Вячеслав Михайлович Молотов слушал жену, с трудом скрывая раздражение. А она припудривалась перед зеркалом, лицедействовала:
– Коба твой рухнет. Он колосс на глиняных ногах. Его же практически никто не поддерживает. Его все ненавидят. У него нет опоры ни в армии, ни в партии, ни в народе. Он параноик, больной человек. Сам Бехтерев диагноз поставил. А Коба его за это ликвидировал, отравил! Твой Иоська сговорился с Ягодой: и они убили Менжинского, Кирова, Куйбышева. Вчера мы были на даче у Артузовых. Слышал бы ты, что говорят в кулуарах об этом паршивом грузине. Он же, оказывается, был осведомителем царской охранки, дружком провокатора Малиновского. Напрасно мы скрыли от народа завещание Ильича. Когда-нибудь все это выплывет наружу…
Дверь в спальню слегка приоткрылась, зашуршала веником домработница. Молотов произнес нарочито погромче:
– Иосиф, милая моя, вырос до уровня вождя. Тебе этого не понять. И он поистине мудр, демократичен, опирается на коллективное мнение.
– Ты полагаешь, что она подслушивает? – зашептала супруга, показывая пальцем на дверь спальни.
– Я полагаю, что ты – дура! – вежливо прокомментировал Молотов.
Вячеслав Михайлович всегда страдал от грубости, вульгарных выражений, казарменного юмора, матерных словечек, пошлостей. Никто и никогда не слышал, чтобы Молотов произнес хотя бы шутейно нецензурную фразу. Все окружение Сталина складывалось из недоучек, личностей примитивных, полууголовников. Были несколько интеллигентов с дворянской закваской, но и они убыстренно деградировали, начали бравировать похабностями. Пакостноязычие всегда угнетало Молотова. Во времена Ленина грубости было не меньше. Любимое словечко Ильича – говно! Матерился по-ямщицки Дзержинский. О бескрылых Дыбенках, вздыбленных, но дубоватых Крыленках и разговора культурного быть не могло. Правда, от них никто и не ждал чего-то другого. Молотова заставляли задумываться выходцы, представители русской аристократии. Они скоморошно рядились под народ. Особенно отличались писатели. Максим Горький – босяк, бог с ним. За рубежом он быстро превратился в нуль, обезденежел, вернулся, как пес, с поджатым хвостом. Теперь усердствует в патриотизме, прославлении социалистического выбора. Для партии это выгодно. Забавен граф Алексей Толстой. Непостижим его диапазон. Писатель большой. Но быть с ним в компании, когда он выпьет, невозможно. Тошнит от его сквернословия, буйности. Впрочем, можно и ошибиться в оценке этих дьяволов.
Вспомнилась пьянка в особняке Горького в канун создания Союза писателей. Сталин сидел рядом с Кирпотиным. Собственно, всю оргработу по созданию Союза писателей СССР провел он – Кирпотин Валерий Яковлевич. Коба никак не мог запомнить лики классиков советской литературы, поэтому и посадил рядом с собой Кирпотина. У него он и наводил справки:
– Вон тот хрен с бородавками… он что написал? А вон тот, с харей бандита… Он – кто? Авербах?
Кирпотин отвечал вполголоса, тихо, чтобы другие не слышали, но исчерпывающе. Горький сидел рядом, поэтому все же слышал, какие вопросы задавал Сталин. Алексею Максимовичу нравилось, как Иосиф Виссарионович рисовал портреты двумя-тремя словами. Хрен с бородавками! И сразу ясно, о ком речь. Или глиста в очках! В очках не один писатель. А глиста в очках – адрес точный. И Горький хохотал раскатисто:
– Хрен с бородавками! Хо-хо-хо! О, великий русский язык!
На скатерти перед Сталиным стояла рюмка-обманка, в нее вмещалось не больше сорока граммов коньяка. Но рюмка была массивной, огромной, обладала оптическим секретом. Она казалась равной по объему большому стакану. Все остальные пили коньяк из стаканов, рюмок на столе не было. Первый тост провозгласил, естественно, Сталин:
– За здоровье товарища Ленина!
Сразу же воцарилось неловкое молчание. Как можно пить за здоровье человека, который умер? Сталин уловил смущение собравшихся, объяснил:
– По горским обычаям так можно!
После трижды налитых стаканов писатели осмелели, заговорили. Почти всем им хотелось прикоснуться своим стаканом к рюмке вождя, высказать какую-то идею, уточнить формулировку соцреализма. Некоторые даже полагали, что решения ЦК о создании Союза писателей мало. Мол, солиднее будет, если оформить событие правительственным декретом. Сталин поднял рюмку-обманку:
– Товарищ Ленин говорил, что декреты – говно! Главное – кадры!
Три дня и три ночи пили до упаду и блевотины писатели в особняке Максима Горького. Молотова и Жданова Иосиф Виссарионович отпустил на второй день:
– Справимся без вас.
Пьянка в особняке Горького вспоминалась Молотову часто. Классики кричали, ползали на четвереньках, кукарекали, матерились, затевали потасовки, обвиняя друг друга в троцкизме, клялись в верности партии. Но такие Сталина не интересовали. Коба был трезвым, присматривался к тем, кто не терял ясномыслия и достоинства, выглядел сдержанным. Сталин тяжело останавливал взгляд на Шолохове, Булгакове, мрачноватом Платонове, Фадееве…
«Он и эти крепости возьмет», – думалось о Кобе.
Пуста болтовня и глупы утверждения, будто Сталин – колосс на глиняных ногах. В каких-то ипостасях он даже выше и сильнее Ильича. Не мог Ленин, к примеру, справиться с Горьким. И колотил коммунистов в печати этот босяк беспощадно. О Бунине можно и не вспоминать. Большевиков, Ильича он сплюснул в одно четверостишие: «Во имя человечества и бога – смири скота, низвергни демагога!» Не справился бы Ленин и с оппозицией. Рано или поздно Ильичу пришлось бы хлопнуть дверьми, уйти в отставку. И воцарился бы Троцкий или Зиновьев. А белогвардейская пресса и сейчас-то продолжает называть советское правительство жидо-большевистской диктатурой. Не без основания ведь. Весы интернационализма всегда лгут. Как найти для общества здравую меру? Золотую середину находят гении. И Сталин находит. И как забавно он произносит:
– Ми, руськие…
И такое начало фразы у него всегда к месту, по существу, хотя склоняется с юмором почти во всех домах членов ЦК, в партийной элите.
– Ми, руськие, любим выпить!
– Ми, руськие, немножко евреи.
– Ми руськие, руським языком еще не овладели: говорим с грузинским акцентом.
Сталин знает, что его часто передразнивают, пародируют, но не обижается. И даже наоборот повторяет с озорной искоркой в глазах на всех попойках:
– Ми, руськие, любим погулять!
А недавно, когда Генрих Ягода предложил арестовать Завенягина, Сталин ответил:
– Ми, руськие, излишне мнительны. У меня нет основания не доверять Завенягину.
На Авраамия Завенягина поступил донос от какого-то местного прокурора Соронина. Прокуроришка возомнил себя крупным обличителем врагов народа, полез в большую политику. Очевидно, прокурорчик знает, что Ягода охотится за Ломинадзе. И провинциальный блюститель закона возмечтал о большом процессе над врагами народа, не понимая, что никто ему не доверит крупное дело. Ломинадзе пригласят куда-нибудь в Челябинск, в Свердловск или даже в Москву. И возьмут без участия бдителя районного масштаба.
У Ломинадзе главный грех не в том, что он был в оппозиции. И не в том, что распространял пакостное писание Мартемьяна Рютина. И не потому, что голосовал против Сталина. Ломинадзе провел опрос среди дружков на съезде партии и якобы выяснил, будто Кобу вычеркнули более семидесяти делегатов. В результатах голосования такие цифры не фигурировали. Значит – подтасовка, махинации с бюллетенями, мошенничество!
Серго Орджоникидзе не согласился с Виссарионом Ломинадзе:
– Опрос ни о чем не говорит. Твои друзья могли соврать, играя в смелость. Мол, мы голосовали против!
Молотов понимал, что Ломинадзе обречен. И Генрих Ягода предупредил Вячеслава Михайловича:
– Как бы твой друг не влип там, в Магнитке, замарать его может Ломинадзе.
– Какой друг? – с безразличием спросил Молотов.
– Авраамий Завенягин.
– За Авраамия отвечает Серго Орджоникидзе, это его кадры, – холодно закончил разговор Вячеслав Михайлович.
Молотов не боялся Ягоды, презирал его, третировал своим спокойствием и превосходством. Поэтому Вячеслав Михайлович и гневался на свою супругу, когда она позволяла себе поругивать и просмеивать Сталина. Жена могла лишить его, Молотова, превосходства над Ягодой. Вот и супруга Калинина такая же болтушка. И у Артузова – не лучше. Конечно, Коба не будет, наверно, связываться с этими базарными бабами. Но лучше бы они укоротили свои ядовитые языки. Зачем лезут в большую политику? Не женское, не бабье это дело. Политика – это предвидение, искусство расширять и укреплять государство, умение моделировать общественные процессы с учетом классовых интересов, необходимость уничтожать врагов:
– Сталин не человек, а гнида! – шипела на всех дружеских сборищах супруга Калинина.
Молотов предупреждал свою жену:
– Коба вот запихнет ее в концлагерь, и будет она там в какой-нибудь бане соскабливать стеклышком гнид с кальсон заключенных.
Люди, обыватели, в большинстве своем полагают, будто у вождей, крупных государственных деятелей почти нет личной жизни, увлечений, влюбленности. Молотову было известно, что Кобе нравилась Алексаша Коллонтай. И чувство теплоты, любви к этой женщине Сталин скрывать не умел. Восторгался Иосиф и красавицей, артисткой Эммой Цесарской. Любил он и свою жену, был потрясен ее самоубийством.
Молотов любил свою жену, но был увлечен и Цесарской. Она виделась и снилась ему. Он представлял ее рядом с собой в постели, за обеденным столом. В саду, возле дуба, у которого молния сожгла вершину. Вячеслав Михайлович как-то даже полушутя признался Авраамию Завенягину:
– Если бы я получил возможность повторить жизнь заново, я бы женился на Эмме Цесарской.
Завенягин не стал утончаться:
– Для этого, по-моему, не обязательно повторять жизнь заново.
Молотов тогда прервал разговор, заговорил о другом:
– Авраамий, зачем ты вмешиваешься в дела НКВД? Ну, держат они, допустим, в концлагере какого-то умалишенного. У них невиновные, безусловно, есть. Лес рубят – щепки летят. Понимаю, когда вступился ты за своего инженера, горняка Боголюбова. Но какой интерес у тебя к душевнобольному? Велика ли разница – за какой он решеткой: за тюремной или за больничной? Понимаешь: звонит мне Ягода, жалуется. Мол, Завенягин просит освободить какого-то психа, бродягу. Он тебе нужен?
– Так ведь компрометируют советскую власть, партию. И если честно, тот бродяга мне нужен. Он талантливый верхолаз, специалист по трубам. У него и кличка – Трубочист.
– Хорошо, Авраамий, отдадим тебе специалиста.
– Спасибо.
– А как ты, Авраамий, относишься к Хитарову?
– Умница. У меня с ним дружба, хотя видимся редко.
– Наверно, мы пошлем его к тебе, в Магнитку, секретарем горкома партии. Вопрос уже решен в общем.
– А Ломинадзе куда? На новое место, в Москву?
– На новое, – посмотрел Вячеслав Михайлович на дуб с вершиной, обожженной молнией.
Вспоминая о прошедших днях, минувших событиях, Молотов отчетливо видел себя со стороны. И в эти минуты существовали как бы две одинаковые личности-двойники. Но противоречия между ними не было. Два Молотовых сливались в один монолит. Второй Молотов подтверждал правоту первого.
Раздумья Вячеслава Михайловича прервала жена:
– Сегодня ночью ты назвал меня Эммой. Что бы это значило? Какая Эмма у тебя появилась? Молчишь! Ладно, я ведь все разведаю. Лучше сам скажи, что это за Эмма?
Он улыбнулся:
– Эмма Цесарская.
Супруга заливисто рассмеялась. Она отлично понимала, что у ее благоверного, уравновешенного и серьезного мужа никогда не будет любовницы. Каждое слово и действие его всегда обдуманы, выверены, искренне нацелены на служение великому долгу. Но прав ли муж в своей ставке на Кобу? У Иосифа – профиль серой крысы. В улыбке он иногда обаятелен, но и при этом из него лучатся дьявольская хитрость, коварство. При гадании на картах он как пиковый король выпадает опасностью, тюрьмой и смертью. Разумеется, все это глупости – для отдыха и разрядки. Великое счастье – жизнь!