Давайте начнем эту длинную историю, поражающую своим трагизмом даже по сравнению с бесчисленными военными трагедиями последних веков, не с французов или американцев, а с рассказа о простом вьетнамце. Доан Фыонг Хай родился в 1944 г. в небольшой деревушке на шоссе № 6 всего в 30 км от Ханоя. Среди детских воспоминаний Хая[6] – ряды колючей проволоки, окружавшие французский армейский пост на холме возле рынка, и то, как пели ее ржавые нити под порывами ветра. За проволочным заграждением, под развевающимся французским триколором жил вьетнамский трубач по имени Вьен, которого маленький Хай обожал. Вьен подарил ему несколько пустых консервных банок из-под сливочного масла и металлических крышек от бутылок, из которых мальчик соорудил отличную машинку. Вместе со своими друзьями Хай с восхищением слушал рассказы Вьена о сражениях, в которых тот участвовал, рассматривал шрам на его ноге, полученный на Известняковой горе, когда он трубил сигнал к атаке, во время которой бойцы Иностранного легиона якобы убили сотню коммунистов. Он разрешал мальчишкам потрогать свои сержантские полоски и раздаривал им гильзы.
Иногда Вьен пел глубоким грустным голосом, возможно вспоминая о своей матери, умершей год назад. Если у него было хорошее настроение, он вел свой маленький отряд на берег реки и трубил на горне военные мелодии, «одни приводили наши сердца в трепет, другие были настолько печальны, что заставляли плакать»[7]. Затем, в один из дней 1951 г., семья Хая погрузила свои нехитрые пожитки в старенький районный автобус, следовавший до Ханоя. Вьен, который как раз дежурил в дорожном патруле, на прощание подарил Хаю две пластинки жевательной резинки и нежно дернул за ухо. Когда автобус отъехал, мальчик обернулся и долго смотрел в окно – на Вьена, махавшего ему рукой в облаке красной пыли, на дома, рисовые поля, бамбуковые рощи и развесистые деревья da[8] на краю деревни, навсегда исчезавшие из его жизни. Впереди Хая ждала череда путешествий и изгнаний, редких радостей и больших горестей, впрочем, как и весь вьетнамский народ в эти бурные десятилетия. Хотя он сам стал солдатом, никогда больше война не была овеяна в его глазах тем ореолом романтики, которым некогда окружил ее сержант Вьен со своим горном.
Вьетнам пережил тысячу лет китайского владычества и стал независимым только в 938 г. в результате восстания; после этого китайцы еще несколько раз возвращали страну под свое правление, пока не были окончательно изгнаны в 1426 г. Впрочем, обретение независимости не принесло ни стабильности, ни процветания. Вплоть до 1802 г. севером и югом правили соперничающие династии, пока император Зя Лонг не объединил страну силой и не стал править ею единолично из новой столицы Хюэ. В конце XIX в. в ходе очередного империалистического раздела мира Индокитай привлек внимание Франции, которая силой оружия установила свое «прогрессивное доминирование» сначала на юге, в Кохинхине. В мае 1883 г., когда Национальная ассамблея в Париже проголосовала за выделение 5 млн франков на военную экспедицию с целью консолидации региона в качестве «протектората», консервативный политик Жюль Делафосс заявил: «Господа, давайте называть вещи своими именами. Вам нужен не протекторат, а колония»[9]. Разумеется, так оно и было. Французы отправили 20-тысячный экспедиционный корпус в историческую область Тонкин на севере Вьетнама, которую они завоевали после года ожесточенных сражений. Превратив ее в протекторат, французы установили там безжалостное правление: хотя они отменили древний обычай казнить неверных жен, затаптывая их насмерть слонами, они распространили смертную казнь посредством обезглавливания, ранее предназначавшуюся только для воров, на всех, кто решался бросить вызов французскому присутствию. Колониальные власти потакали потреблению опиума и даже открыли в Сайгоне фабрику по его переработке.
Вьетнам – страна размерами чуть больше Италии или Французской метрополии площадью около 330 000 кв. км. Здесь преобладает гористая местность с обильной экзотической растительностью; остальное занимают плодородные низменности с чрезвычайно высокой сезонной влажностью. Редкий западный путешественник из числа тех счастливчиков, кои были избавлены от необходимости заниматься физическим трудом в этой изнуряющей влажной жаре, не был поражен красотой окружающих пейзажей и не ударялся в поэтические описания «рисовых полей с пасущимися на них водяными буйволами, на спине у которых восседали белые цапли и собирали с них насекомых; буйной растительности столь насыщенных, ярко-зеленых тонов, что от нее рябило в глазах; многочисленных паромов на реках цвета кофе с молоком; цветистых пагод и деревянных хижин на сваях в окружении стай собак и уток; парящего воздуха, обилия запахов и воды – воды буквально повсюду, отчего создавалось ощущение, будто все вокруг плодится, бурно растет, зреет и размножается»[10].
Европейцы восторгались вьетнамским искусством плетения – соломенными крышами, корзинками самых причудливых форм и конусообразными шляпами. С любопытством разглядывали экзотическую съедобную живность, продававшуюся на уличных прилавках вперемежку с горами неизвестных специй. Удивлялись огромному числу гадалок и игроков в кости, а также выловленным в джунглях бабочкам размером с летучих мышей. Здесь была великолепная водная культура: по рекам и каналам скользили бесчисленные сампаны; рыбалка была не только развлечением, но и щедрым источником пищи. Путешественники красочно описывали петушиные бои, игорные дома-притоны с сомнительной репутацией и пышные церемонии в императорском дворце в Хюэ, где поддерживаемый французами марионеточный император устраивал роскошные обеды с жареными павлинами, по вкусу, говорят, напоминавшими жесткую телятину. К прибрежному району вокруг старой столицы обитатели дельты Меконга относились с большим подозрением, утверждая, что «горы там невысокие, реки не очень глубокие, однако же мужчины склонны к обману, а женщины чрезмерно развратны». Один европеец, влюбленный во вьетнамский язык, писал, что «разговаривающие вьетнамцы похожи на очаровательных уток: их односложный язык в тональных каденциях звучит как череда мелодичных кряканий»[11].
В Индокитае насчитывалось более 50 этнических групп; некоторые из них населяли самые дикие районы Аннама[12], деля их вместе с тиграми, пантерами, слонами, медведями, кабанами и даже носорогами. Две обширные дельты – Красной реки (Хонгха) на севере и Меконга на юге – славились своим уникальным плодородием. Когда начался бум экспортной торговли рисом, французы принялись захватывать эти изобильные земли, вытесняя с них коренных жителей точно так же, как это делали американцы на Диком Западе и британские колонисты в Африке. Население Индокитая облагалось непомерными налогами и фактически оплачивало собственное порабощение. К 1930-м гг. 70 % крестьян превратились в арендаторов или сохранили лишь крошечные приусадебные наделы. В первой половине XX в. французские плантаторы – несколько сотен семей, сколотивших приличные состояния в колониальном Индокитае, – относились к вьетнамцам, по словам одного британского путешественника, «как в прежние времена рабовладельческая аристократия к своим рабам. То было полнейшее презрение, без которого невозможна никакая подлинная эксплуатация»[13].
Колониальная администрация стояла на страже интересов французских плантаторов, каучуковых магнатов и владельцев угольных шахт. Она закрывала глаза на жестокое обращение с местной рабочей силой, а также поддерживала искусственно завышенный обменный курс франка к пиастру, что еще больше обогащало казну метрополии. Французы насаждали среди вьетнамцев свой язык, образование и культуру. По воспоминаниям одного вьетнамца, в школе учили тому, что их предками были галлы. Он узнал, что это не так, только когда его отец, сержант французской армии, строго и гордо сказал ему: «Твои предки были вьетнамцами»[14]. Как писал один австралийский хирург, даже среди простых людей существовало осознание «долгой непрерывной истории и древности своей цивилизации»[15].
Положение вьетнамцев было чуть лучше, чем конголезцев под правлением бельгийцев, и чуть хуже, чем индийцев под властью британцев. В жизни вьетнамского высшего и среднего класса существовало глубокое противоречие: поневоле погруженные в европейскую культуру и язык, они мало пересекались с французами за пределами работы. Нгуен Зыонг, родившийся в 1943 г., с детства питал страсть к Тинтину[16] и французским шпионским историям. Тем не менее, считая, как и все азиаты, физический удар наихудшим из оскорблений, он питал отвращение к привычке французских учителей в школе наказывать учеников оплеухами. Его родители никогда не приглашали в гости семью колонов[17] и никогда не получали приглашения от такой семьи[18]. По словам Нормана Льюиса, Сайгон представлял собой «французский провинциальный городок в южной стране. Называть его дальневосточным Парижем столь же глупо, как Кингстон на Ямайке – вест-индийским Оксфордом. Здесь господствует дух чистой коммерции, отсюда – никаких безумных изысков, страстей, показной роскоши… 20 000 европейцев стараются держаться поближе друг к другу, заселяя несколько заросших тамариндами улиц»[19].
Колониальная жизнь казалась большинству ее бенефициаров бесконечно комфортной и приятной – но лишь на какое-то время. Те, кто задерживался здесь слишком надолго, рисковали подцепить куда худшую болезнь, чем малярия или дизентерия, – лишающую жизненных сил апатичность Востока, усугубляемую потреблением опиума и обилием слуг. Французские колонисты – старожилы Индокитая называли ее le mal jaune – «желтая хворь». Господствующее положение не спасало колонистов от презрения со стороны местной знати. Так, во Вьетнаме существовала традиция чернения зубов; белые зубы считались дурным тоном. Говорят, однажды вьетнамский император, принимая европейского посла, спросил: «Кто этот человек с зубами, как у пса?»[20] Норман Льюис писал: «Они слишком цивилизованны, чтобы плеваться при виде белого человека, но демонстрируют полнейшее равнодушие… Даже рикша, которому вы платите вдвое больше принятой таксы – для пущей верности, берет деньги в угрюмом молчании и сразу же отводит взгляд. Весьма некомфортно чувствовать себя предметом всеобщего отвращения, иностранным демоном»[21].
Мало кто из вьетнамцев был доволен французским правлением, и локальные бунты вспыхивали один за другим. В 1927 г. в поселке Виньким в дельте Меконга молодежь организовала самодеятельную группу под названием Объединенная женская труппа, которая выступала с антиколониалистскими постановками и концертами. 1930-е гг. ознаменовались всплеском крестьянских демонстраций, поджогов урожая, местных мятежей. Из-за постоянно растущего налогового бремени некоторые крестьяне попадали в тюрьму за неуплату налогов, другие оказывались в неумолимых тисках ростовщиков, в результате чего к 1943 г. почти половина земли во Вьетнаме оказалась сосредоточенной в руках менее 3 % крупных землевладельцев. Колониальные власти считали репрессии лучшим лекарством от всех проблем. Так, один офицер вьетнамской службы безопасности издевательски сказал арестованному мятежнику: «Как может кузнечик опрокинуть автомобиль?»[22]
Тем не менее по всей стране действовало множество партизанских и бандитских групп, скрывавшихся на обширных диких территориях. На тюремном острове Пуло-Кондор, о котором ходили страшные слухи, камеры редко пустовали. Колониальные власти отправляли туда вьетнамцев, даже не пытаясь создать видимость надлежащего судебного процесса. Это место стало известно как «революционный университет»; через него прошли многие из тех, кто впоследствии сыграл важную роль в борьбе за независимость страны. Однако человеку, который стал их вождем – и одним из выдающихся революционеров XX в., удалось избежать этой участи.
Хо Ши Мин – «молочное» имя[23] Нгуен Шинь Кунг – родился в 1890 г. в деревушке в центральном Вьетнаме. Его отец, сын императорской наложницы, сумел дослужиться до статуса мандарина, но затем оставил императорский двор и стал школьным учителем. Хо, как и чуть позже его ближайшие соратники Во Нгуен Зяп, Фам Ван Донг и Нго Динь Зьем, учился в престижной государственной школе в Хюэ, основанной в 1896 г., из которой был исключен[24] в 1908 г. за революционную деятельность. Разорвав связи с семьей, Хо некоторое время работал учителем в сельской школе, но в 1911 г. поступил помощником кочегара на французский грузовой пароход и покинул страну. Три года он путешествовал по миру, затем провел год в Соединенных Штатах, которые его очаровали, после чего перебрался в Лондон и устроился на работу помощником шефа-кондитера в отеле Carlton. Он все активнее интересовался политикой и встречался с националистами всех мастей – ирландскими, китайскими, индийскими. Хо свободно говорил по-английски и по-французски, овладел несколькими китайскими диалектами и позже русским языком.
В 1919 г. он написал обращение к президенту США Вудро Вильсону и другим участникам Версальской (Парижской) мирной конференции, где просил поддержать борьбу вьетнамского народа за независимость: «Все порабощенные народы преисполнены надежд в связи с теми перспективами, которые открывает перед ними новая эпоха права и справедливости… в борьбе цивилизации против варварства». В 1920 г. Хо принял участие в съезде Французской социалистической партии, где выступил со своей знаменитой речью: «Несколько минут – слишком мало, чтобы рассказать вам о всех тех злодеяниях, которые совершаются в Индокитае капиталистическими бандитами. В нашей стране больше тюрем, чем школ… Свободы прессы и слова для нас не существует… Мы не имеем права уехать за пределы страны… Они делают все возможное, чтобы одурманивать нас опиумом и алкоголем, превращая людей в животных… Они убивают нас тысячами… чтобы защитить свои интересы»[25]. В последующие годы Хо стал плодовитым памфлетистом и много писал для газет левого толка, часто цитируя Ленина.
В 1924 г. он поехал в Москву, где познакомился с вождями молодого социалистического государства и несколько месяцев учился в Коммунистическом университете трудящихся Востока, после чего отправился в китайский Кантон в качестве переводчика советского советника, прикомандированного к Чан Кайши. Спустя три года, когда Чан объявил коммунистов врагами, Хо вернулся в Европу. Один из его французских товарищей вспоминал, что однажды, когда они беседовали с Хо, стоя на мосту через Сену, тот задумчиво сказал: «Я всегда мечтал стать ученым или писателем, но так вышло, что я стал профессиональным революционером. Мне приходится бывать во многих странах, но я мало что там вижу. У меня – строгие приказы, мой маршрут тщательно прописан. Я иду по пути, с которого не могу свернуть»[26].
«Приказы» от кого? В жизни Хо Ши Мина было много загадок. Он никогда не был женат; по-видимому, его эмоциональные потребности полностью удовлетворялись приверженностью политической борьбе. Кто финансировал его путешествия по всему миру? Находился ли он на службе у Москвы или же получал финансовую помощь от своих политических попутчиков? Неудивительно, что он стал коммунистом: мировой капитализм был имманентно враждебен его устремлениям. Хо был примечателен не столько своим учением и политическими взглядами, которые не отличались оригинальностью, но своим необычайным даром внушать веру, преданность и даже любовь другим людям. Вот как описал один вьетнамский студент свою первую встречу с Хо в Париже: «Ему была присуща хрупкость, даже болезненная бледность. Но это лишь подчеркивало то невозмутимое достоинство, которое окутывало его, словно доспехи. Он излучал внутреннюю силу и щедрость духа, которые поразили меня в самое сердце»[27].
В 1928 г. Хо посетил Бангкок, где встретился с находящимися в изгнании индокитайскими националистами. В следующем году в Гонконге он председательствовал на встрече лидеров соперничающих вьетнамских политических организаций, которая, чтобы не привлекать внимание полиции, проходила на стадионе во время футбольного матча. Он убедил своих соотечественников объединиться под знаменем Коммунистической партии Индокитая, которая в 1931 г. была официально признана Коминтерном. В последующие годы во Вьетнаме произошла серия восстаний. В ответ французы подвергли бомбежкам повстанческие деревни и обезглавили многих местных лидеров. Хотя Хо не был напрямую причастен к организации восстаний, он был объявлен в розыск в европейских странах и колониях. Ему пришлось скрываться от властей; в конце концов он уговорил одного больничного служащего в Гонконге объявить его мертвым и сбежал в Китай. После этого он жил между Китаем и СССР, страдая от тяжелых лишений и болезней. Один французский коммунист, встретившийся с Хо в этот период, описал его как человека «натянутого как струна, одержимого одной мыслью: освободить свою страну».
В начале 1941 г., спустя 30 лет, Хо тайно вернулся во Вьетнам, путешествуя пешком и на сампанах. Именно тогда он взял себе псевдоним, под которым вошел в историю, – Хо Ши Мин, или «Несущий свет». Он поселился в пещере в горах на севере страны и принялся сплачивать вокруг себя революционно настроенную молодежь, среди которой были и будущие герои революции Фам Ван Донг и Во Нгуен Зяп. Молодые люди прозвали 50-летнего Хо Ши Мина «дядюшкой Хо». Как впоследствии вспоминал Зяп, он представил Хо своему маленькому партизанскому отряду так: «Товарищи, этот пожилой человек – уроженец наших мест, крестьянин, который любит революцию». Но все сразу поняли, что он – не местный и уж определенно не крестьянин. Он нарисовал карты Ханоя для тех, кто никогда не был в городе, и посоветовал копать туалеты. Один ветеран вспоминал: «Про себя мы думали: “Что это за старик, который дает нам советы, что нам делать с нашим дерьмом?!”»[28] Тем не менее Хо быстро стал общепризнанным лидером не только местной группы, но и новой коалиционной организации под названием Лига независимости Вьетнама, сокращенно Вьетминь. Хотя лидеры движения не старались скрывать своих идеологических взглядов, лишь намного позже они открыто объявили коммунизм единственно допустимым учением.
Завоевание нацистами Западной Европы существенно пошатнуло власть Франции в ее колониях и усугубило страдания подчиненных народов. В Индокитае колониальные власти под предлогом нужд военного времени реквизировали у населения все, вплоть до предметов первой необходимости – спичек, одежды, лампового масла. В 1940 г. коммунисты организовали в дельте Меконга короткое восстание, в ходе которого были убиты несколько французских чиновников. Размахивая флагами с серпом и молотом, повстанцы захватили склады с рисом и раздали его населению, разрушили несколько армейских постов и мостов. Так называемое восстание в Намки длилось всего 10 дней, и в нем приняла участие лишь незначительная часть населения, однако же оно в полной мере показало гнев, который бурлил под поверхностью.
Летом 1940 г. Япония, воспользовавшись своим военным доминированием в регионе, ввела войска в Индокитай, якобы чтобы прервать транзит военных поставок из западных стран в Китай. Постепенно военное присутствие переросло в оккупацию Индокитая, что вынудило Франклина Рузвельта в июле 1941 г. наложить на Японию знаменитое нефтяное эмбарго. Хотя номинально Индокитай остался французским, в нем всецело хозяйничали японцы. Остро нуждаясь в сырье для своей промышленности, они заставили вьетнамцев сократить производство риса в пользу хлопка и джута. Это, вкупе с насильственным вывозом продовольствия, привело к тому, что в самом богатом рисопроизводящем регионе Юго-Восточной Азии население начало голодать.
Ситуация усугубилась в 1944 г., когда в результате засухи и последовавших за ней наводнений в стране разразился повсеместный голод, приведший к смерти по меньшей мере 1 млн вьетнамцев – каждого десятого жителя Тонкина. По своим масштабам это бедствие было сопоставимо с голодом в Восточной Бенгалии в британской Индии в 1943 г. Имелись достоверные сообщения даже о случаях каннибализма среди местного населения. Однако французов все это не коснулось. Голод остался в памяти многих северных вьетнамцев как самый ужасающий опыт в их жизни, даже на фоне пережитых впоследствии войн. Один вьетнамец, выросший в деревне под Ханоем, вспоминал, что в детстве мать строго ругала детей за небрежное обращение с едой, говоря: «Если бы ты пережил 1945 г., ты бы так не делал!»[29]
Другой крестьянин описывал заброшенные деревни и отчаявшихся людей: «Тощие тела в лохмотьях бродили по проселочным дорогам и городским улицам. Потом на обочинах дорог, во дворах пагод, в городских парках, на площадях перед церквями, рынками, автобусными и железнодорожными вокзалами стало появляться все больше трупов. Группы голодных мужчин и женщин с младенцами на руках и детьми рыскали по садам и полям в поисках всего, что можно было съесть: они ели зеленые бананы, почки и сердцевину банановых стволов, побеги бамбука. Жителям нашей деревни приходилось защищать свои земли с оружием в руках»[30]. Трупы увозили на запряженных волами телегах и хоронили в общих могилах. Однажды его трехлетняя сестра ела рисовый пирог на пороге дома, когда к ней подскочил изможденный парень, «похожий на призрака в лохмотьях», выхватил кусок пирога и убежал прочь.
В некоторых районах власти организовали благотворительные кухни, где голодающим раздавали жидкую кашу, и те выстраивались за ней в огромные очереди. Ван Ки, в то время тонкинский подросток, впоследствии ставший известным вьетнамским бардом, вспоминал: «Когда утром ты выходил из дома, под дверью нередко можно было обнаружить труп. Если где-то собралась большая стая ворон, значит, там тоже лежал труп»[31]. Удивительно ли, что в таких условиях все больше людей становились революционерами? Ван Ки родился в 1928 г. в крестьянской семье, но вырос в доме своего дяди, необычайно образованного человека. Благодаря ему Ки познакомился с баснями Лафонтена, по которым в детстве разыгрывал собственные маленькие пьесы, и зачитывался французскими романами, такими как «Отверженные» Виктора Гюго. В возрасте 15 лет Ки распространял коммунистические листовки и возглавлял вооруженный отряд местного подполья, пока в конце концов не решил, что своими творческими талантами принесет делу революции больше пользы, чем военными. Коммунистические пропагандисты хорошо понимали всю силу воздействия музыки и использовали для распространения своих идей традиционные народные песни, исполнявшиеся странствующими труппами. Чуть позже Ван Ки написал балладу «Хи Вонг» – «Надежда», которая стала одним из любимых гимнов революционно-освободительного движения. История Ван Ки наглядно демонстрировала примечательную особенность вьетнамской борьбы за независимость: уважение к французской культуре не препятствовало решительному намерению изгнать французов из Вьетнама.
Завершающий этап Второй мировой войны изменил расстановку сил в регионе. В марте 1945 г. японцы организовали в Индокитае переворот, свергнув французский марионеточный режим и установив в стране свою власть. Колониальная система была устойчивой лишь до тех пор, пока подчиненные народы воспринимали ее как неизбежный порядок вещей – отношение, которое в Юго-Восточной Азии навсегда кануло в лету. Жестокость новых правителей отвращала от них вьетнамцев, но многие были впечатлены военной мощью азиатского соседа: некоторые называли японцев «оай» – «внушающими страх»[32]. В июле Управление стратегических служб США (УСС) – американский «спонсор» партизанской войны – направило в Индокитай группу агентов во главе с майором Архимедом Патти, чтобы наладить контакты с Хо Ши Мином. Эти неопытные молодые американцы, как и их британские коллеги в оккупированных странах по всему миру, были рады найти друзей во враждебной среде: они смотрели на происходящее, на своих новых друзей и их намерения через розовые очки романтики. Один 22-летний вьетнамский партизан, решив подшутить над агентом УСС, предупредил того, что опасно выходить за пределы партизанского лагеря в Танчао: «Если ты попадешь в руки японцев, они съедят тебя, как свинью!» Когда он рассказал об этой шутке Зяпу, тот сделал ему жесткий выговор: «Мы – революционеры, а эти американцы – наши союзники, поэтому мы должны вести себя с ними культурно и цивилизованно»[33].
Политика Вашингтона в Индокитае была неумелой и непоследовательной. Его военные союзники были больше озабочены завершением разгрома Германии и Японии. Между тем местные националисты, от Югославии до Бирмы и от Греции до Вьетнама, как только оттуда изгонялись силы гитлеровской коалиции, разворачивали активную борьбу, чтобы взять политическую власть в свои руки. Освободившись от фашистского ига, колониальные подданные не желали возвращаться под гнет своих бывших хозяев, будь то французы, британцы или голландцы. Агенты УСС были очарованы личностью Хо Ши Мина и позволили убедить себя в том, что поставляемое американцами оружие будет использовано только против японцев. Партизаны Вьетминя даже устроили несколько небольших показательных акций против японских оккупантов, тогда как втайне продолжали копить оружие и строить планы против своего главного врага – французов. Военачальником партизанских сил Хо назначил своего верного соратника Во Нгуен Зяпа. Бывший учитель и заядлый любитель истории, Зяп не имел никакого военного образования, когда 22 декабря 1944 г. сформировал первый вооруженный отряд – так называемый Отряд пропаганды, состоявший всего из 34 бойцов, включая трех женщин. 15 мая 1945 г. этот отряд вошел в состав вновь созданной Армии освобождения Вьетнама.
Современная история Вьетнама с нескрываемым удовлетворением повествует о том, как вьетнамские коммунисты использовали западные страны для достижения собственных целей. Так, в 1943 г., после захвата союзными силами французского Мадагаскара, где правил провишистский режим, британское Управление специальных операций завербовало семерых вьетнамских заключенных, которые прозябали в местной тюрьме. Те заверили своих освободителей, что хотят вернуться на родину и освободить ее от врагов, не упомянув, однако, о том, что врагами своей страны считают не столько японцев, сколько французов. Далее история Вьетминя гласит: «Эти семеро притворились, что хотят стать агентами Союзников, но их сердца и умы принадлежали коммунистической партии»[34]. После небольшого курса подготовки их забросили на парашютах во Вьетнам. Новоиспеченные агенты опасались возмездия, за то что они согласились работать на британскую разведку, однако коммунисты приняли их с распростертыми объятьями. Им сразу же поручили передать в Калькутту просьбу увеличить поставки оружия, средств связи и медикаментов, которые якобы предназначались для борьбы с японскими оккупантами.
Внезапная капитуляция Японии в августе 1945 г. позволила Хо перехватить инициативу и заполнить образовавшийся вакуум власти. Его эмиссары убедили Бао Дая, слабохарактерного и бездеятельного молодого марионеточного императора Вьетнама, написать в Париж письмо, заявив о том, что единственный способ для Франции сохранить свое положение во Вьетнаме – «открыто и прямо признать его независимость»[35]. Генерал Шарль де Голль, глава Временного правительства Франции, отказался отвечать на это послание, однако же был вынужден отреагировать, когда 25 августа Бао Дай отрекся от престола, перед этим пригласив Хо Ши Мина сформировать правительство. Вождь Вьетминя отправился со своими последователями победным маршем в Ханой, столицу Тонкина, и 2 сентября 1945 г. перед огромной восторженной толпой, собравшейся на городской площади Бадинь, провозгласил создание независимой Демократической республики Вьетнам. «Французы бежали, японцы капитулировали, император Бао Дай отрекся от престола, – сказал он. – Наш народ разрушил цепи колониального рабства, сковывавшие его на протяжении более чем столетия»[36].
Эта новость была транслирована по радио по всей стране. Современник тех событий, в то время школьник, живший к югу от Хюэ, вспоминал: «Наши учителя были очень счастливы[37]. Они сказали нам, чтобы мы шли на улицы и праздновали независимость вместе со всеми. Они сказали: даже когда вы будете стариками… вы должны помнить этот день». Хо позаботился о том, чтобы представить переворот в надлежащем пропагандистском свете: в своей речи он процитировал Декларацию независимости США и уговорил агентов УСС сфотографироваться на церемонии поднятия флага Вьетминя. Фортуна благоволила Хо: как раз в этот момент в небе проревела эскадрилья американских истребителей P-38 – в глазах тысяч собравшихся это было знаком того, что Соединенные Штаты благословили новое правительство.
На самом же деле, в отсутствие строго политического курса со стороны Вашингтона, молодые идеалисты из УСС и Госдепартамента фактически проводили собственную политику. Патти, на тщеславии которого Хо играл как на лютне, описывал лидера Вьетминя как «добрую душу», а один из его коллег вспоминал: «Мы рассматривали Хо в первую очередь как борца за национальную независимость и лишь потом – как коммуниста». Патти впоследствии признавался: «Возможно, я был несколько наивен в отношении тех намерений и целей, которые стояли за использованием слов [из Декларации независимости США 1776 г.] … Но, как бы то ни было, я был убежден, что вьетнамцы имели законное право требовать и получить независимость. В конце концов, разве [во Второй мировой войне] мы воевали не за это?»[38]
Харизматичный вождь зачастую является решающим фактором успеха в революционной борьбе – возьмите Ганди и Неру в Индии, Кениату в Кении, Кастро на Кубе. В 1945 г. Хо Ши Мин стал единоличным вождем вьетнамского движения за независимость и сумел заручиться такой легитимностью своей власти, что та оказалась неприступной, даже когда его режим стал проявлять свое истинное, подчас варварское лицо. Нгуен Као Ки, в то время 16-летний подросток, вспоминал, что в те дни «у меня на губах, как и у всех моих сверстников в Ханое, было только одно имя – Хо Ши Мин»[39]. Во многих домах висели его портреты. По словам другого молодого вьетнамца, они «изголодались по герою, которому можно было поклоняться»[40]. Французы не пытались взращивать местную политическую элиту, которая сочувствовала бы чаяниям собственного народа; в результате богатые и образованные вьетнамцы существовали в мире, абсолютно чуждом миру крестьян и простых людей. Хо и его соратники хорошо понимали, что коммунистические идеи не получат широкой поддержки, поэтому они объединили значительную часть вьетнамского общества под эгидой изгнания французов. Как бы то ни было, в последующие годы произошло нечто мистическое: Хо достиг почти божественного статуса, с которым не мог сравниться ни один другой правитель в мире.
В первые годы борьбы за независимость земли крупных землевладельцев в «освобожденных зонах» в принудительном порядке передавались в собственность крестьян. Хо и его соратники умалчивали о том, что рассматривают это перераспределение земель всего лишь как промежуточный шаг на пути к коллективизации. Тем временем приближенная к Хо верхушка и подконтрольные СМИ рисовали идеалистические картины жизни в СССР, расхваливая его как рай на земле и образец для подражания для Вьетнама. Умело окружая себя аурой достоинства и мудрости, которая неизменно производила на людей глубочайшее впечатление, Хо показал себя гениальным политическим манипулятором. Под добродушной личиной «дядюшки Хо» скрывалось качество, необходимое для всех революционеров: абсолютное равнодушие к человеческим жизням, к той цене, которую платил его народ за принятые им политические решения. Возможно, человечеству давно пора оценивать политические движения не по их капиталистической, коммунистической или даже фашистской направленности, а по их отношению к человеку – фундаментальной гуманности. Что касается Вьетминя, то один из его лидеров, Во Нгуен Зяп, четко выразил его позицию: «Во всем мире каждую минуту умирают сотни тысяч человек, а потому гибель сотен, тысяч и даже десятков тысяч наших соотечественников не значит почти ничего».
Действия Хо Ши Мина отражали ту же убежденность, хотя ему хватало политической дальновидности не озвучивать подобные мысли перед представителями Запада. Велось много споров о том, был ли он «настоящим» коммунистом или же просто националистом, принявшим учение Ленина в силу политической необходимости. Все имеющиеся факты свидетельствуют в пользу первого. Он никогда не был титоистом, как предполагали некоторые его западные апологеты, и неоднократно осуждал выход Югославии из советского блока в 1948 г. Он открыто восхищался Сталиным, хотя тот никогда не отвечал ему взаимным доверием и не предлагал какой-либо значительной помощи.
Также представляется маловероятным предположение о том, что Вьетнам мог бы избежать коммунизма, если бы Франция в 1945 г. объявила о своем намерении покинуть страну и запустила срочный переходный процесс, найдя надежных местных лидеров и подготовив их к управлению страной, как это сделали британцы перед уходом из Малайи. Как бы то ни было, французы выбрали наиболее самоубийственный путь, заявив о своей железной решимости не допустить независимости Вьетнама. Непримиримость колонистов обеспечила Хо Ши Мину позицию морального превосходства в предстоящей борьбе.
Главная ответственность за эту ошибочную политику лежит на де Голле. В марте 1945 г. он отверг предложение Пьера Мессмера, ответственного по делам колоний и заморских территорий, начать переговоры с Вьетминем. Вместо этого высокомерный генерал отправил в Сайгон нового верховного комиссара – адмирала Тьерри д’Аржанлье, убежденного колониалиста, поручив ему вернуть Индокитай под французское правление. В некоторых частях мира, особенно в Африке, отсутствие пользующихся народным доверием националистических сил позволило европейским империям еще несколько десятилетий удерживать свою власть и привилегии. Но во Вьетнаме, как и по всей Азии, колониальная система начала трещать по швам, как только на сцену вышли местные лидеры, к голосу которых прислушивалось население. Это была новая реальность, которую Франция на протяжении следующего десятилетия упрямо старалась отрицать.
12 сентября 1945 г., менее чем через месяц после того, как Вьетминь захватил власть в Ханое, в Сайгоне высадились британо-индийские войска. Oни освободили из тюрем озлобленных французских колонистов и после серии беспорядочных и кровавых стычек, в которых японцы иногда воевали на стороне союзных сил, очистили город и юг страны от вьетминевцев. Командующий британским корпусом генерал-майор Дуглас Грейси заявил: «Вопрос о правлении Индокитаем – исключительно дело Франции». Один из его офицеров так описал первую встречу с представителями Вьетминя: «Они явились ко мне и сказали “Добро пожаловать” и все такое. Мне было неприятно это слышать, и я быстро выставил их за дверь. Совершенно очевидно, что это были коммунисты»[41]. Некоторые резко критикуют Грейси, за то что он использовал оружие для подавления вьетнамских борцов за независимость. Но не нужно забывать, что Грейси не был ни Цезарем, ни даже Маунтбеттеном; как и многие другие генералы в те дни, он просто выполнял данный ему приказ: штыками восстановить довоенный порядок.
По просьбе Вашингтона Чан Кайши направил на север Вьетнама 150 000 своих солдат, чтобы помочь союзным силам установить контроль над страной. Вьетнамцы называли их «тау-фу» – «опухшими китайцами», потому что у многих из них, вероятно из-за болезни бери-бери, распухли ноги. Китайцы вели себя скорее как саранча, чем как воины, съедая в сельской местности все, что можно было съесть, и забирая из крестьянских домов все, что можно было унести. Они не могли помешать распространению политического влияния харизматичного Хо и даже продавали оружие Вьетминю. В начале октября 1945 г. в Сайгон прибыли первые части французского экспедиционного корпуса, однако активные военные действия по восстановлению контроля над севером страны начались только через год – отсрочка, которая стала бесценной для коммунистов и фатальной для колониалистов.
Фам Фу Банг, 16-летний студент, мечтавший о независимости своей страны, считал Вьетминь исключительно национально-освободительным движением: «Тогда я ничего не знал о коммунизме». Когда японцы оккупировали страну, он с воодушевлением наблюдал за тем, как их соседи-азиаты унижают бывших французских господ – «словно два могучих буйвола сцепились рогами»[42]. После капитуляции Японии Банг присоединился к рядам революционеров-националистов: он воровал оружие у зазевавшихся китайских солдат, писал плакаты с лозунгами «Да здравствует Хо Ши Мин!» и «Да здравствует свободный Вьетнам!». Однажды его отправили сопровождать поезд с рисом, направлявшийся на север в пострадавшие от голода районы. Когда они доехали до разбомбленного союзниками моста, вьетминевцы решили обратиться за помощью к местным жителям, чтобы переправить мешки через реку. Но вскоре поезд был осажден толпой голодающих людей. К Бангу подошел человек, больше похожий на скелет, и Банг насыпал ему банку риса. Но человек отчаянно просил насыпать еще одну банку для своего ребенка. «Мы много спорили между собой, кто виноват в этой ужасающей ситуации – японцы, которые оккупировали нашу страну, французы, которые ели, сколько хотели, не думая о вьетнамцах, или американцы, которые бомбили железные дороги. Мы решили, что виноваты все трое. Мы спрашивали у себя: почему у нашей маленькой небогатой страны столько врагов?»
В течение 1945–1946 гг. Вьетминь поглотил некоммунистическую организацию Авангард молодежи и подавил другие оппозиционные группы на севере страны. Многие лидеры соперничающих движений были брошены в тюрьмы, а в сельской местности было ликвидировано несколько тысяч предполагаемых «врагов народа». 4 января 1946 г. Вьетминь поспешил объявить о своем триумфе на общенациональных выборах, результаты которых, несомненно, были фальсифицированы, – практика, которая стала стандартной во Вьетнаме в последующие десятилетия. На протяжении короткого периода времени, пока на севере присутствовали китайские войска и представители союзных сил, вьетминевцы сохраняли видимость свободы слова. Но к середине июня, когда бо́льшая часть армии Чан Кайши покинула страну, чистки возобновились.
Люди Хо оперативно и твердой рукой захватили власть в сельской местности, особенно в удаленных районах на границе с Китаем. Но в дельте Меконга, где к началу 1946 г. французы восстановили свой контроль, повстанцам приходилось действовать тайно от колониальной администрации. Среди активных деятелей вьетминевского подполья был прошедший тюремные университеты Ле Зуан, который спустя два десятилетия будет править Вьетнамом. Поскольку французы изгоняли вьетминевцев из городов, он, как и многие его соратники, обосновался в сельской местности в дельте Меконга, чтобы начать партизанскую борьбу с колониальной властью.
То, что Франция избрала заведомо обреченный курс, отчасти можно объяснить унижением, пережитым ею во Второй мировой войне. Аналогичная колониальная катастрофа была предотвращена в Индии, не в последнюю очередь благодаря мудрости британских избирателей, которые на выборах 1945 г. поддержали социалистическое правительство, принявшее историческое решение покинуть Индийский субконтинент и Бирму. В отличие от этого, летом 1945 г. в Париже чернокожий сенатор от Французской Гвианы Гастон Моннервилль заявил: «Без Империи Франция сегодня была бы не более чем освобожденной страной… Благодаря своей Империи Франция стала страной-победительницей»[43]. Череда сменяющих друг друга правительств Четвертой республики была немощной во всем, кроме готовности применять силу в заморских владениях с безжалостностью, с которой не мог сравниться даже СССР. Когда в мае 1945 г. в Алжире вспыхнуло стихийное восстание, в ходе которого было убито около сотни европейцев, французские войска в ответ уничтожили почти 25 000 алжирцев. При подавлении восстания в марте 1947 г. на Мадагаскаре, где 37 000 колонов правили более чем 4,2 млн чернокожих подданных, было убито 90 000 человек. Только в обессилевшем послевоенном мире, исчерпавшем свои запасы праведного гнева, европейской державе могли безнаказанно сойти с рук горы трупов. Однако французы восприняли молчание как карт-бланш: если мир закрыл глаза на кровопролитие в Алжире и на Мадагаскаре, значит, то же самое можно сделать в Индокитае.
Впрочем, гораздо больше, чем бесчеловечность французов, озадачивала проявленная Соединенными Штатами готовность оказать им поддержку. Без американской военной помощи колониальная политика Парижа рухнула бы в одночасье. Историк Фредрик Логеваль заметил[44], что решение США помочь послевоенному восстановлению Франции было бы в высшей степени похвальным, если бы американцы отказались поддерживать ее имперские безумства. Вероятно, эту весьма спорную политику США отчасти можно объяснить тем, что, хотя на тот момент холодная война еще не достигла «ледяной» стадии, вашингтонские политики не могли спокойно смотреть на то, как коммунисты захватывают все новые территории. Даже если на словах американские либералы ненавидели колониализм, в эпоху, когда в их собственной стране расовая сегрегация по-прежнему оставалась нормой, подчинение белыми людьми «низших рас» не казалось им таким уж вопиющим злом, как несколько десятилетий спустя. Таким образом, несмотря на скорее колониальную, нежели антикоммунистическую направленность французской политики в Индокитае в конце 1940-х гг., Соединенные Штаты ее поддержали: если на то пошло, интересы вьетнамского, малагасийского, алжирского и других подчиненных народов не входили в число приоритетов президента Трумэна.
Некоторые вьетнамцы поначалу расценили возвращение французов как приемлемую временную целесообразность, чтобы избавиться от китайской армии, разграблявшей север страны. Хо Ши Мин официально возглавил новую Демократическую Республику Вьетнам в Тонкине – и Франция символически признала и республику, и Хо как ее президента. В июле 1946 г., когда Хо прибыл в Париж, чтобы провести переговоры о конституционном будущем своей республики, его встретили со всеми почестями, как главу государства. Но это оказалось не более чем бутафорией. В ходе переговоров в Фонтенбло французское правительство ясно дало понять, что Хо пригласили в Париж не договариваться о передаче власти, а чтобы получить инструкции от своих хозяев. Позиция де Голля была непоколебима: «Вместе с заморскими территориями, которые французы открыли для цивилизации, Франция – великая нация. Без этих территорий она перестанет быть таковой».
Глава французской делегации презрительно заявил лидеру Вьетминя: «Нам хватит обычной полицейской операции и восьми дней, чтобы избавиться от всех вас». Несколько недель после этого Хо пребывал в отчаянии. Чыонг Ньы Танг, который три десятилетия спустя станет министром временного революционного правительства Южного Вьетнама, был в числе вьетнамских студентов, которые встретились в Париже со своим героем. Новоиспеченный национальный лидер бесповоротно завоевал их сердца, когда попросил называть себя «дядюшкой Хо», а не «господином президентом». Он поинтересовался у них, каким они видят будущее Вьетнама, и посвятил общению с ними целых полдня. Трудно представить другого мирового лидера, который при подобных обстоятельствах сделал бы то же самое. «Когда Хо узнал, что среди членов студенческой группы есть представители и севера, и юга, и центра страны, он воскликнул: “Итак, молодое поколение нашей великой семьи… вы должны помнить, что реки высыхают, горы разрушаются, но нация вечна”»[45]. Его слова глубоко поразили молодых патриотов: «…то был язык лозунгов и поэзии, с помощью которого вьетнамские вожди всегда сплачивали людей… С того дня я стал верным сторонником Хо Ши Мина. Меня покорили его простота, обаяние, дружелюбие. Его пламенный патриотизм стал для меня идеалом на всю оставшуюся жизнь».
Хо вернулся в Тонкин, понимая, что никакие мирные договоренности невозможны. Французы, как всегда, вели двойную игру: как только они перебросили во Вьетнам дополнительные войска, самолеты и военные корабли, они ужесточили свою хватку на юге, после чего двинулись на север. Летом 1946 г. командующий французскими войсками в Индокитае Филипп Леклерк объявил Хо врагом Франции и предрек повстанцам полный разгром. Прошедший Вторую мировую войну генерал с презрением относился к так называемому министру обороны Вьетминя Во Нгуен Зяпу. Своей широкой, заразительной улыбкой Зяп вводил западных людей в заблуждение, создавая впечатление более добродушного и мягкого человека, чем Хо. На самом же деле безжалостность Зяпа могла сравниться только с его тщеславием: пренебрежительные высказывания Леклерка лишь разжигали его пламя ненависти к колонизаторам.
Через некоторое время Леклерк изменил свое мнение, убедившись в том, что Франция не сможет удержать Индокитай перед лицом непримиримой враждебности, сплотившей коммунистические и некоммунистические силы, но это произошло слишком поздно. Вскоре после этого он погиб в авиакатастрофе в Африке, и политика метрополии в Индокитае оказалась полностью сосредоточенной в руках Тьерри д’Аржанлье. Отличаясь поистине иезуитской гибкостью, верховный комиссар убедил Париж в том, что Вьетминь можно раздавить: «Иметь дело с Хо Ши Мином для нас невозможно… Нам следует найти других людей, с которыми мы сможем договориться». Французы решили восстановить у власти отрекшегося императора Бао Дая. Однако во Вьетнаме, как и во многих других угнетенных странах по всему миру, наступила эпоха подъема левых сил. Ни один другой потенциальный вьетнамский лидер не пользовался и малой долей той народной любви, которую сумел завоевать Хо.
В ноябре 1946 г., после срыва переговоров, французы подвергли интенсивной бомбардировке с воздуха и ударам с моря предполагаемые лагеря Вьетминя в портовом городе Хайфон и вокруг него. Погибло несколько тысяч человек; только европейский квартал избежал разрушений. 19 декабря д’Аржанлье выдвинул ультиматум, потребовав от Вьетминя вывести из города свои вооруженные формирования, однако в ответ вьетминевцы подняли вооруженное восстание в Ханое, которое продолжалось почти 60 дней. В результате ожесточенных боев французы выдавили вьетминевцев из разрушенного города и поспешили объявить о том, что восстановили контроль над Тонкином.
Но иностранные наблюдатели были настроены скептически. В декабре корреспондент лондонской The Times написал: «Как только колониальная власть начинает отвечать насилием на насилие, она заведомо обрекает себя на поражение. Даже если французская армия сумеет отвоевать бо́льшую часть Индокитая, ни один француз, будь то чиновник, фермер или торговец, не сможет жить за периметром колючей проволоки». Для Хо и Зяпа стало очевидно: им нужно готовиться к затяжной войне. В поисках новых баз, находящихся вне досягаемости для французских бомбардировщиков и военных кораблей, они приказали своим вооруженным отрядам, в общей сложности насчитывавшим около 30 000 бойцов, покинуть города и деревни и отправиться во Вьетбак, удаленный лесисто-гористый район на северо-западе страны.
Лидеры Вьетминя, ставшие обитателями пещер и лесных хижин, не питали иллюзий по поводу того, что со своим ополчением смогут добиться полной военной победы. Они избрали другую стратегию: сделать французское присутствие в Индокитае непомерно дорогостоящим. Небольшие подпольные группы вели партизанскую войну по всей стране, в то время как регулярные формирования проводили организованные боевые операции на севере, когда представлялись благоприятные условия. Вьетминевцы полагались в основном на захваченное оружие, но вскоре при помощи 3000 японских дезертиров наладили и собственное оружейное производство. Проявляя безграничную изобретательность, они перезаряжали использованные французские гильзы и изготовляли мины из захваченных артиллерийских снарядов и минометных бомб. К тому времени Вьетминь открыто или тайно поддерживали в общей сложности около 10 млн человек, которые платили ему разного рода налоги, несли трудовую повинность или воевали в его рядах. Хотя Вьетминь осуждал торговлю опиумом как проявление колониальной эксплуатации, Хо не видел ничего зазорного в том, чтобы использовать ее как источник доходов для своего революционного движения.
Семья всегда была священным институтом вьетнамского общества, но в те дни многие семьи распадались из-за идеологических разногласий. Отец 10-летнего Чан Хоя был мелким торговцем в Ханое и убежденным сторонником французского правления. «Если нам придется выбирать между колониальным господством и коммунизмом, – заявил он, – я выберу колониализм, потому что это открывает нам доступ к западной цивилизации»[46]. Он вдрызг разругался с дядей Хоя, врачом, который объявил о своем решении присоединиться к движению Хо Ши Мина. Такие семейные расколы оставались открытыми ранами на протяжении многих последующих десятилетий. Война в Индокитае только начиналась.