Все оттенки боли - читать онлайн

I

1960 год

Спутник-7

Если бы Габриэле сказали, что она вернется в цитадель зла, в место, которое не смогло лишить ее жизни, но почти лишило души, исковеркав детство и представления о справедливости, несправедливости, морали и истине, она бы рассмеялась такому шутнику в лицо. Она бы бросила в него доказательства, указала на чуть заметную татуировку с предательским номером, навсегда выгравированным на ее проклятой душе, а потом отправилась бы в ближайший подвал, где производят алкоголь, которому закрыт вход на рынки возрожденной Европы, и заглушила бы шок призрачным намеком на забвение.

Если бы ей сказали, что можно начать заново, найти в себе силы, соткать себя из чужих ожиданий и страхов и снова научиться жить, полюбить и обрести смысл в жизни после того, как весь мир был лишен этого смысла по мановению жестокой руки, она бы не поверила.

Но именно она и именно сегодня стояла на пороге небольшой недавно отстроенной больницы закрытого города ученых Спутника-7. Города, в военное время носившего совершенно другое название. Города, истинное предназначение которого не читалось в великолепных улицах, построенных по советскому образцу. Квартиры с высоченными потолками, чистота, порядок, правила, наука. Парки. Театр.

Маленький город был похож на целое государство. Смешно. Она так и не смогла уехать от него далеко. Осела в Треверберге, вышла замуж за человека, который спас ее из рук врага в тот момент, когда надежда, подпалив прогнившие опоры души, чуть не уничтожила ее, – и многих других детей и подростков, номер на чьей руке свидетельствовал о принадлежности Объекту. Объекту и чудовищам в человеческом обличье, которые совершали бесчеловечные поступки во имя жестокого бога по имени Наука.

А теперь Габриэла вернулась в Спутник-7. Уже не маленькая девочка – ей двадцать семь, она дипломированный врач. Вернулась женщина, жена. Пусть, в отличие от мужа, она не трудилась в лабораториях, на которые и смотреть не могла после пережитого, она заняла себя другим: спасением жизней, реабилитацией, выводом людей из крайней степени истощения. Даже если это никогда никому не пригодится. Даже если войны больше не будет, она хотела оказаться готовой к самому страшному сценарию.

Габриэле было восемь, когда она попала в один из самых страшных медицинских лагерей Третьего рейха, секретный настолько, что его не отмечали на официальных картах, а Гиммлер приезжал сюда лично, чтобы принять доклад или посмотреть на жертв, которых в документах бездушно называли «респондентами». Направлений работы было много. Габи повезло – она попала к тем, кто изучал психическое.

Но повезло ли?

Молодая женщина стряхнула с себя оцепенение и сделала шаг в новую жизнь. Ее ждал главный врач для последних инструкций, ждал отдел кадров для подписания документов. А дома ждал муж. Глубокий вдох. Выдох.

Здравствуй, Спутник-7, город тревог, достижений науки и обмана. Город, построенный на крови, страданиях. Город, в катакомбах под которым когда-то почти что свершилась история.

Позже

Темно-синие глаза мужа смотрели на нее с любопытным вниманием, свойственным ученым. Дэвид никогда не выбирал между семьей и призванием. Габриэла и не требовала от него невозможных решений. Он был молодым врачом в концлагере, сбежал и вернулся туда в составе отряда направляющихся в Берлин советских воинов. И вытащил ее из клетки. Его теплые руки сохранили ее сердце, а беспрецедентная синева – она больше ни у кого не видела таких глаз, одновременно холодных и внимательных, пытливых и ласковых, – смягчила омертвелую душу.

Ей было двенадцать. Ему – двадцать два. Она – заключенная. Он привел в лагерь солдат и помог им зачистить каждую комнату, каждый уровень бесконечной бездны катакомб лабораторий. Он спас их всех. Как сумел.

Это было давно, пятнадцать лет назад, но обостренная возвращением в город память терзала Габриэлу каждую секунду. И только сейчас, спрятавшись от всего мира в теплых руках мужа, молодая женщина закрыла глаза и позволила себе глубокий осторожный вздох. Тихо-тихо. Ведь никто и никогда не должен услышать, что тебе больно и страшно. Твои эмоции – твои убийцы. Ты должен их скрывать от всего мира. Кроме Дэвида.

Она коснулась каштановых волос мужчины, потянула за кончики, и он с тихим смешком опустил голову, позволив себя поцеловать.

– Прости, – прошептал он.

– Я понимаю.

– Не понимаешь. Мы могли уехать в Штаты. Я мог уехать и забрать тебя с собой сразу после Капитуляции.

Мог. И тогда поставил бы на себя вечное клеймо, смешав свое имя с именами ученых Третьего рейха, которые нашли себе защиту под пестрым звездным флагом.

– Мы там, где должны быть, Дэвид.

– Мы там, где должны быть. И ты должна знать.

Она подняла глаза на мужа. Светлые волосы упали на лицо, но Габриэла не обратила на это внимания. Ее занимало только одно – то, что он сейчас произнесет. Сердце остановилось, губы приоткрылись. Женщина ждала.

– Они возобновляют эксперимент, – чуть слышно прошептал Дэвид. – Я встречался с Нахманом-младшим. Финансирование выделено, работы запущены. Ищут специалистов с нужными профилями.

– И ты?

Он покачал головой.

– К счастью, у меня другая специализация. Но нашу лабораторию перевели. На уровень глубже. Так я и узнал.

Она отшатнулась и посмотрела на мужа с чувствами, отчаянно напоминающими ярость. И боль.

– Зачем ты сказал мне?

– Потому что мы договорились. – Его мягкий голос с еле уловимым акцентом, природу которого Габриэла так и не смогла разобрать за девять лет их брака, за всю подаренную им жизнь, привычно успокоил, охладив звенящие от напряжения нервы. – Сейчас все иначе.

– И респонденты – добровольцы?

Он потупился.

– Не знаю, что происходит там. А у меня… Я работаю на другой стадии технологического процесса.

Габриэла медленно выдохнула и обхватила себя руками. Дэвид не шевелился. Он знал ее лучше всех в мире и понимал, когда не стоит разрушать монолит ее одиночества. Она боролась с эмоциями внутри себя. Как делала всегда. С помощью чего смогла выжить в аду.

– Дэв…

– Да?

– Я люблю тебя. Делай что должен.

Женщина протянула руку, и хрупкие пальчики с аккуратным кольцом на безымянном скрылись в его ладони. В комнате повисла тишина. Но теперь она не звенела, не разрушала, а созидала, огораживая двоих от изменившегося мира. От мира, где всегда есть секретные лаборатории, от мира, где всегда идет борьба за мощь и власть. И ученые находились на острие этой борьбы. Так было всегда. И так будет всегда.

А каждый живет так, как умеет.

II

После Второй мировой войны

Любовь.

Нежность.

Преданность.

Тяга.

Влечение.

Все это убивалось в лагерях. Все это выжигалось каленым железом, души опустошались. Если твое созревание проходило в аду, ты либо погибал, либо сам превращался в черта. Но почему-то именно те, которые прошли вместе лагерь, те, кто смог выжить в чудовищных условиях, те, кто умудрился стать той самой погрешностью, статистическим отклонением, обещавшим жизнь, сплетались друг с другом в плотный клубок, в котором они уже неотделимы один от другого, в котором каждая мысль является продолжением мысли партнера.

Можно долго говорить о любви. Еще дольше – о необходимости идти вперед несмотря ни на что. Еще дольше – о справедливости. Только вот Нюрнберг показал, что справедливости не существует. Это фарс, который разыграли, чтобы утихомирить массы, бросили косточку советскому красному медведю, чтобы примирить вождя с тем, что почти все нацистские ученые, имевшие вес в научном мире, обрели покой на западе, за океаном. И покой не в том смысле, в котором стоило бы. Ученые получили защиту. А в Спутнике-7 произошло невиданное: все те, кто трудился в лабораториях, избежали наказания. Их дела даже не разбирали. То ли потому, что свидетельств оказалось недостаточно, то ли потому, что по сравнению с лагерями смерти, по сравнению с Аушвицем Объект казался белым пятном на кровавой карте Третьего рейха. И его просто упустили из виду.

Только вот те, кто был вынужден находиться там, работать там за ломтик хлеба и вонючую похлебку, из-за которой отекало тело, лишенное питательных элементов, те, кого заставляли фиксировать показатели других, когда-то близких, а сейчас совершенно чужих людей, те, кто скрупулезно выполнял свою работу, всегда выбирая между трудом и смертью труд, ведь этот инстинкт невозможно победить, думали иначе.

Даже если ты не ребенок, видя свою мать, теряющую жизненные силы и разум, вглядываясь в нее, чтобы запечатлеть все до последней детали, начнешь терять связь с реальностью. Ты будешь жить надеждой на человеческий суд. Ты будешь жить ожиданием, следить за каждой строчкой процесса над врачами Третьего рейха. И твое сердце разобьется снова, когда вердикт будет означать лишь одно: ты остался один на один с памятью. Ты остался один на один с болью.

Ты остался один на один с необходимостью принести в этот мир немного баланса.

Или не один. А с тем, кто прошел через то же, что и ты. Кого ты обрел в аду, кто вывел тебя к свету. Или ты его. Твой партнер.

И в глазах этого самого близкого, такого же израненного, уничтоженного человека ты прочтешь ответ на свой главный вопрос: что делать дальше? Стоит ли вообще что-то делать? А потом, спустя несколько лет, будет этот первый шаг. Случайность. И один из ведущих врачей лаборатории, старик Стивен Нахман, погибнет, поскользнувшись на разлитом кем-то маслянистом реагенте и ударившись виском о столешницу. О самый ее угол. Безвредный на первый взгляд – как и опыты, которые проводил этот ублюдок в своих лабораториях, – но такой смертоносный. И вечером, вернувшись домой, вы посмотрите друг другу в глаза, как делали это всегда, еще там, общаясь одними лишь взглядами. И поймете, что любая случайность – это начало осознанного пути.

Но эта «случайность» на самом деле была тщательно спланирована, даже если никто из вас это не осознавал. И в этот момент, когда остался позади Нюрнберг с его фальшивыми приговорами и бесполезным государственным правосудием, в этот момент, когда смерть главного ученого Объекта прошла мимо внимания полиции и общественности, ты понимаешь, как жить дальше. Ради чего. И ты принимаешь на себя роль, которую тебе предназначила судьба. Потому что иначе не сможешь.

Ради матери, которая в итоге умерла у тебя… нет, не на руках. Ведь прикоснуться к ней означало лишь одно – неминуемую смерть. Ради глаз десятков и сотен людей, запертых в подземелье с психопатами. Ради твоего близкого человека и тебя самого, потому что иначе невозможно дышать.

Ты иначе не сможешь, не сможешь жить в старом мире, который держится на кровавых нитях, кое-как скрепляющих реальность. Мир перевернется.

И ты совершенно по-другому оценишь эти понятия:

Любовь.

Нежность.

Преданность.

Тяга.

Влечение.

Жизнь.

Месть.

Возмездие.

III

1961 год

Спутник-7

– Как же я устал от этих бесчисленных внутренних проверок.

Дэвид прикрыл глаза, опустил затылок на подушку и потер переносицу. Габриэла молча провела кончиками пальцев по обнаженной груди мужа. Он редко делился эмоциями, предпочитая проживать сложные моменты в одиночестве, но после смерти одного из ученых руководство лаборатории будто сорвалось с цепи. Несчастный случай не вызывал сомнений, никого не обвинили в убийстве, но контроль за техникой безопасности усилили. Прилетело даже отделу Дэвида.

– Сегодня они ввели новый распорядок: специально назначенные сотрудники обязаны обходить лаборатории каждый час, независимо от расписания экспериментов. Как это коррелирует с внутренними протоколами безопасности, спросишь ты? Никак. Они противоречат друг другу. Эксперимент может идти сорок минут или час и пять минут. И во время него в некоторые помещения доступ запрещен даже старшим лаборантам. Так вот теперь у нас администраторы выше этого. Ох, Габи, прости. Я не должен выливать на тебя эту ерунду. Что у тебя на работе?

Она неуверенно пожала плечами. Что у нее на работе? Что у нее может быть в таком городе? Ну, кроме производственных травм, которые из-за секретности до больницы «не довозят»?

– Сопливые носы, больничные и аллергии. Здесь много аллергиков, знаешь ли.

Дэвид хмыкнул.

– Действительно. Тебя что-то тревожит?

Больше всего Габриэлу тревожила простая мысль о неполноценности их семьи. Но перекладывать на мужа собственные страхи, что она никогда не сможет стать матерью из-за проклятых экспериментов, которые коснулись ее, пусть и совсем чуть-чуть, но смогли нанести вред если не телу, то душе, она не хотела. Габриэла с детства привыкла справляться сама. Когда ты проходишь через ад и выживаешь, когда ты взрослеешь в концлагере, когда, проведя там несколько лет, ты попадаешь в атмосферу тепла, ты не можешь в это поверить. Много лет она просыпалась с глухим криком.

Освободив девочку из лагеря, Давид сумел найти для нее приемных родителей и избавил исстрадавшуюся душу от гнета сиротства. Но даже теплый дом, еда, задушевные разговоры и маленькая сестра не помогали Габи так, как этот синеглазый парень, который от встречи к встрече становился все серьезнее и крепче. Его тщедушная после войны фигура обретала мощь, взгляд становился глубже, из него постепенно уходила обреченность.

Они поженились, когда Габриэле исполнилось восемнадцать.

Прошло уже много лет. Слишком много лет. Но упрямый организм отказывался зачать ребенка. Дэвид и Габриэла не говорили об этом. А, наверное, стоило поговорить. Ей тридцать. Давно пора рожать.

– В этом городе что-то стали часто гибнуть люди.

Взгляд темно-синих глаз мужа остановился на ее лице. Дэвид неожиданно посерьезнел, как будто сам не догадывался о такой простой вещи. Или привык к смерти так, как и все, прошедшие через войну.

– Действительно.

– Как будто кто-то старательно отводит внимание от главного.

– Милая, не читай больше Агату Кристи.

Габриэла улыбнулась, но в этой улыбке не было ни грамма веселья. Впрочем, муж тоже не смеялся. Он подтянулся, сел в постели и тяжело привалился к спинке кровати. Взъерошил густые волосы и посмотрел на жену серьезным холодным взглядом. Привычным холодным взглядом ученого. Никаких эмоций, только внимание. Расчет. Она давно привыкла не принимать подобное на свой счет.

– Или ты права? – вдруг спросил он. – Десять лет назад в лаборатории трагически погиб отец Арнольда Нахмана. Говорят, он поскользнулся на реагенте. Потом смерть коснулась всех руководителей. Да… Эскотт, Фир.

– За десять лет – это нормально.

Дэвид прикрыл глаза.

– Да, но все умирали в контуре лаборатории. То сердечный приступ, то несчастный случай.

– Теперь, кажется, тебе стоит отложить в сторону детективы, милый.

Она потянулась к нему с поцелуем, но Дэвид отстранился.

– А что, если все это не случайно?

Габриэла обхватила себя руками. В теплой квартире стало до дрожи холодно, а в глазах любимого человека не находилось той нежности, которая помогала выживать. Ее словно отшвырнули во мрак лаборатории. Только совсем другой. Наверное, не существует лекарства от памяти. В эти минуты Габи искренне завидовала людям, способным забывать, и искренне мечтала о том, чтобы кто-нибудь научил ее не чувствовать.

Дэвид, будто опомнившись, привлек жену к себе и погладил по волосам, пропуская светлые пряди меж пальцев.

– Прости, – прошептал он. – Я просто устал. Ты идешь в науку, чтобы работать. А вместо этого каждый день сталкиваешься с чудовищной бюрократией и думаешь, выживешь или нет.

– Дэвид?

– Да, милая?

– Я так хочу, чтобы у нас была настоящая семья.

Он замер. Она тоже. Зажмурившись, сомкнув губы. Вжавшись в него в поисках тепла и поддержки, в поисках спасения, которое только он мог ей дать. В ожидании негодования. Или, чем черт не шутит, возмущения. Или прикинется, что не понимает? Но ее муж был не таким. Она выбрала этого мужчину, не имея других вариантов, но никогда – ни разу в жизни – не позволяла себе мысли о другом. Почему она боится?

Потому что не умеет не бояться? Потому что все, что касается личного, обнажает слабость? Габриэла умела сосредотачиваться на работе. Ее не пугали стресс, кризисные ситуации, смерти пациентов. Но дома она становилась собой.

Война закончилась семнадцать лет назад.

Но Габриэла еще была на войне.

– Возьму отпуск. Пройдем обследование.

– Оба?

– Конечно. Ты же врач. Должна понимать, что ты… – Он задохнулся и замолчал. Габриэла подняла голову и посмотрела на Дэвида глазами, полными тоски. Муж обхватил ее лицо ладонями и приблизился, разделяя ее дыхание и замыкая на себе всю ее вселенную. Это мгновение могло все испортить. Или все спасти. – Ты не виновата. Возможно, наш ребенок просто ждет подходящего момента, чтобы прийти в этот мир.

– Дэвид…

Слезы так и не скатились по щекам. Габриэла замерла, плененная его взглядом, согретая руками, дыханием и обещанием в неспокойных глазах.

Когда вокруг творится черт-те что, человек сосредотачивается на себе. Она сделала именно это.

IV

1962 год

Спутник-7

Черт.

Черт.

Черт.

Вот что значит заиграться, попутать берега. Десять лет чувствовать опьяняющую безнаказанность, делить успехи с любимым человеком, а потеряв этого человека, начать совершать ошибки. Теперь арест – дело времени. Но мы не закончили! В лаборатории работал не один десяток псевдоврачей, которые прекрасно устроились тут даже после Нюрнберга.

Тем более после Нюрнберга.

Они работали, получали деньги, строили планы, скрещивались между собой, уезжали из агломерации, возвращались, приводили с собой новых жен и мужей, незаконных и законных детей. Мы не успевали следить за этим почкованием, но скрупулезно вели хронологию. Фиксировали цели.

Эти твари недостойны жизни. Они не должны существовать. Они не имеют права дышать. Они, их дети, внуки, правнуки, братья, сестры. Кары правосудия не последовало, небесная – слишком мала для того зла, которое они совершили.

Все поколения. Выжечь, как прошлогоднюю листву. Без возможности восстановления.

Мне с грустью вспоминались моменты, когда все планировали вдвоем. Каждый «несчастный случай» в лаборатории и городе был продуман до деталей. Пару раз удалось подстроить мнимый отъезд жертв и скрыть тела в густом ельнике близ Спутника-7. Пару раз смогли имитировать инфаркт или инсульт. Мы перебирали инструменты, пользуясь доступом в лаборатории.

Мы были всесильны. Но не испытывали радости. Лишь мрачное удовлетворение. У нас появился свой ребенок – и стало сложнее. Ребенок не входил в планы, но сразу после Процесса мы сказали друг другу, что должны привести в свет того, кто в случае чего продолжит наше дело.

И оказались правы. Лишившись поддержки, немудрено наломать дров. Именно это и произошло. Неосторожные убийства должны были рано или поздно вывести на меня. Следовало все изменить – перекрыть следствию кислород, остаться в тени.

В голове медленно созревал план. Мне доверили важный проект, и мне удалось придумать, как его завалить. После такого краха в многомиллионном испытании немудрено покончить с собой. На это никто не обратит внимания. Ведь правда?

Я услышал тонкий детский голосок. Ребенок. Наше дитя. Потерять сначала одного родителя, потом другого. И продолжить великую миссию, но без ошибок – возможно ли это? Но при взгляде в эти слишком взрослые и слишком холодные глаза сомнения улетучились: это наш ребенок, наша кровь.

Некоторое время спустя

Держа пистолет в руке, я смотрел в глаза собственному ребенку, не чувствуя ничего, кроме усталости и горечи – не успели, не закончили. Произнося последнее наставление и нажимая на курок, я вдруг подумал о том, что именно сейчас, именно этими действиями закладывая именно такую травму, я делаю невозможное: создаю существо, у которого не будет якорей, ограничений, блоков. У которого нет нашей боли, но есть наш огонь.

Оно лишено всех слабостей обычного человека.

Это существо всесильно.

И за миг до того, как пуля прошила череп, я улыбнулся. Своему ребенку. В последний раз.

«Никому никогда не доверяй. Научись влиять на людей. Строй свою империю. Не ищи счастья, а ищи власть. И не дели ее ни с кем».

V

1962 год

– Здоровы?

Габриэла с недоверием посмотрела на врача, который раскладывал перед ней результаты анализов.

– Здоровы, – кивнул он седой головой. Такой же изрезанный, израненный войной, как и все люди, чудом выжившие. Все его ровесники. Профессионал. Лучший из тех, до кого удалось дотянуться.

– Но… – Дэвид помолчал, подбирая слова.

Врач бросил на него осторожный взгляд поверх очков, и муж сжал холодные пальцы Габи в бесплодной попытке передать ей часть своего тепла, силы и уверенности.

– Но почему?

– Слишком много стресса, слишком много мыслей, смею предположить, – после паузы отозвался доктор. – Вы работаете в больнице. Если хотите изменить свою жизнь, попробуйте поменять профессию. Чем бы вы хотели заниматься?

Из глаз Габриэлы брызнула жгучая влага. Она зажмурилась. Этот мужчина, сам того не зная, вспорол самую больную, самую старую рану.

– До войны Габриэла занималась музыкой, – вдруг заговорил Дэвид. – Играла на скрипке. Ей было восемь, когда…

– И после концлагерей рожают, если не подвергались стерилизации! – с неожиданной жесткостью проговорил врач. – Я дам вам контакт знакомого специалиста. Его зовут Луи-Мишель Бальмон. Он учился у Фрейда, посвятил себя психоанализу. В тридцатые уехал в Штаты и вот недавно вернулся и обосновался в Марселе. Поговорите с ним. Я не психоаналитик, но думаю, что все дело в голове.

– Пытаетесь сказать – я не хочу ребенка?! – вскрикнула Габриэла. Дэвид сильнее сжал ее руку, успокаивая. – Очень хочу, – уже не обращая внимания на слезы, продолжила она. – Больше жизни хочу. Но я дала слово помогать людям.

– Чтобы помочь кому-то другому, начните с себя. И не мне вам рассказывать о животворящей силе музыки. Если вы скрипачка, если вы играли, вернитесь к себе, Габриэла. Хотя бы попробуйте.

– Милая, я смогу нас прокормить, – чуть слышно сказал Дэвид. – Возьму еще один проект, поговорю с Нахманом.

– Я встречусь с этим вашим Бальмоном, – заявила она без паузы. – Но только потому, что вы не смогли помочь.

Доктор развел руками.

– Вы совершенно здоровы. Физически. На удивление – с учетом того, что вам пришлось пережить.

Габриэла вскочила.

– Они никогда не истязали мое тело так, как это делали в других лагерях. Не подсаживали вирус, не отрезали ноги, не стерилизовали, не делали ничего из тех ужасов, которые так любят обсуждать в кулуарах. Это была лаборатория другого толка. Знаете, чего они хотели?

– Габи…

– Помолчи, Дэвид. Если Нюрнберг не соизволил коснуться темы Объекта, не значит, что его не было. Так вот, доктор. Они искали способ через гипноз и манипуляции, через психологические эксперименты, депривацию и терапию научить человека не чувствовать. Чтобы сделать из него идеальный инструмент. А на самом деле искали способ создания социопатов в лабораторных условиях.

– Получилось?

– Ну, я же люблю своего мужа, – с неожиданной холодностью парировала она, положив пальцы на плечо так и не поднявшегося Дэвида. – Значит, не получилось.

– Или наоборот, – пробормотал себе под нос врач.

– Или наоборот. Спасибо, что уделили время.

– Габриэла?

Женщина замерла, так и не сделав шаг к двери. Слышать свое имя в устах постороннего мужчины было странно. Никто не звал ее по имени. Только Дэвид. Как будто только у мужа оставалось право прикасаться к святая святых – к той части ее души, которая не успела омертветь.

– Вы справитесь.

– Спасибо, доктор, – взял слово Дэвид, поднимаясь. – За консультацию и рекомендацию.

Некоторое время спустя

Луи-Мишель Бальмон Габриэлу покорил. Крепкий старик с черными с проседью волосами и изрезанным морщинами лицом, которое невероятным образом сохранило отпечаток благородства. Очень холодные и цепкие серые глаза смотрели странно, слишком светлые, слишком металлические. Тонкие губы сжаты в линию. Пиджак, рубашка. Брюки.

Они проговорили ровно пятьдесят минут, после чего Бальмон сообщил об окончании сессии и пригласил ее на следующую. А затем еще и еще… Слезы пришли через несколько месяцев. В некоторые встречи Габриэла не говорила – только плакала. Плакала, омывая изможденную душу. Вспоминала детство, родителей, сестру, которая была старше и которой повезло меньше, когда город перешел под управление нацистов, маму, которую утащили в Освенцим. Позже Габриэла узнала – та не прошла первичную селекцию.

Слезы.

Кто бы мог подумать, что она снова сможет плакать.

Она ездила к Бальмону каждую неделю, пользуясь льготами мужа и теми накоплениями, которые удалось собрать. А потом Спутник-7 всколыхнула новость о самоубийстве, которого никто не ждал. Один из коллег Дэвида из лаборатории застрелился на глазах у ребенка. Быстрое расследование показало – он не справился с нагрузкой. Потеряв жену, начал допускать ошибки и в итоге практически уничтожил перспективный проект.

Но это же не повод для самоубийства?

Или повод?

Стоя под проливным дождем и глядя на то, как простенький темный гроб опускают в каменную землю, Габриэла думала о том, что она всегда была в шаге от смерти. Но почему-то выживала. Благодаря Дэвиду. И себе. В тот же день ночью, плавясь под нежными и требовательными руками мужа, в очередной раз раскрываясь ему навстречу, обнажая кровавые ошметки собственной души, она поняла, что нужно делать.

На следующий день в их доме появилась скрипка.