сокрушительное поражение вьетминевской армии, от которого та не сумеет оправиться. Его выбор пал на Дьенбьенфу.