Каждое квантовое превращение, происходящее на каждой звезде в каждой галактике в каждом отдаленном от нас уголке Вселенной, расщепляет нашу земную реальность на мириады копий самой себя.
ГОСПОДИ, Я ВЕДЬ РАНЬШЕ никогда не бывал на церемонии прощания. Это мало что меняет, тем не менее так и есть, и меня, находящегося в одной комнате с гробом Элизы, поражает странность самого этого факта. Все остальные, кажется, знают, что нужно делать: тихо разговаривают, грустно улыбаются, обнимают за плечи тетю Кэролайн, долго стоят перед столом с фотографиями Элизы в траурных рамках. Все это кажется настолько постановочным и потрясающе фальшивым, что мне хочется выкинуть что-нибудь из ряда вон выходящее: начать рвать на себе волосы, или швырнуть на пол одну из фотографий, или проорать последнюю ноту песни, которую я сочинял вчера ночью и в черновом варианте назвал «Bathtub of Blood»[6].
Но здесь присутствует и мой отец, который уже давно сурово сверлит меня взглядом. Если кто и приходится здесь как нельзя кстати, так это он, по своему обыкновению одетый во все серое. Он выдвигает нижнюю челюсть еще немного вперед с таким видом, как будто может читать мои мысли. Если бы я и впрямь поддался одному из своих мимолетных деструктивных порывов, он пришел бы в дикую ярость, и его бы нисколько не удовлетворило мое объяснение, что Элиза, даже будь она жива, совсем не возражала бы против такого. Мы с Элизой сосуществовали в семейной системе координат без малейшего трения. Она была такой милой и забавной – два качества, которых я обычно не ищу в других людях, но и бунтарский дух, с которым мне приходилось считаться, был ей не чужд. А потом она берет и ни с того ни с сего врезается лоб в лоб в гигантский мусоровоз, что было вообще-то просто крышесносным и самым захватывающим дэт-металлическим поступком из всего, что можно себе вообразить.
Рядом со мной беззвучно материализуется женщина в желтом свитере с аккуратно уложенными волосами.
– Воды? – спрашивает она, касаясь моей руки, и это звучит как секретное кодовое слово, но потом я замечаю, что она действительно протягивает мне бутылку воды.
– Это мне? – тупо отвечаю я вопросом на вопрос, забирая бутылку.
– Ты же ее брат? Соболезную твоей утрате, – произносит она с хорошо отрепетированным сочувствием, слегка наклонив голову.
При слове «брат» мой желудок совершает сальто, как будто эта случайная сотрудница похоронного бюро может заглянуть вглубь меня, в самую мою суть, где хранится запечатанная коробка с воспоминаниями о Джулиане. Но она, конечно, не может. Это похороны Элизы, и она наверняка принимает меня за ее родного брата Дэвида.
– Я… я ее двоюродный брат, – запинаясь, выдавливаю я.
– О, понятно, – кивает она и ретируется, бесшумно проходя сквозь толпу в поисках скорбящих более интенсивно, чем я.
Наверное, мне стоило сказать что-нибудь еще. Теперь сижу с бутылкой воды, которая мне не нужна и с которой я не знаю что делать. Делаю неловкий глоток, а потом залпом выпиваю половину, чтобы поскорее от нее избавиться. Папа снова смотрит на меня, губами беззвучно произнося: «Прекрати». Опускаю взгляд на свои руки и только сейчас замечаю, что с противным звуком сжимаю и разжимаю тонкие стенки бутылки. Решаю немного пройтись.
Я не захожу на ту сторону комнаты, где стоит гроб. К счастью, сейчас его крышка закрыта, но чуть раньше, когда среди присутствующих были только члены семьи, мы могли зайти в комнату и попрощаться с Элизой, пока крышку еще не опустили. Я стоял в коридоре и медлил. Страх, что я потеряю сознание или мне станет дурно, если я увижу мертвую Элизу, накатил на меня, как цунами. Когда я отказался от предложения войти, губы моего отца изогнулись в презрительной ухмылке. И, честно говоря, я его понимаю, потому что почувствовал по отношению к себе то же самое. Это ведь я написал песню Corpse Lover[7], это я прочитал монолог «Бедный Йорик» в школьной постановке «Гамлета», а теперь не могу найти в себе сил зайти в комнату, где находится моя мертвая кузина. Мама, неловко погладив меня по спине, сказала, что я могу поступить так, как посчитаю нужным, но мне стоит принять во внимание, что последняя встреча с Элизой может помочь мне «подвести некоторую черту». Чего-чего?
Почему-то она никогда не говорила о возможности «подвести черту» в отношении Джулиана, но прежде чем я успел придумать, что ей ответить, она проскользнула в комнату, где уже находилась ее сестра, а я остался стоять там, где стоял, стараясь не встречаться глазами с одетыми в черное людьми, торопливо проходившими мимо в поисках туалета. «Мы откармливаем всех прочих тварей, чтобы откормить себя, а себя откармливаем для червей»[8]. Если бы Шекспир жил в наши дни, он бы точно стал хеви-металлистом.
Как бы то ни было, сейчас гроб надежно закрыт, но та часть комнаты, где он стоит, все равно ощущается как черная дыра печали, в которую, вращаясь, втягивается толпа собравшихся. Я чувствую себя спокойнее на внешних кругах этого вращения, заполненных людьми, которым не хочется находиться здесь почти так же, как и мне. Здесь попадаются люди среднего возраста – очевидно, учителя Элизы. Время от времени они здороваются и заговаривают с кем-то из подростков. Некоторые из них выглядят абсолютно убитыми горем, веки у них покраснели и припухли. В то же время у других вид скорее беспокойный, и, похоже, они были бы не прочь поскорее смыться отсюда.
– Лиам, верно? – обращается ко мне один из них, мужчина в жутко заношенном свитере.
Я с ним не знаком, но еще до того, как он представляется, понимаю, что это школьный хоровик.
– Я видел ваше выступление на региональном хоровом конкурсе прошлой весной. Твое соло было очень впечатляющим.
– Э-э, спасибо, – бормочу я.
Не то чтобы я не любил похвалу, но сейчас мне точно не хочется быть в центре внимания, а голос у этого человека звучит, как иерихонская труба, что не редкость среди тех, кто изо дня в день твердит другим о важности контроля над дыханием. Кое-кто из одноклассников Элизы с любопытством посматривает в нашу сторону.
– С какими коллективами планируешь выступать в этом году? – спрашивает мужчина.
– Пока не знаю, – отвечаю я уклончиво.
На самом деле в этом году я собираюсь бросить хор, потому что меня тошнит от таких людей, как этот парень. Эти унылые ребята из года в год ведут себя так, будто я неописуемо подвожу их из-за того, что не хочу в миллионный раз петь «Как говорил отцам нашим» из «Магнификата» Баха[9]. Я пока, правда, не объявил эту новость, потому что мою маму она разочарует, а папа в очередной раз убедится, что его подозрения насчет моего скверного характера подтвердились. Промямлив любопытному хоровику что-то вежливое и бессмысленное, я ускользаю по направлению к углу комнаты, где заметил мусорное ведро. Хочу в конце концов выбросить эту дурацкую бутылку. Возле мусорки стоят старшеклассники и внимательно слушают, как парень в спортивной куртке что-то рассказывает об Элизе.
– Когда она не приехала вовремя, я как будто уже все знал, понимаешь? Так бывает – ты просто знаешь. Откуда, как? Сам не понимаю. Как будто по яйцам пробегают мурашки или типа того.
Неописуемо бледная девушка задумчиво склоняется к его плечу, словно он выдал какую-то мудрую истину. Пока я ехал сюда в машине, пообещал себе, что не буду вести себя с друзьями Элизы как козел, потому что такое уже случалось (не спрашивайте почему; обычно мои мысли заняты текстами новых песен или чем-то вроде того, а вовсе не продумыванием сценария моего козлиного поведения, но поскольку немало людей уверяли меня, что я тот еще козел, хочешь не хочешь, а приходится принять, что это, по крайней мере отчасти, правда). Элиза всегда была милой не только со мной, но и с моими друзьями, когда ей доводилось с ними пересекаться. Однажды она сказала Гэвину, что он мог бы стать первооткрывателем Южного полюса, если бы родился чуточку раньше, – клянусь, это был единственный на моей памяти раз, когда он покраснел. Так что я должен вести себя прилично. Но кто он вообще такой, этот парень в спортивной куртке? Большинство стоящих вокруг него ребят улыбаются или кивают на его слова, кроме одной девушки в темно-синем платье, которая, скрестив на груди руки, откровенно закатывает глаза. Этого мне достаточно, чтобы на пути к мусорке грубо толкнуть его плечом.
– Эй, полегче! – говорит Спортивная Куртка.
– Пошел ты!
Жесткое столкновение с его плечом подбодрило меня так, как не смогли бы все бутылочки с водой в мире.
– Ты нарываешься, бро? На похоронах? – спрашивает Спортивная Куртка.
Он быстро оглядывается по сторонам, и я понимаю, что он сдерживается только потому, что в нескольких шагах рядом находятся его учителя. Но мне плевать, кто тут есть, а кого нет, я бы с удовольствием нашел повод врезать кому-нибудь прямо сейчас.
– Это прощание, а не похороны, – говорю я ему. – И хватит болтать тут о влиянии моей покойной двоюродной сестры на твои яйца.
Краем глаза я вижу, как девушка в синем платье разворачивается и уходит. Интересно, какое у нее было выражение лица: довольное или сердитое? Спортивная Куртка примирительно поднимает руки, и тут я слышу позади себя: «Лиам?» Я и не заметил, как подошла моя мама. В ее присутствии эти предположительно друзья Элизы съеживаются, как нашкодившие малявки. Вот же – почти взрослые люди, а при появлении родителей ведут себя как малые дети. Я по крайней мере всегда остаюсь самим собой.
– Прошу прощения, что прерываю, – подходит мама, бросив едкий взгляд на Спортивную Куртку.
Мое сердце мгновенно расцветает от любви к ней. Что бы там между нами ни происходило, я ценю в ней это отточенное чутье на тех, кто заслуживает доверия, и то, что она всегда может за милю заподозрить что-то неладное.
– Лиам, не поможешь мне достать кое-что из машины?
Я киваю и иду за ней, не обращая внимания на облачко шепота, которое повисает у нас за спинами. Мы молча выходим из комнаты и, миновав мрачный мраморный вестибюль похоронного бюро, выходим из здания к тому месту, где припаркован внедорожник моего отца. И только тогда она шумно выдыхает и произносит:
– В общем, мне нужна сигарета.
– Ты же не куришь, – поднимаю я бровь.
– Сегодня курю.
– Логично.
Извлекаю мятую пачку American Spirits из кармана пиджака, где она пролежала неизвестно сколько времени, вытряхиваю из нее две штуки и проверяю другие карманы в поисках зажигалки. Мама в ожидании опирается на машину, скрестив лодыжки и подставив лицо солнцу. Я всегда знал, что она очень хороша собой, но сейчас, когда я вижу ее такой, с зажатой между пальцами сигаретой, у меня в груди щемит от восхищения. Она старше, чем большинство мам моих друзей, – все-таки разница между мной и Джулианом была семь лет, – но она и круче их всех. То, как она, одетая во все черное, наклоняется к подставленному мной огоньку, напоминает сцену из какого-то старого французского фильма.
– Это вредит твоему голосу, ты же знаешь, – говорит она спустя несколько минут молчаливого курения.
– Знаю. Поэтому делаю это нечасто. Почти никогда. Держу их на тот случай, если какой-нибудь придурок стрельнет сигаретку на парковке.
Даже не улыбнулась.
– Почему ты затеваешь ссору на похоронах двоюродной сестры?
– Это не похороны, а прощание.
– Не выношу, когда вы с отцом задираете друг друга. Хотя бы сегодня этого не делали.
Ах, вот оно что. Ну конечно. Это из-за папы. Мог бы догадаться по ее хмурому выражению лица.
– Ну пусть не принимает все, что я делаю, на свой счет. Вот какое ему дело, какие ботинки я ношу?
Это относится к нашей утренней стычке, когда мой любящий отец потребовал от меня немедленно переодеться, иначе он не позволит мне сесть в машину. Маме удалось добиться хрупкого мира: договорились, что я могу остаться в своих любимых джинсах и в этом, как она выразилась, «видавшем виды пиджачишке», но заменю армейские ботинки на отцовские парадно-выходные туфли.
– Не сегодня, Лиам, – повторяет мама, выставив вперед руки и пресекая поток слов.
Я пожимаю плечами. Да пожалуйста. Просто постараюсь не пересекаться с ним пару дней, если ее это успокоит. Пинаю мыском отцовского ботинка пыльную покрышку.
– Вся семья в сборе, и мне постоянно кажется, что вот-вот придет и Элиза. А потом вспоминаю. Это так… паршиво.
– Да, очень паршиво.
– Как там тетя Кэролайн?
– Не очень, но это и понятно, – говорит мама, делая длинную затяжку, а затем наклоняется, чтобы стряхнуть пепел на асфальт. – Боже, даже не верится, что это коснулось нас обеих. Она была так внимательна ко мне после смерти Джулиана. Она была единственной, кто помог мне справиться в те первые недели.
После этих слов она бросает на меня встревоженный взгляд.
– Все в порядке, – говорю я. – Мне было пять лет. Вряд ли я мог бы стать для тебя спасительной соломинкой.
– Сам факт твоего существования был для меня соломинкой, не говоря уже о том, как меня возвращали к реальности всякие ежедневные рутинные дела, связанные с заботой о тебе, – вздыхает она. – В общем, сейчас я пытаюсь вспомнить, что говорила и делала тогда Кэролайн, но это все равно что снова вернуться в то время, понимаешь? После того как было потрачено столько сил, чтобы перестать прокручивать это все в голове, это так мучительно.
Киваю, не зная, что ответить. Я действительно верю, что мое существование очень много значило для нее тогда. Но на мгновение задумываюсь о том, что, быть может, она просто убедила себя в этом.
– Что-то я слишком много болтаю, – вздыхает мама. Она все еще держит окурок, и я забираю его у нее из пальцев. – Пора возвращаться. А ты бросай эту гадость, пока у тебя не начался рак.
Наверняка это была всего лишь шутка, но потом до нее доходит, чтó она только что сказала, и на глазах у нее наворачиваются слезы.
– Забудь, что я это сказала, – встряхивает она головой.
– Все в порядке, мам, – успокаиваю я ее, хотя мою грудную клетку словно сдавливает изнутри железным кольцом; она никогда не упоминает ничего, что хотя бы косвенно связано с Джулианом. – Сегодня просто плохой день.
Откашлявшись, она снова возвращает на лицо дежурную улыбку.
– Точнее не скажешь. Не затевай ссор с отцом. И с незнакомыми людьми. – Мама указывает на меня пальцем и словно собирается сказать что-то еще, но вместо этого разворачивается и уходит обратно к зданию.
На улице жарко, как в печке, а я все еще в пиджаке. Весь в испарине, я обхожу машину с той стороны, где есть хотя бы немного тени, но это мало помогает. Бросаю две недокуренные сигареты на асфальт и прижимаю носком ботинка. За похоронным бюро виднеется небольшая рощица, в которой стрекочут цикады. Обстановка была бы почти идиллической, если бы не обстоятельства.
И тут я замечаю девушку в синем платье. Она сидит в машине на водительском месте в нескольких ярдах от меня. Ее глаза закрыты. Я чуть не прыскаю со смеху: она что, ушла сюда вздремнуть? Немного странное место для сна. Проходит несколько секунд, а она все так же совершенно неподвижна, словно не спит, а… Мое сердце начинает биться быстрее. Вдруг с ней что-то не так? Бывает же, что у людей случаются сердечные приступы, инсульты или что-то еще из-за свалившегося на них горя.
Я медленно иду в ее сторону, готовый повернуть назад, если она пошевелится. Подхожу вплотную к ее машине, но девушка все еще неподвижна. Когда я стучу в окно, она не вздрагивает от испуга, а просто открывает глаза и смотрит на меня в упор, как будто кого-то ждала. Выглядит это жутковато и в то же время маняще: я будто попал то ли в фильм ужасов, то ли в ремейк «Спящей красавицы». На мгновение меня охватывает сильное желание сбежать, но она уже опускает стекло.
– Да? – спрашивает она как ни в чем не бывало.
Из стереосистемы автомобиля льется скрипичная музыка, мелодия взбирается все выше и выше.
– Я Лиам, – представляюсь я.
– Знаю, – отвечает она, протягивая руку к приборной панели, чтобы выключить музыку.
Она делает это небольшим и четким поворотом запястья, оборвав ноты так резко, будто разделила что-то надвое. Я чем-то обидел эту девушку?
– А, – говорю я, – если тебя обидело то, что я сказал тому парню, приношу свои извинения.
– Кент Макгенри тот еще придурок, – категорично заявляет она, и я понимаю, что она не столько злится, сколько пытается сдержать эмоции.
Это хорошо знакомая мне стратегия поведения. В любом случае она достаточно разумна, чтобы не купиться на ту лапшу, которую навешивал всем на уши Спортивная Куртка, так что я все-таки решаю не сбегать. Она смотрит на меня снизу вверх, прикрыв глаза рукой от солнца.
– Мы с тобой уже знакомы. Когда мы были мелкими, я постоянно видела тебя у Элизы дома.
Постепенно обретая очертания, из тумана вырисовываются кое-какие воспоминания. Было время (несколько месяцев, а может, целый год?), когда я еще не дорос до того, чтобы быть предоставленным после уроков самому себе, пока мои родители на работе. Тетя Кэролайн забирала меня после занятий, потому что я тогда учился в том же округе, что и ее дети, но школы у нас с Элизой были все-таки разные. И да, у них дома часто бывала другая девочка. Вместе с Элизой они бегали по заднему двору, придумывали странные танцевальные номера и раскачивались на качелях, сделанных из автомобильных покрышек. Я никогда не обращал на них особого внимания, потому что, хотя девочки были всего на год младше, мне они казались совсем мелкими – сейчас точно не могу вспомнить почему. А потом в какой-то момент все изменилось: мы переехали в наш нынешний дом в округе Мерсер, мама начала работать риелтором, ее график стал более гибким, а я после школы мог заняться своими делами.
– А, ну да. Теперь вспомнил.
– Не вспомнил, – уверенно говорит она. – Но это не страшно.
– Прости. Давно это было.
Сейчас уже далеко за полдень, но солнце изрядно припекает мне спину, и я вытираю пот с шеи. Мне бы снять пиджак, но тогда дурацкие деловые туфли моего отца будут выглядеть еще нелепее.
– Напомни, как тебя зовут?
– Анна, – отвечает она и просовывает руку в окно, как для официального приветствия, и я принимаю ее ладонь в свою.
Руки – это, как правило, не то, на что я обращаю внимание у других людей, но нельзя не заметить, как красивы руки у нее – тонкие, гладкие и слегка прохладные на ощупь. Будто это не живая плоть, а скульптурный слепок руки. Затем она кладет ладони на руль, глядя в лобовое стекло, и вздыхает:
– Не хочу туда возвращаться. Во всяком случае пока там не станет меньше людей. Если еще хоть один человек скажет мне, что у меня по крайней мере остались воспоминания о ней, я закричу. Не гипотетически. Я действительно закричу.
Мне тоже нужно вернуться, вести себя прилично, думать грустные мысли об Элизе. Но мой папа не сможет злиться на меня, если меня там не будет, не так ли?
– Не хочешь куда-нибудь сгонять? – спрашиваю я. – Ненадолго.
Она смотрит прямо перед собой, как будто не слышала этого предложения, и, видимо, обдумывает мои слова, а потом смотрит на меня и кивает:
– Почему бы и нет? Садись.
– И КОГДА ЖЕ ТЫ УЗНАЕШЬ? – спрашивает Элиза.
В ее голосе слышатся нотки раздражения, из-за чего мне хочется бросить трубку, но я бы никогда не поступила настолько грубо. Элиза, бывало, выкидывала со мной такие номера, но это же она, ей сходит с рук все, на что я никогда бы не решилась. Мы не виделись с тех самых пор, как она, надувшись, ушла из моей спальни, хотя прослушивание состоялось уже два дня назад.
– Наверное, в ближайшие несколько дней, – отвечаю я, прижимая беспроводной телефон к подбородку, чтобы потереть левое запястье. Мрачные видения с нанесением себе увечий утихли после прослушивания, но боль в руке никуда не делась. – Какие планы на выходные? Хочется как-то отвлечься от ожидания.
– Не знаю, будет ли тебе это интересно, – говорит Элиза.
Честное слово, иногда общение с ней сродни попыткам договориться о чем-то с трехлетним ребенком. Стараясь придать своему голосу неподдельный энтузиазм, я поддразниваю ее:
– Скажи – и увидишь.
– Ты же знаешь моего двоюродного брата Лиама? – спрашивает Элиза, и в мой сердечный ритм перед следующим ударом добавляется изящный форшлаг[10].
Лиам. Конечно, я знаю Лиама. И дело не в том, что Элиза время от времени упоминает о нем, вот, мол, любимый двоюродный брат. Дело в том, что я была по уши влюблена в него в детстве и во время наших игр у Элизы дома часами тайно обдумывала, как завоевать его расположение. У него были завораживающе длинные ресницы, и все равно он производил впечатление мрачноватого, загадочного и уверенного в себе ребенка, и все это вместе убедило меня в том, что он самый интересный человек на Земле.
Однажды мы с Элизой уговорили Лиама записать вместе с нами радиопередачу на старый кассетный магнитофон ее отца. Мы потратили на это несколько часов: Элиза была диджеем, Лиам пел песни, изображая разных исполнителей, а мне было поручено заниматься звуковыми эффектами, шуршать бумагой и по команде встряхивать в коробке всякую мелочевку. Когда я сыграла на детском синтезаторе Элизы несколько мелодий поверх одной из его песен, он явно был впечатлен.
– Как ты этому научилась? – спросил он.
– Природный талант, – пожала я плечами. – И уроки игры на фортепьяно по методу Судзуки[11] в пять лет.
Он рассмеялся, и несколько часов я как будто парила над землей. Нам пришлось прервать наш эфир, когда за Лиамом приехала его мама. К тому моменту они с Элизой никак не могли договориться о том, включать или нет в передачу фрагмент о Тени[12] (она была полностью за, а он не мог понять, почему действие нашего шоу внезапно перенеслось в 1930-е годы. На следующий день, когда я предложила им продолжить нашу затею, Лиам был чем-то недоволен и сосредоточенно играл в компьютерную игру. Перед уходом я вытащила кассету из магнитофона и спрятала в рукав, чтобы потом послушать дома, но сейчас не могу вспомнить, послушала ли я ее в итоге и куда именно убрала. Наверняка она до сих пор где-то здесь, в моей комнате. Я бы ни за что ее не выбросила, потому что, конечно, не забыла, как сохла по Лиаму. Но я скорее умру, чем признаюсь в этом Элизе.
– Скажи честно, если не хочешь идти, – говорит она. – Тебе не обязательно сидеть там, выдумывая оправдания, чтобы смыться.
– Хм… – бормочу я, возвращаясь к разговору. – Извини, связь на пару секунд пропадала. Я пропустила, что ты говорила.
– Говорю, у группы Лиама в эту субботу концерт в пиццерии возле железнодорожных путей.
– Это там, где по выходным обычно играют всякие старперы в гавайских рубашках? Типа кавер-группы Джимми Баффетта?[13]
Слушая Элизу вполуха, я подтаскиваю стул поближе к шкафу, чтобы взобраться на него и дотянуться до верхней полки, где хранится коробка с моими детскими сокровищами.
– Не знаю, – вздыхает Элиза. – Может быть. Вообще-то они играют металл, типа очень-очень тяжелый металл. Их группа называется Feral Soul[14]. Или, может, Fatal Soul[15]? Они несколько раз меняли название. – Она делает паузу. – Возможно, это будет просто ужасно.
– Да нет, звучит даже забавно, – говорю я, сидя на кровати и перебирая извлеченные из коробки обрывки браслетов дружбы, старые поздравительные открытки и маленьких игрушечных зверюшек.
– Правда? – спрашивает Элиза.
Я закрываю глаза, сосредотачиваясь на том, чтобы наконец прийти с Элизой к взаимопониманию.
– Знаю, в последнее время я была не очень-то легка на подъем…
Честно говоря, не особо горю желанием туда идти. Группа у них, похоже, нелепая, а мне хочется уберечь светлый образ Лиама, который я хранила в своей памяти все эти годы, словно вещи в этой коробке, неизменным. Но не хочу, чтобы Элиза и дальше на меня дулась.
А еще я хочу провести эти несколько дней конца лета легко, немного пофилонить во время моих последних смен в кафе-мороженом, почувствовать себя такой же беззаботной, как все вокруг. И, кроме того, всегда есть шанс, что Лиам с первого взгляда распознает во мне природную красоту и талант, незаметные всем остальным, и тогда мы вместе покинем эту невзрачную обыденность и заживем возвышенной жизнью, полной изящества и буйной страсти. Вот прямо так и будет, ага.
– Я правда хочу пойти.
– Тогда сделаем это! – восклицает Элиза. Она всегда легко идет на мировую, достаточно малейшего намека на извинения. Это то, что мне в ней всегда нравилось. – Я заеду за тобой на монополемобиле в семь. Можем перекусить перед концертом.
– Хорошо, – откликаюсь я, позволяя радостному волнению Элизы просочиться немного и в меня.
Повесив трубку, вновь просматриваю содержимое коробки, и тут мой взгляд натыкается на нее – вот же она, аудиокассета с надписью «Производство Э-Л-А», сделанной зеленым маркером на этикетке. Наши инициалы, а почерк, должно быть, Лиама. Я едва снова не хватаю телефон, чтобы позвонить Элизе и сообщить о своей находке. Но все же не делаю этого. В машине Элизы, до того старомодной и крошечной, что ее можно было бы использовать как игрушку для игры в «Монополию», есть магнитола, но не уверена, что хочу слушать кассету вместе с ней. Я закрываю коробку крышкой и возвращаю на полку снова покрываться пылью.
В субботу я надеваю темно-синее платье, кардиган и подаренные бабушкой серьги с камнем «кошачий глаз», почти идеально сочетающиеся с моими глазами. Сегодня я проверила почтовый ящик примерно восемь миллионов раз, ожидая от дирижера, мистера Хэллоуэя, подтверждения о зачислении в оркестр. Но пока ничего. Каждый раз, когда я открываю маленькую дверцу почтового ящика, желудок сжимается, а затем разжимается, пропуская сквозь стенки жижу разочарования, заполняющую все мое существо. Это очень изматывает, и я уже жалею, что пообещала Элизе пойти с ней на концерт. Мне просто хочется хоть какой-то определенности, пусть даже новости будут плохими. Но пока что есть только бесконечная неизвестность.
Я смотрюсь в зеркало в ванной, собираю волосы в хвостик, снова распускаю, корчу себе рожу, гадая, вспомнит ли меня Лиам. Слышу, как Элиза входит через парадную дверь, как к себе домой, и начинает болтать с моей мамой.
– Ух ты, секси! – восклицает Элиза, когда я, сдавшись после нескольких попыток что-то сделать со своими волосами, вхожу на кухню.
Мне тут же хочется вернуться в свою комнату и переодеться. На Элизе темные обтягивающие джинсы, ботинки на высоком каблуке и что-то вроде фанатской футболки с отрезанной горловиной. Ее короткие волосы собраны в небольшие торчащие пучки, и выглядит это, как обычно, просто потрясающе. Элиза – эдакий хамелеон, которого трудно отнести к той или иной категории. По этой причине большинство людей в школе и не знают, что о ней думать. По той же причине я считаю ее абсолютно невыносимой, но мне всегда интересно, чего от нее ждать дальше. Сегодня с утра она могла быть одета в безразмерную фланелевую рубашку с ниткой жемчуга на шее. Могла переписываться с приятелем из Южной Кореи или рисовать натюрморт в стиле другой эпохи. С Элизой может произойти все что угодно.
Оторвав взгляд от газетной страницы, мама смотрит на нас обеих. Интересно, больно ли ей видеть, что ее единственная дочь почти всегда самый некрутой человек в комнате. В прошлом моя мать была танцовщицей. Каждой клеточкой тела она до сих пор транслирует в пространство непринужденную уверенность в себе. Даже сейчас в рубашке свободного кроя и легинсах мама выглядит одетой более подходяще для концерта, чем я.
– Только посмотрите на эту парочку, – умиляется она. – Будьте осторожны на дорогах, ладно?
– Конечно, миссис Эйч, – отвечает Элиза быстрее, чем я успеваю открыть рот. – А какие у вас с супругом планы на сегодняшний вечер?
– Ну, – говорит мама с легким смешком, – по субботам у нас уроки бальных танцев.
Вскоре после того, как мои родители повстречались, и за несколько лет до моего рождения тяжелая травма колена положила досрочный конец маминой танцевальной карьере. И тот факт, что мой отец – книжный червь по натуре – каждую неделю добровольно вальсирует в паре со своей грациозной супругой, может свидетельствовать лишь об истинной преданности. Всем известно, что каждое его решение, возможно, даже то, которое привело к моему рождению, направлено только на то, чтобы сделать мою мать счастливой. Эта щенячья отцовская любовь всегда казалась мне разновидностью глупости, и все же если бы кто-то относился так же ко мне, я бы точно не расстроилась.
– Звучит зажигательно, – подмигивает Элиза, и, пока они дружно хихикают, у меня есть несколько мгновений, чтобы поискать в сумочке блеск для губ.
Борясь с желанием снова спросить маму про почту, раздумываю над тем, не родилась ли я по ошибке не в той семье. Может быть, много лет назад меня подкинули на Землю, а в какой-то другой реальности живет на всю катушку настоящая Анна?
– Возвращайтесь к полуночи, – говорит мама нам вслед, когда мы выходим за дверь, хотя я почти уверена, что моих родителей самих в это время еще не будет дома.
Пиццерию Mozzarella on the Tracks[16] я всегда терпеть не могла: голые по пояс самовлюбленные парни, играющие в волейбол на заднем дворе, дурацкие шуточные названия блюд в меню («Грибанька с грибочками», бургер «Толстый бюргер»), уродливые шорты на семьях, играющих в мини-гольф в соседнем заведении. Я едва не произнесла эту последнюю колкость вслух при Элизе, но вовремя прикусила язык. Элиза всегда умеет выставить мое мнение незначительным и злобным, даже если это всего лишь проницательные наблюдения.
Кавер-группа The Lost Shakers[17] только что выступила и выносит свое оборудование со сцены, в то время как мы с Элизой заказываем пиццу среднего размера под названием «Мое сердце». Заигрывая с официантом студенческого возраста, Элиза пытается заказать пиво, несмотря на то что на наших руках нарисованы гигантские крестики – знак, что мы несовершеннолетние, – а когда он отказывает, делает вид, что все это было шуткой. Я изображаю глубокий интерес к меню, чтобы скрыть свое смущение.
– Ага, вот и Лиам, – радуется Элиза.
Я оборачиваюсь и вижу, что он подключает провода к усилителю. Выглядит он почти так же, каким я его и помню, разве что плечи стали шире и линия подбородка заострилась.
Лиам одет очень просто – в джинсы и черную футболку, но при этом ногти на руках покрашены в черный и на запястье болтается замысловатый браслет – можно подумать, что он сделан из средневековой кольчуги. Короче, Лиам выглядит восхитительно, и я надеюсь, что Элиза не заметит, как румянец заливает мою кожу.
– ЛИ-АМ-ЛИ-АМ! – оглушительно вопит Элиза, пока я украдкой за ним наблюдаю. – Мы здесь! Анна считает, что ты секси!
Я разворачиваюсь на стуле, но прежде замечаю, как Лиам, явно очень довольный, машет Элизе рукой. Она машет в ответ, пока я не пихаю ее под столом ногой:
– Почему ты всегда так делаешь? – шиплю на нее я. – Такое ощущение, что ты живешь только для того, чтобы постоянно меня унижать.
Вид у нее недоумевающий. Тут как раз приносят нашу пиццу, и Элиза накалывает вилкой одно из артишоковых сердечек, не потрудившись переложить ломтик себе на тарелку.
– А почему тебя это смущает? Потому что ты действительно думаешь, что он секси? Да я уверена, многие так думают. Большинство людей, не связанных с ним кровными узами.
– Дело не в этом, – отвечаю я раздраженно.
Нахмурившись, посыпаю свою половину пиццы красным перцем чили, который, как я знаю, Элиза терпеть не может, так что теперь ей не придет в голову стянуть у меня кусочек.
– На самом деле Анна думает, что ты выглядишь как кусок дерьма! – кричит Элиза в сторону сцены. – Но лично я считаю, что басист у вас симпатяга.
Я украдкой бросаю молниеносный взгляд в сторону группы и вижу, что Лиам обменивается ухмылками с худым, как жердь, нечесаным блондином, лайтовой версией Курта Кобейна. Я сползаю по спинке стула, закрывая лицо рукой.
– Хватит, умоляю.
– Ой, да ладно, Анна. Вообще-то люди думают о тебе не так часто, как ты думаешь.
Мы уже на грани ссоры, какие случались между нами миллион раз, и в тоне Элизы чувствуется капелька яда. Мне хочется огрызнуться в ответ и сказать, что зато люди думают, что она идиотка, куда чаще, чем ей кажется, но это же должен быть вечер примирения, поэтому вместо ответного удара я откусываю огромный кусок пиццы, обжигая себе небо расплавленным сыром. Итак, я никогда не осмелюсь заговорить с Лиамом. И умру несчастной и одинокой. Да и черт с ним. И, кстати, браслет у него дурацкий.
– Давай поиграем в директора по кастингу, – предлагаю я наше старое развлечение в отчаянной попытке сменить тему. – Басист – это определенно Курт Кобейн.
– Не актер и к тому же мертвый, но ладно, я понимаю, к чему ты клонишь, – говорит Элиза. – А как насчет солиста группы The Lost Shakers? – спрашивает она, кивая в сторону барной стойки, где видавшие виды дяди потягивают текилу.
– Однозначно Джефф Бриджес, – говорю я, прищуриваясь.
– Ладно-ладно, сама вижу, – улыбается Элиза.
– Официант?
– Э-э, – мычит Элиза, слизывая весь сыр и начинку со своей пиццы – привычка, которая жутко меня бесит. – Может, прокатит за Уилла Смита?
– Да ни за что, – возражаю я, наблюдая за тем, как тот рассеянно чешет нос за своей стойкой. – Разве что как один из статистов на съемках фильма с Уиллом Смитом.
Фыркнув, Элиза заливается смехом, и тогда воздух между нами ненадолго становится кристально чистым, ни одна тень наших обычных взаимных упреков не омрачает вечер.
– А что насчет Лиама? – спрашивает Элиза.
Лиам не похож ни на кого, кроме самого себя. Но я не хочу произносить это вслух. Если бы ее вопрос и не прервал хрупкий контакт между нами, это сделала бы группа, которая начала настраивать инструменты и проверять микрофоны. Мы оплачиваем счет, чтобы можно было встать поближе к сцене, где с выпивкой в руках уже слоняются несколько человек. Потягивая безалкогольное пиво, я опять жалею о том, что напялила кардиган.
– Привет, Мерсер! – кричит Лиам так, будто приветствует полный стадион фанатов. – С вами The Straitjackets![18]
Не могу сказать, чего именно ждала от группы, но, когда начинается первая песня, я с трудом подавляю желание заткнуть уши. Это не просто громко; это агрессивно громко, воинственно громко. Кажется, что барабаны хотят напасть на меня, колотя в запертую дверь моей грудной клетки. Судя по тому, как двигаются пальцы гитариста, он играет что-то невообразимо сложное, но это никак не отражается на общем звуке. Басист, кажется, совершенно остекленел и не вполне осознает, что происходит. Что касается Лиама, то у меня было смутное представление о нем как о хорошем певце еще с тех времен, когда мы были детьми и он делал глупые пародии на поп-песни для нашего радиошоу. И сейчас, во время выступления, он иногда действительно поет, и это звучит нормально, но вместе с тем из его рта извергается множество других звуков: рычание, сдавленные хрипы, скрипы и крики. Все вместе это похоже на ожившее лоскутное одеяло, сшитое, как Франкенштейн, из разных кусочков, – очень злое, безобразное и способное тебя придушить.
Я оглядываю зал, пытаясь оценить, какое впечатление это действо производит на других слушателей. Примерно половина, похоже, искренне наслаждается происходящим, остальные, видимо, испытывают то же, что и я. В другом конце помещения вижу бумерского вида мужчину в рубашке поло, который скручивает кусочки салфетки и затыкает ими уши. Несколько человек, обладающих бóльшим тактом, выходят через двери на задний дворик, где до сих пор продолжается игра в волейбол.
Элизе как будто весело, хотя не уверена, что по задумке эта музыка должна оказывать именно такой эффект. Она с энтузиазмом танцует, время от времени потряхивая головой или вскидывая рокерскую «козу», но при этом ее движения представляют собой мешанину разных стилей, дико не сочетающихся с музыкой: роботинг, хастл, чарльстон. Потом она отдает мне свой напиток и скачет на месте, как чирлидерша. Через пару песен она уже потягивает какой-то напиток у одного парня старше нас, который, кажется, выпустился из нашей школы в прошлом году. Брэндон? Бенджамин? Что-то вроде того. На танцполе становится все более людно, и Элиза проталкивается к сцене, а я использую это как удобную возможность отойти назад и встать в сторонке. А потом, в начале следующей песни, Лиам окидывает взглядом зрительный зал и замечает меня.
– Следующая наша песня для Анны, которая считает, что я секси, – выдыхает он в микрофон, и мое горло сковывает спазм, так что я не могу нормально сглотнуть.
Несколько человек смотрят на меня, а Элиза оглядывается через плечо и, смеясь и присвистывая, поднимает в воздух кулак. На мгновение мне хочется исчезнуть, но я немного забываюсь, когда понимаю, что первые такты песни по-настоящему прекрасны: гитарист мягко сплетает друг с другом серию арпеджио на фоне проникновенного напевного голоса Лиама.
– Дни, когда не можешь заглянуть внутрь себя, – поет он, и меланхоличная мелодия так глубоко меня трогает, так тонко совпадает с моим мироощущением, что я чувствую, как строптивая и осуждающая моя часть уступает место истинным и чистым чувствам.
В нашем детстве вокруг Лиама сформировался эдакий ореол трагичности. Его родной брат и двоюродный брат Элизы, Джулиан, умер, когда мы были маленькими детьми. Иногда я представляла, что когда после моего падения из окна смерть прошла мимо меня и я, невредимая, сидела в отделении неотложной помощи, обреченный Джулиан в это же время был наверху, в онкологическом отделении. Раньше мне казалось, что эта выдуманная история была доказательством связи между мной и Лиамом. Сейчас такого рода суеверные представления, конечно, остались далеко в прошлом, но в этот момент, слушая, как Лиам поет, словно для меня одной, я почти поверила в это снова.
Песня на мгновение замирает, а затем барабан разрушает всю магию ужасным, разрывающим барабанные перепонки грохотом, участники группы начинают прыгать по сцене, а Лиам кричит в микрофон что-то вроде «Непроницаемый туман!», но это не точно, потому что в этом шуме решительно ничего невозможно разобрать. Все инструменты как будто соревнуются друг с другом в уровне громкости. Такая перемена в песне показалась жестокой насмешкой надо мной, и какой бы энтузиазм я ни проявляла поначалу к этому вечеру, на этом он для меня окончательно перестал быть томным.
АННА ВЫЕЗЖАЕТ СО стоянки похоронного бюро и жмет на газ. Меня обдает волной прохладного воздуха из кондиционера. Это пробуждает что-то в моей вялотекущей крови и заставляет снова почувствовать себя самим собой. Повозившись со стереосистемой, я переключаюсь с CD-диска, который она слушала, на местную станцию классического рока, и она никак на это не реагирует. Радиостанции в этом городе тот еще отстой, но на этой иногда крутят нормальные треки. Пару секунд послушав, как Оззи поет про Железного человека в сильном магнитном поле[19] – и это идеально, – я спрашиваю:
– Куда едем?
– Ты же сам предложил куда-нибудь сгонять. Я думала, у тебя есть идеи.
– Хм. Может быть, рванем подальше? На чаепитие в «Уолдорф»?[20] О, или, знаешь, я слышал, тут неподалеку проходит прелюбопытное прощание с покойной.
Она не то чтобы улыбается, но уголки ее рта слегка приподняты.
– Что ж, тогда, получается, мы едем сюда, – говорит она и резко сворачивает направо, на парковку у небольшого кафе-мороженого. Даже в жаркий день никто не покупает мороженое в предобеденное время; два пластиковых столика перед входом пустуют. Мы не могли уехать дальше, чем на пару миль от похоронного бюро, но, кажется, будто прибыли на необитаемый остров.
– Угощаю, – говорю я, когда мы выбираемся из машины, – за то, что увезла меня оттуда. Что будешь?
– М-м-м, – протягивает она, серьезно задумавшись. – А ты?
Для меня тут не о чем и думать.
– Ореховое с пеканом.
Она выглядит разочарованной.
– Это старперский выбор. Серьезно, когда сюда подъезжает машина, набитая стариками, я заранее знаю, что все они закажут ореховое с пеканом.
– Так ты здесь работаешь?
– Несколько вечеров в неделю. Только летом. Я буду со вкусом печенья со сливками.
– Рожок или стаканчик?
– Ты меня просто убиваешь. Стаканчики для дилетантов. Если ты закажешь ореховое с пеканом в стаканчике, я, наверно, вернусь в машину и брошу тебя здесь одного.
Мы что, флиртуем? Не знаю, как это назвать, но мне нравится такой заход с подколами. Это лучше, чем та серая пустота на ее лице, когда она сидела в машине, закрыв глаза.
Кудрявому мальчику, лицо которого показывается в окне для заказов, на вид лет двенадцать. Он здоровается с Анной и подает нам рожки с мороженым бесплатно, и мы безрадостно смотрим на пустые пластиковые сиденья, заляпанные пятнами от мороженого.
– Не хочешь прогуляться? – спрашивает Анна.
Мы неспешно пересекаем парковку по направлению к приземистому маленькому зданию по соседству, откуда ведет вещание местная новостная радиостанция, и несколько минут молча едим подтаявшее мороженое. Сладкие капли сползают по руке. Ее локоть касается моего, и мне нравится быть к ней так близко. Хотя вообще-то она не совсем в моем вкусе.
– Так, значит, вы с Элизой тесно дружили? – говорю я наконец, когда у меня в руке остается только самый кончик рожка.
– Да, – отвечает она и, помедлив, добавляет: – Правда, этим летом мы мало виделись.
Я киваю. Мне хочется сказать ей, что она не должна чувствовать себя виноватой из-за этого, но понимаю, что она все равно будет чувствовать вину, что бы ни сказал ей какой-то незнакомец. Горе – коварный маленький демон.
– Элиза из тех людей, которые хотят делать миллион дел одновременно, – вздыхает Анна, – но у меня не было выбора, кроме как сосредоточиться, по-настоящему сосредоточиться, на скрипке, иначе я бы никогда не попала в госоркестр. Она этого просто не понимала. Ей хотелось, чтобы я оставалась ее подружкой по играм, как в детстве. И что теперь? Она не получила того, что хотела. И я тоже. Теперь ее нет, и ничего невозможно исправить.
Она резко замолкает, смущенная потоком собственных слов.
– Жизнь – это гребаный мусор, – пою я, чтобы поднять ей настроение, а затем закидываю остаток вафельного рожка в рот и играю рифф на воображаемой гитаре. – Это из моего нового хита, который так и называется «Жизнь – это гребаный мусор».
На ее лице ненадолго расцветает искренняя улыбка, и я поражен тем, как это ее преображает: меняется форма глаз, на правой щеке появляется ямочка. А ведь она хорошенькая, теперь я это вижу. Я и раньше встречал таких девушек, как Анна, – девушек, настолько серьезных, что они будто закованы в броню. Возможно, я просто никогда не оказывался рядом в нужный момент, чтобы увидеть, как эта броня с них спадает.
– Это уж точно, – говорит она, но, заметив мой пристальный взгляд, замолкает, глядя то на свое мороженое, то на радиовышку на дальней стороне новостной станции – куда угодно, только не в мою сторону.
– Оркестр – это не шутка, – говорю я. Я пел вместе с ними в прошлом году, когда на Рождество хор штата давал с ними сводный концерт, но сейчас не упоминаю об этом. – Жаль, что из этого ничего не вышло.
Она отвечает не сразу. Мы доходим до металлического забора, окружающего радиовышку, и Анна садится на землю в небольшом пятачке тени, прислонясь спиной к забору. Я сажусь рядом с ней – так, чтобы чувствовать близость ее плеча к своему.
– Прослушивание завтра, – говорит она. – Я не могу туда пойти.
– Почему нет? – спрашиваю я, а потом понимаю, что уже знаю ответ.
– Из-за похорон. Все, чего она хотела, – это я, немного моего времени. Я не могу… – Анна делает паузу и смотрит на небо. – Просто не могу. И, пожалуйста, не говори мне, что она хотела бы, чтобы я была счастлива, или что она все равно никогда уже об этом не узнает, или что-нибудь еще из тех идиотских вещей, которые люди говорили мне за последние несколько дней.
– Господи. «Она все равно никогда уже об этом не узнает»? Неужели кто-то действительно такое сказал?
Анна кивает, закрыв лицо руками:
– Мой препод по игре на скрипке. Он хуже всех.
– Эй, это была та пьеса, которую ты собиралась сыграть? Та, которую ты слушала в машине?
Она снова кивает, ее лицо по-прежнему скрыто ладонями. То, как она замыкается в себе, как ей хочется исчезнуть, хорошо мне знакомо. Наверное, до сих пор у нее не умирал никто из близких, и если это так, то ей предстоит пережить кое-что из того дерьма, которое мне, к несчастью, уже известно, – то, что потеря ощущается как центр притяжения в твоей Вселенной в течение еще многих лет после случившегося.
– Звучало красиво, – говорю я, не очень удачно пытаясь изобразить доброжелательность.
– Красиво? – Она опускает руки и смотрит на меня с вызовом. – Это не красота. Паганини был настолько ожесточен, что люди поговаривали, будто он в сговоре с самим дьяволом. Над его телом отказались проводить христианский обряд погребения. Эта пьеса похожа на… авиакатастрофу. На человеческое жертвоприношение.
– Круто, – улыбаюсь я. – Сегодня ночью я собираюсь написать новую песню и постараюсь, чтобы она звучала как авиакатастрофа.
– Подумай над тем, чтобы назвать ее в мою честь, – говорит она.
– Так и сделаю. Песня Анны, двоеточие, человеческое жертвоприношение.
Мороженое съедено, но еще несколько минут мы просто сидим, молча, глядя на то, как солнце опускается все ниже, окрашивая облака в коралловый цвет. Мир всегда накрывает вас, словно ковровой бомбардировкой, своей красотой в тот самый момент, когда вам меньше всего хочется замечать его красоту. Прошлой осенью я раз и навсегда расстался с Мюриэль под самым необыкновенным красным кленом. В моей памяти дерево осталось не просто алым, но охваченным пламенем.
– Может, для тебя сделают исключение? – наконец спрашиваю я. – Разрешат пройти прослушивание позже?
– Может быть, – говорит она. – Но от одной мысли о том, что мне нужно будет играть, становится тошно. В прямом смысле, физически плохо. Я не могу взять в руки инструмент с тех пор, как узнала, что случилось.
Я запрокидываю голову. Радиобашня возвышается над нами, как какой-то космический корабль, ее острие пронзает небо. Логически я понимаю, что это всего лишь маленькая местная башня с минимальным радиусом вещания, но когда сидишь в ее тени, она выглядит почти устрашающе, и кажется, что она и впрямь может перенести нас за пределы земной атмосферы.
– Я лучшая подруга Элизы, но не могу заплакать на церемонии прощания с ней, – говорит Анна. – Я скрипачка, но не могу играть на скрипке. Я античеловек.
– Чушь собачья, – возражаю я. – Ты не становишься менее человечной, если не хочешь играть на скрипке. Я серьезно. Быть хорошим в чем-то – не то же самое, что хотеть это делать.
Она пожимает плечами.
– В этом году я не собираюсь выступать в школьном хоре, – признаюсь я. – Хочу сосредоточиться на собственной музыке.
– Я бы хотела чего-то такого же, – говорит Анна. – Раньше скрипка казалась мне моим предназначением, а теперь… – вздыхает она. – У тебя никогда не бывает чувства, что ты проживаешь не свою жизнь?
Что-то вспыхивает у меня внутри, в крови пробегает электрический разряд. Может быть, мы с ней – зеркальные отражения друг друга. Может быть, это судьба, чудесное совпадение, что мы оказались здесь и сейчас, хотя я пока не понимаю, что все это значит. Интересно, бывают ли дэт-метал-группы со скрипачками?
– А может, ты и должна это делать. Играть на скрипке в рок-группе или еще где-нибудь. Проложить свой путь.
– Играть в рок-группе? – переспрашивает она удивленно. – С трудом представляю себе будущее, в котором я буду играть в рок-группе.
– Ладно-ладно, – смеюсь я. – Наверное, я забегаю вперед.
Пламя внутри немного утихает, но не гаснет. Это должно что-то значить, что мы оба музыканты, оба ищем новые способы самовыражения в искусстве. После того что случилось с Джулианом, я не верю в Бога, это просто больше невозможно, но я действительно считаю, что должна быть какая-то великая сила, управляющая бытием, – и разве не эта сила свела нас вместе? Мне очень хочется сплестись с Анной пальцами, снова почувствовать прохладную кожу ее ладони. Чтобы не сделать чего-нибудь неловкого, подсовываю руку под бедро.
– На что похожа твоя музыка? – спрашивает она.
– Это, ну, «варварский визг над крышами мира»[21], – отвечаю я. Ни с того ни с сего мне становится неловко за то, какую музыку я создаю, а затем абсолютная ущербность этого факта наполняет меня разочарованием в самом себе. – Это музыка не для всех. Но, может быть, это как раз твое. Приходи на наш концерт в эти выходные – и сама узнаешь.
– Хм… – сомневается она. – Хочу увидеть превью.
– Здесь?
Она смотрит мне в глаза и улыбается, и я снова чувствую электрический разряд под кожей.
– Величие затмевает контекст, – говорит она.
Не могу с этим поспорить. Закрываю глаза, набираю полную грудь воздуха и выдаю последние несколько тактов Dusk All Day[22]. Я представляю, как радиобашня посылает мой голос все выше и выше, за орбиту Земли, прямо к звездам.
– Разрушенье остановить нельзя, друзья мои, – пою я, и, когда открываю глаза, она смотрит на меня, часто моргая, явно слегка ошарашенная, а у меня кружится голова, как после аттракциона, когда сразу не можешь осознать, где ты и кто ты.
– Брависсимо! – восклицает она со смехом, искренним звонким смехом, но по тому, как смотрит на меня, я понимаю, что смеется она не надо мной. – Это было потрясающе. Лучшее выступление, которое когда-либо видела эта парковка.
На долю секунды мне мерещится, что я чувствую, как частицы наших тел, вибрируя, сталкиваются друг с другом.
– Нам пора идти, – говорит Анна.
– Думаю, да, – отвечаю я, но все во мне сопротивляется тому, чтобы вот так уйти отсюда, из этого «здесь и сейчас», навсегда покинуть этот странно приятный момент.
Начался «золотой час», как называют это время фотографы, когда все выглядит лучше, чем есть. И все же я встаю и иду за ней обратно к машине, глядя, как она отряхивает сухую траву с подола юбки, и пытаюсь запечатлеть в памяти красоту этого жеста.
На обратном пути нам снова неловко друг с другом. Она спрашивает о подробностях концерта, я рассказываю. Кручу ручку магнитолы, переключаясь между радиостанциями, но только для того, чтобы чем-то занять руки.
– Кажется невероятным, что мир продолжает существовать без нее, – произносит Анна, заезжая обратно на парковку похоронного бюро.
– Да, – киваю я, пока она ставит машину на то же место, где парковалась раньше. Бóльшую часть жизни я прожил в состоянии отсутствия, как бы в негативном пространстве, и понимаю, о чем она говорит. – В квантовой физике есть такая гипотеза… Считается, что существуют триллионы копий Вселенной, ее бесчисленные вариации. А это значит, что есть такие миры, в которых Элиза никогда не попадала в автомобильную аварию. И такие, в которых ее вообще никогда не существовало.
– Ох… – выдыхает Анна.
Не знаю, что заставило меня заговорить об этом, обычно я держу это при себе. Она ставит машину на стоянку, но не выключает двигатель. На коже ее руки, там, где заканчивается рукав платья, вижу мурашки. Неужели это из-за того, что я рассказал ей о множественности миров? Или виной всему кондиционер, который все еще дует слишком сильно?
– А ты сам в это веришь? – спрашивает она. – Думаешь, так и есть на самом деле?
– Не знаю, – честно отвечаю я. – Наверное, это не имеет большого значения, потому что, как бы то ни было, мы заперты здесь. И не можем выбирать, как бы это сказать, лучшую версию Вселенной.
– Ну да… – Она откидывает голову на спинку сиденья. – Не думаю, что в силах вернуться туда прямо сейчас. Увидимся завтра на похоронах.
– Если только ты не решишь пойти на прослушивание.
Ее глаза, которые до этого казались мне карими, на самом деле являют смесь зеленого, золотого и кофейного оттенков, они словно пруд, поверхность которого отражает вечерние лучи солнца. Хотел бы я упасть в него и утонуть.
– Не в этой Вселенной, – говорит она.
Возвращаюсь в комнату с гробом Элизы. Большинство учителей и одноклассников уже ушли. Когда прохожу через комнату, чтобы обнять тетю Кэролайн, папа подходит ко мне сзади и цедит сквозь стиснутые зубы:
– Где ты был?
Какая разница? Я все еще ощущаю вкус мороженого во рту, и воспоминание об Анне в золотом свете заходящего солнца все так же свежо в моих мыслях, и я чувствую, что, возможно, в мире что-то изменилось.
ПОСЛЕ КОНЦЕРТА ЭЛИЗА подрядилась вместе со мной помочь группе собрать музыкальное оборудование. У меня все еще звенит в ушах, пока я тащу на парковку какую-то часть ударной установки, сделанную не иначе как из свинца. Элиза взялась нести всего два провода, закинув их себе на шею, и теперь, хихикая, заговорщицким тоном болтает со светловолосым басистом.
Сгрузив свою ношу на заднее сиденье микроавтобуса барабанщика и стараясь быть вежливой, я неловко улыбаюсь Лиаму, который пьет воду из бутылки в нескольких ярдах от меня.
– Отличное выступление, – говорю я.
Лиам улыбается мне, но я не могу точно определить, что кроется за этой улыбкой.
– Что ж, спасибо. Ты выглядела так, будто тебе по-настоящему весело.
О да, понятно: сарказм.
– Прости, – бормочу я.
– Да не бери в голову. – Он указывает на меня бутылкой. – Слушай, а мы раньше не встречались?
Я обхватываю себя руками, как будто мне стало холодно, инстинктивно пытаясь сжаться в комок:
– Мы часто виделись в доме у Элизы, когда были детьми.
– Хм… – Он подходит немного ближе и всматривается в мое лицо, пока я, не зная, куда деться, просто стою, уставившись в землю. – Не-а, не припоминаю.
Чувствую укол досады, но относится он не столько к Лиаму, сколько ко мне самой: я злюсь на себя за то, что помню его с такой кристальной ясностью, и за то, что жажду его одобрения, как тогда, так и сейчас.
Смотрю в сторону Элизы, которая все еще разговаривает с басистом. Они стоят рядышком и что-то курят. Ну просто замечательно. Элиза явно не в себе – человек, с которым невыносимо общаться, и я ненавижу, когда приходится это делать. Такие разговоры всегда беспросветно пусты и зациклены. Чтобы отделаться от Лиама, возвращаюсь в пиццерию и, прежде чем забрать еще часть оборудования, захожу в уборную.
Стенки кабинки изрисованы граффити, сделанными пьяными посетителями, и хотя находиться здесь не очень приятно, я не тороплюсь, прокручивая в голове состоявшееся прослушивание, перематывая его и кое-где ставя на паузу, как видео.
Я должна попасть в оркестр. Если в моем резюме будет указано, что я играла с исполнительской группой государственного уровня, у меня будет шанс поступить в действительно хорошую консерваторию, может быть, даже в Джульярд[23]. Дело, однако, даже не в этом. Иногда я думаю, что стараться, по-настоящему стараться, и все-таки потерпеть неудачу – это худшее, что могло бы со мной случиться. Несмотря на то что я понимаю: это не совсем так, – в глубине души чувствую, что это правда.
Воспользовавшись еле живой сушилкой для рук, тащусь обратно к сцене, чтобы взять еще какое-то оборудование. Когда я поднимаю что-нибудь левой рукой, запястье пронзает несильная, но резкая вспышка боли, которая, вибрируя, распространяется вверх по руке.
На обратном пути к микроавтобусу замечаю группу взрослых чуть моложе моих родителей, которые едят пиццу за столиком у задней двери, и среди них сидит мой учитель по скрипке. Я пытаюсь незаметно проскочить мимо, но потом слышу, как кто-то произносит мое имя, и неохотно поворачиваюсь как раз в тот момент, когда мистер Фостер встает со своего места и направляется ко мне.
Ох, как же я иногда скучаю по миссис Осло… Эта статная дама преподавала мне игру на скрипке с пятого класса, а в прошлом году наконец оставила своих последних учеников и окончательно ушла на пенсию. У миссис Осло бывали обострения артрита и провалы в памяти, но в конце урока она всегда давала мне ириску и никогда бы не стала настаивать, чтобы я называла ее по имени. Теперь я вынуждена иметь дело с Зови-меня-Гэри. Я знаю, что должна быть благодарна. Он несколько лет выступал с Филадельфийским филармоническим оркестром, а сейчас играет в Кливлендском симфоническом оркестре и куче других ансамблей. Он один из самых талантливых музыкантов, которых когда-либо подарил миру этот город, и то, что он сейчас снова живет здесь, – не более чем случайность. Вроде как его привел сюда сыновний долг перед больными родителями, как я поняла из смутных обрывков сплетен. Когда мы играем вместе, я иногда чувствую, как меня приподнимает над землей (или по крайней мере увлекает за собой) сила его звука. И все же… он абсолютно нетерпим по отношению к моим ошибкам, постоянно перебивает, когда я пытаюсь задать ему вопрос, и всегда пялится так, словно ему интереснее разглядывать меня, чем слушать. Короче говоря, он мне не очень-то нравится.
И вот он здесь, обвивает меня рукой, прежде чем я успеваю поставить на пол чехол с ударными тарелками. От него пахнет чересчур ядреным одеколоном и пивом.
– Получила письмо? – спрашивает он. – Уверен, ты в восторге.
– Письмо? – повторяю я, а мое сердце, словно бабочка, уже вырывается из груди, хлопая крылышками.
Зови-меня-Гэри поворачивается к столику своих друзей и указывает на меня:
– Анна – это я, только в своем поколении. И с физическими данными получше.
Мужчины за столом ухмыляются и опускают глаза на свои бокалы, а две женщины рядом с ними фыркают и закатывают глаза. Одна из них бросает в Фостера скомканную салфетку. Они же все пьяны. Я выскальзываю у него из-под руки, из-за чего он на секунду теряет равновесие.
– Какое письмо? – спрашиваю я снова.
– Я сегодня получил список, – отвечает Зови-меня-Гэри, все еще слегка покачиваясь. – Ты единственная из всей школы, кого в этом году взяли в госоркестр. А в группу первых скрипок нелегко попасть одиннадцатикласснику.
И тут мне становится безразлично, что Зови-меня-Гэри такой противный и сам себя ставит в неловкое положение, я даже внутренне не против, когда он, поздравляя, хлопает меня по плечу. Первое, что мне хочется выкрикнуть: «Теперь я настоящий человек!» – но я так смущена этим порывом, что просто говорю:
– Спасибо. Я не знала. Спасибо, что сообщили.
Потом хватаю чехол с инструментами и мчусь на парковку, чтобы найти Элизу. Я чувствую себя окрыленной, я могла бы кататься на этом чехле для тарелок, как на доске для серфинга, по волнам своего чистого ликования! Элиза все еще курит с басистом, но прямо сейчас я слишком счастлива, чтобы обращать на внимание на то, что она как будто совсем про меня забыла.
– Ты как? – спрашивает Лиам.
Он сидит на бампере микроавтобуса, а я ничего не могу с собой поделать и улыбаюсь во все лицо, как маньячка. – Выглядишь так, будто надышалась веселящим газом.
– Да ничего особенного… Просто оркестр, в который я очень хотела попасть… Я понравилась им на прослушивании.
– Оркестр штата? – спрашивает Лиам, вставая и небрежно потягиваясь.
Что-то настораживает меня в его поведении. Радостное волнение, наполнявшее грудь, прячется обратно в сердце, как заползает в свою раковину осторожное морское существо.
– В прошлом году я выступал в хоре штата, – говорит он, – но не уверен, что снова приму их приглашение в этом сезоне. Ездить раз в неделю в Колумбус на репетицию – это довольно запарно, знаешь?
Я с трудом сглатываю. Ездить на репетиции – это пустяки, главное – место в оркестре. Чувствую себя ограбленной. Радость, которая причиталась мне в момент торжества, была у меня украдена. Черт с ним. Я запихиваю чехол на заднее сиденье микроавтобуса. Спасибо хоть на том, что Лиам, разминаясь, наклоняется и тянется кончиками пальцев к носкам своих ботинок и поэтому не может видеть мои злые слезы, навернувшиеся на глаза. Мне всегда ничего не стоит заплакать, эта склонность часто становится причиной моего позора, но, похоже, я не в силах ее контролировать. Элиза подбегает и запрыгивает Лиаму на спину.
– Привет, кузен! – восклицает она. – Ну вы и отожгли. Я так рада, что пришла!
Лиам хватает ее за руки, прижимая к спине, а затем выпрямляется, кружась, а Элиза смеется, как маленький ребенок. Видимо, сегодня не удастся поговорить с ней об оркестре. Найдется ли когда-нибудь в мире Элизы место для меня как для кого-то большего, чем просто ее подружка? Опустив кузину обратно на землю, Лиам говорит:
– Могло быть намного лучше, если бы эти парни хоть чуть-чуть постарались. Но спасибо, что пришла. Есть шанс, что подбросишь меня домой?
– Конечно, конечно, конечно, – восклицает Элиза, глупо улыбаясь. – Бе-е-е-ез проблем!
Одним быстрым движением я выхватываю ключи из сумочки Элизы:
– Поведу я. Твоя мама больше никогда не выпустит тебя из дома, если ты получишь еще один штраф.
Это постоянный повод для наших ссор – Элиза считает, что я слишком строгая и властная, но на этот раз она только смущенно улыбается:
– Твоя правда, Анна-банана. Поехали.
– Чур, я спереди! – выкрикивает Лиам, а затем со всякими приколами в скандинавском духе прощается со своими товарищами по группе.
Я нажимаю кнопку на водительском сиденье, выдвигая его вперед, чтобы Элиза смогла забраться на тесное заднее сиденье машины. Когда мы все усаживаемся, Элиза наклоняется вперед между двумя передними креслами и кладет голову сперва на плечо Лиама, а затем на мое. Я поворачиваю ключ в замке зажигания, и Элиза вся аж трясется от вибрации мотора.
– Ого, как будто кто-то ходит по моей могиле, ребята, – смеется она.
Лиам живет в другой стороне от нас с Элизой, и внезапно я чувствую смертельную усталость. Как бы мне хотелось немедленно телепортироваться в постель, жаль, что этому не бывать… А еще я бы хотела вышвырнуть Лиама из машины и оставить его на обочине, но это столь же маловероятно. Я опускаю стекло, чтобы поймать ветерок и немного взбодриться.
– Ребята! – Элиза, снова просовывает голову между передними сиденьями. – Гляньте, какие сегодня красивые звезды! Как думаете, они были бы такими же красивыми, если бы некому было на них смотреть? – хихикает она.
– Иногда мне кажется, что они выглядят слишком идеально, – замечает Лиам. – Как будто кто-то пытается одурачить нас этими декорациями или типа того.
– Ого, с ума сойти, – выдыхает Элиза. – Прямо как в том фильме, как его там?..
Звезды всегда казались мне нотами наоборот – нотами, безудержно скачущими по небу, вместо того чтобы сидеть на своем месте на нотном стане. Иногда я думаю о том, как бы звучала эта музыка, если бы кто-то мог их сыграть, прочитав музыку Вселенной с листа.
– Так здорово, когда мы все вместе. – вздыхает Элиза. – Прикиньте, что было бы, если бы мы трое остались близки после того, как Лиам сюда переехал?
– Есть такая штука – теория множественности миров, – говорит Лиам, указывая, где надо свернуть направо. – Суть ее в том, что существуют триллионы копий Вселенной, ее бесчисленные вариации. И это значит, что есть такие миры, где мы все лучшие друзья. Как бы тебе это понравилось, а, Анна-банана?
Не собираюсь смотреть на него, не хочу видеть язвительную ухмылку на его общепризнанно великолепном лице. Его теория звучит пусто и глупо или по крайней мере слишком просто – как будто кто-то, кому ближе романтика, чем логика понимания научных фактов, развел ее содержание водой. Но если это правда и есть множество других Анн, живущих другими жизнями, хотелось бы мне, чтобы существовала Вселенная, в которой мне не нужно постоянно задаваться вопросом, достаточно ли я хороша.