Живой туман, по-хозяйски, прибрал к рукам побережье и всё его утро без остатка. Крупные белые капли, в воздухе, пятнами. Видно только то, что под ногами: песок, клочки крепкой кривой травы, вцепившейся в землю, и круглые, в своём большинстве, камушки. Скалистый участок остался позади. Шаги обрели уверенность и он, с надеждой, смотрел сквозь туман на её руки, обращаясь, говоря о скором своём приходе. Она улыбалась – знала, что он не явится, пока не рассеется туман. Её душа танцевала, как и в любое другое утро.
Он шёл за своим третьим именем, и обретёт его, только если найдёт, этим утром, обитель ведающей нити. Почему именно этим утром? Потому что сегодня он шёл, и невозможно обрести что-то в прочее время. Только тогда, когда готов и выдвинулся на встречу своей судьбе.
Он вышел с закатом, оставляя себя прошлого на усмотрение ночи. В его племени таков порядок – нельзя отказать зову, и если ты готов к перерождению, то идёшь к нему. Идёшь в гору, до скалистого берега, по побережью, пока не найдёшь обитель. Мало кто туда идёт, и находят не все, и не возвращаются, обретая имя.
Вернуться в племя нет права, безликому, безымянному. Если нашёл, добрался, нужно идти в новое место и жить новую жизнь. Или же тебя забирает вода. Каждый может соскользнуть, даже с самой прочной и надёжной скалы, с самого ровного и крепкого уступа.
Тропа проста, если в сердце нет сомнений, если всё исчезло в темноте, в пути для того, чтобы встретить свой новый рассвет.
Первое имя приходит с движением, другое в труде, укрепившись в мире, а третье, можно получить только от неё, только встречая свою судьбу.
Наступил день, наступил и оставил след светлым утром. Безымянный день хотел зваться особенным, лучшим и важным днём в жизни, но был каждым… был собой, самым важным и особенным днём, самым лучшим. Готовность обрести имя, как готовность принять себя безымянного.
Туман остался влажностью в воздухе и отступил, белой пеленой, в тень под камнями и травой, в тень песчинок, убираясь в сумеречный мир, чтобы выползти и подняться в ночи, вновь, перед самым рассветом.
Уходя, туман забрал с собой остроту. Освобождая спокойствие и простор, образовалась явь. Явился горизонт воды и земли. Небо ожило, под ним искатель обнаружил себя, на том самом плато, и увидел обитель.
На плавных изгибах белой земли, стоял укрытый шкурами алачан, с яркой верхушкой, покрытой тканями и лентами. Не юрта и не вигвам. Алачан, крупный и, как будто, опустивший корни. Как монолит, как кусок светлой скалы, без входа. Мужчина присел помолиться, поблагодарить духов и Род. Войти он пока не мог.
Внутренняя готовность – это прекрасно, это необходимо. Без внутреннего невозможно обрести внешнее. Но это не всё. И он готов, и явится ему испытание, перед входом. Заберёт его, как солому переломает или укрепит, откроет его, и откроет ему ход в алачан, к судьбе и её рукам. Только он, и только то, что явится перед ним. Всё, что явится перед ним, и есть он, его и определит. Найти обитель – значит найти своё испытание, когда готов принять мир, когда готов принять бой – да будет так.
Я буду самым острым наконечником, самой точной стрелы. Протяну полёт своего Рода в самое сердце цели, чтобы обогатить её своим присутствием, чтобы воплотиться.
Безымянный, свободный от бремени, снял повязанную на ноги обувь, ибо понимал, что должен чувствовать каждый свой шаг, каждой клеткой своей стопы. Снял со спины лук и колчан со стрелами, ибо к живому нельзя применять оружие, когда речь идёт о жизни. Шкура на плечах. Клыки на поясе. Огонь в глазах, и узды от огня к сердцу. Плато горело песком, согревая стопы, согревая стопами грудь. Воздух потяжелел. Идти стало легче. Алачан замерцал и выпустил ниточку дыма.
Он достоин подойти ближе. Явилось множество прочих искателей. Со щитами, с кинжалами, с копьями и дубинами. В перчатках, и шлемах. Его душа засмеялась. Что могут они тут, со своим оружием, против воина? Ждать нечего, и он напал, с детским азартом и звериной беспощадностью.
Начался бой. Начался шторм, уносящий жизни в безвестность пустоты.
Подножие обители, обогрённое кровью, слилось с потемневшей землёй. Плато становилось всё меньше и меньше, всё горячее о горячее. С края жизни сыпались тела, бесчисленные мириады тел. Он хохотал. Алачан отзывался ему. Она ждёт, он чувствовал это, знал, ибо по-другому быть не могло и он воссиял. Остался лишь один в то время, как в обители появилась полоска будущего входа. Остался и был истреблён.
Он может войти. Плато задрожало от его шагов и очистилось. Светло и чисто. Нет ничего, кроме входа и идущего внутрь.
Он вошёл, и она встала перед ним. Магия, в женском теле, протянула руку и забрала сердце из груди, чтобы питаться им:
– Ты пришёл за именем? – спросила ведунья, глядя на его сердце в своих руках.
– Да, хозяйка нитей, да моя богиня…
Она рассыпалась смехом, повернулась к нему левым плечом и обернулась маленькой тёмной девочкой. Её холодные ладони взяли его за руку и подвели к ритуальному костру в центре алачана.
– Присядь у огня, без сердца ты быстро замёрзнешь, – у неё в серёжке, в ухе, блестел красный камушек его сердца.
Девочка, очень серьёзно, как не могут взрослые, начала готовиться к проведению, то и дело оборачиваясь разными старухами, девушками и женщинами. Как будто каждый ракурс взгляда на неё, каждый угол, раскрывал совершенно другую…
Огонь держал крепко. За кругом у костра теперь ждала его погибель. Он сидел молча и спокойно, сберегая силы, сберегая оставшуюся в нём энергию.
Девочка обернулась змеёй и выпустила в чашу свой яд.
Змея обернулась знакомой прекрасной богиней, с его окровавленным сердцем в руке и протянула чашу:
– Ты должен выпить яд жизни, чтобы обрести своё лицо. Без лица нет имени.
Он покорно взял чашу, кивнул и, без колебаний, залпом всё выпил. Бросил чашу в огонь. Костёр вспыхнул чёрным и зелёным пламенем. Она расхохоталась, повернулась к нему правым плечом и обернулась белой старухой, с длинными сухими кистями рук, прозрачными, как перья.
На него смотрела его мать, как будто его мать. Правый глаз старухи, с ярко-зелёным зрачком, светился красным светом его сердца. Его сердце смотрело на него, глазом ведающей нити. Старуха, по-матерински, улыбалась ему и источала спокойствие любви. Вода в океане выровнялась в идеальную полосу. У него осталось мало времени, без сердцебиения.
Любящая старуха обернулась хищной птицей, перед которой лежало сердце, куском свежей плоти. И стала клевать сердце, рвать его когтями на части и поедать.
Мужчина сидел ровно и терпел. Сидел и смотрел. У него есть только путь его сердца, каким бы путь не был. У него есть всё, чтобы быть, чтобы обрести имя, в муках и любви. Обрести там, где он есть, чтобы быть там, где должно…
Хищница закончила и уставилась на него, ворочая головой с окровавленным клювом, и с интересом зыркая на него глазками. Он оставался спокоен и даже улыбался ей, немножко грустной улыбкой. Птица вновь обернулась прекрасной светлой пожилой женщиной, полной любви, с зияющей темнотой, на месте правого глаза, на месте его сердца. Она подошла, плавно, нежно взяла его своими сухими руками за лицо и поцеловала в лоб, отсыпая ему ещё чуточку песка времени.
– Ты готов, мальчик мой. Ты готов.
Богиня, в своём первом и главном образе, опустилась на колени и присела рядом с ним. Был в ней и детский азарт и материнская любовь. На лице и руках осталась кровь, его крови, кровь его сердца. Теперь она может сказать ему, сказать его судьбу.
Из грязного коричневого мешочка она высыпала перед собой маленькие косточки, непонятно кого, и каких частей. Крепкие, идеально гладкие, в разных оттенках светлого и тёмного. Теплее и холоднее, лазурнее и желтее. Высыпала на то место, где было съедено его сердце.
– Дай огню свою печень, ты слабеешь.
И он отдал. Не удивляясь тому, как его собственная печень оказалась у него в руках, и как она исчезла, синем пламенем, в костре. Некогда удивляться, да и нечему. Теперь он ничего не слышал. Только звук косточек. Богиня водила по ним руками, перемешивая, и нашептывая что-то над костями. Её руки были прошиты красными нитями. Нитки уходили под кожу и украшали кисти жуткими и красивыми узорами. Он не слышал слов, а если бы и слышал, то не постиг бы сказанного – этот язык, эти слова, уходящие за грань смерти, предназначены не для него. Он лишь душа, лишь душа воина, ищущего своё имя.
– Возьми одну кость себе. Выбери только одну!
И он взял. Он выбрал маленькую светлую кость, тройную. Такую, как веточка, как развилка, со всеми тремя, почти одинаковыми частями. Богиня снова захохотала, а он снова ничего не слышал, только видел, как из глаз её сыплются искры от радости и задора.
Она сгребла оставшиеся косточки, вместе с мелким сором и травой, захватила их в ладони и стала потрясывать руками. Он услышал музыку, отдалённо, как будто из тех мест своего тела, где чего-то не хватало. Пение, пение множества голосов. Она поднялась на ноги и стала танцевать, вдруг, так подходящий ей танец, с мотивом Африки. Она танцевала. А он стал исчезать, он стал обретать направление, стал обретать имя.
Перед танцующей богиней явилась шкура цвета слоновой кости, цвета тройной косточки, и она раскрыла руки…
Падают кости. Летит судьба человека, летит, чтобы упасть на землю, жизнью.
Падают кости, уходящие нитями богини, в судьбу и свершения человеческие, связывая и укрепляясь в мире.
Кости осыпались на светлую гладкую шкуру, и улеглись судьбой. Судьбой сильной, судьбой невозможной ни для кого, кроме обладателя в душе своей, этой тройной косточки, из силы и света от поколений костей, осыпавшихся до того. Кости улеглись судьбой. Судьбой пути и перемен в мире. Судьбой свершений и веры. Улеглись местами и путём, который обязательно будет пройден…
К вечеру, на выжженной солнцем земле, спала жара. Молодая девочка, с муками и криками, рожала, в божьем месте. Рожала долго и тяжело. И родила.
Ребёнка приняла старуха, местная старуха, принявшая до этого не один десяток детей. Попасть в больницу было привилегией не их бедной деревушки.
Старуха приняла ребёнка. Её кофейная морщинистая кожа, видела много солнц и ночей. Но как только в её руках оказался этот ребёнок, она почувствовала… что-то, что почти позабыла.
Вскоре, она отдала ребёнка матери:
– Возьми её на руки… у тебя дочка, дочка с духом Воина. Как ты её назовёшь?