Я чувствую близкое родство с альтернативными Максами, хотя мне никогда не доводилось с ними встречаться. Они разделяют мои ценности, мои чувства, мои воспоминания – они мне ближе, чем братья.
В ДЕНЬ ПОХОРОН ЭЛИЗЫ мы с Анной не обменялись ни единым словом. Находясь от нее на некотором расстоянии, я наблюдал за ней, продолжая подмечать всякие мелочи: родинку на левой стороне шеи; чрезвычайно прямую осанку, которую она, видимо, переняла у своей матери, сидевшей рядом; едва уловимый запах духов или, может быть, шампуня, который я почувствовал, когда она проходила мимо меня в конце церемонии, слегка помахав на прощание. Часть меня хотела бы найти способ снова сбежать вместе с ней подальше от печали, черных платьев и траурных букетов. Но другая часть с трудом может представить, что мы с ней когда-нибудь будем встречаться. Она такая правильная, замкнутая, что называется, застегнутая на все пуговицы и сильно, очень сильно отличается от Мюриэль. Она не в моем вкусе, твердил я себе в тот день, но потом ловил себя на том, что воспроизвожу в мыслях какую-то часть ее тела: полные, строгие губы, длинные пальцы, изгиб плеча.
И вот она здесь, выглядит слишком шикарно для этой дурацкой пиццерии, сидит одна за маленьким столиком в глубине зала. Пока мы готовились к выступлению, возможность ее появления была единственным, что занимало мои мысли, и она все-таки пришла, взаправду и во плоти, и теперь пьет что-то через соломинку, обхватив ее нежными губами.
Я решаю установить с ней зрительный контакт во время пения, чтобы наладить между нами какую-то ощутимую связь. Но, находясь на сцене, не могу заставить себя смотреть в ее сторону и прячусь в музыке. В животе такое ощущение, будто два хомячка борются за управление одним рулем, – верный признак того, что эта девушка каким-то образом зацепила меня сильнее, чем кто-либо еще, с тех пор как Мюриэль перешла к нам в девятом классе. (Боже, как она была прекрасна – бóльшую часть каждого урока геометрии я проводил за тем, что рассматривал маленькую, но интригующую полоску кожи там, где ее свитер не доходил до пояса джинсов.)
– Эта песня для Анны, которая готова мириться с моими промашками при выборе мороженого, – выдыхаю я в микрофон, надеясь, что эта маленькая шутка, понятная только нам двоим, заставит ее улыбнуться. Пока я пою вступительные такты песни «Impenetrable Fog»[24], украдкой смотрю на нее сквозь ресницы, и она слушает так внимательно. Это самая красивая из всех наших песен.
Мы добираемся до конца сет-листа если не успешно, то по крайней мере быстро, и Анна подходит к сцене с почти счастливым видом, хвалит наше выступление и предлагает помощь со сборами музыкального оборудования. Мне удается уговорить ее поехать домой вместе. Помимо прочего, это позволит сбежать от Криса и Эрика. На сцене они допустили все мыслимые ошибки – вступали не вовремя, сбивались с темпа и безудержно фальшивили, выдавая ноты, похожие на звуки отрыжки. Когда Анна повторяет, что концерт ей понравился, я смущенно отмахиваюсь. Она тормозит на подъездной дорожке перед моим домом и кладет свою ладонь на мою:
– Нет, правда. Ты талантлив, не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять это.
Я смотрю на наши сложенные руки, словно это два плота, увлекаемые течением.
– Мы могли бы намного лучше, если бы ребята хоть чуть-чуть постарались.
– Так выступай сольно. Твоя музыка – это твоя музыка; разве не это ты мне говорил? Ты не обязан делиться ею с ними, если не хочешь.
Что я хочу, так это поцеловать ее, но не делаю этого. Может быть, я слишком труслив, чтобы рискнуть. Смотрю, как пульсирует кожа в плавном изгибе ее шеи. Вынимаю руку из-под ее ладони и, как какой-нибудь доброжелательный школьный психолог, мягко сжимаю ее плечо. Просто кошмар. На деревянных ногах, пошатываясь, выхожу из машины. Вот и все, дело сделано. Я опоздал на корабль, и он больше никогда не проплывет мимо этого берега. Счастливого пути.
Мне, конечно, удалось поцеловать Мюриэль к концу нашего первого совместного учебного года. Узнав, что она увлекается фотографией, я повел ее на заброшенный железнодорожный мост. Опередив меня, она вскарабкалась на его опору, чтобы сфотографировать вид на открывшуюся внизу пропасть. Я чуть не потерял сознание от страха, но все-таки полез следом за ней, а потом мы поцеловались прямо над бездной, на волосок от неминуемой смерти. Я позволил ей убедить себя, что мне понравился этот выброс адреналина, что я испытал что-то кроме душераздирающего страха, и потом продолжал позволять ей и, вероятно, множеству других людей верить, что я слишком крут, чтобы меня беспокоила мысль о смерти. Только я-то знаю правду: я был трусом тогда и остаюсь им до сих пор.
Анна выезжает задним ходом на тихую улицу, но прежде чем скрыться в темноте и навсегда исчезнуть из моей жизни, опускает стекло и окликает меня:
– Эй, не хочешь как-нибудь встретиться? Поболтать обо всяком музыкальном занудстве?
Очень редко, но удача все же благоволит даже таким трусам, как я.
Пару дней спустя я заезжаю за ней в кафе-мороженое, где у нее закончилась одна из последних рабочих смен этим летом, и мы отправляемся в безлюдный парк, в котором я обычно останавливаюсь по пути к дому Гэвина. Это мое тайное убежище, где я сочиняю тексты песен, бормочу себе под нос рифмы и проговариваю вслух то, что приходит в голову. Я никогда и никому не показывал это место, но мне кажется правильным пригласить туда другого серьезного музыканта.
Поездка сюда похожа на первое свидание, но очень уж неловкое и к тому же по ощущениям совсем неправильное, ведь мы едем в чересчур навороченном внедорожнике моего отца, а не в стареньком седане, в котором она приезжала на церемонию прощания с Элизой.
Однако как только мы добираемся до парка и садимся (соблюдая приличную дистанцию и на разные валуны, причем я уступил ей более высокий и удобный камень), то чуть-чуть расслабляемся. Она захватила с собой немного конфет, которыми в кафе посыпают мороженое. Пока мы лакомимся ими, я рассказываю ей историю об M&M’s: когда мне было лет семь или восемь, я узнал слово «дегустатор» и сообщил родителям, что могу определить цвет M&M’s по едва заметным различиям вкуса между красителями. Они подыграли мне: клали конфеты разного цвета мне в рот, притворяясь, что не замечают, как я украдкой подсматриваю сквозь ресницы. (Это было в те времена, когда родители все еще хотели видеть во мне что-то необыкновенное, – усилие, от которого они в конце концов отказались.) Когда я уже начинаю загоняться насчет того, с какой стати вообще стал рассказывать ей эту идиотскую историю, она говорит:
– Это мило. Думаю, должно быть больше песен о таких вещах: о маленьких и очень личных воспоминаниях, которые и делают твою жизнь именно твоей.
– Не уверен, что знаю, с чем можно срифмовать M&M’s, – смеюсь я.
– Думаешь, шучу, но я серьезно, – говорит она. – И, кстати, слово «Эдем» почти рифмуется.
У меня нет желания писать песни ни об M&M’s, ни о моих родителях, но я позволяю себе перебрать несколько приятных воспоминаний из детства: мама уютно устраивается рядом со мной и Джулианом на диване, чтобы почитать нам книгу; я прижимаюсь щекой к мягкой потертой шерстке мистера Пипса – плюшевой овечки, моей любимой игрушки; из кухни доносится запах печенья, которое печет тетя Кэролайн.