Ко времени моего возвращения в полк в нем произошли значительные перемены. Еще перед самой революцией временно заменивший заболевшего генерала Алексеева начальник штаба Верховного Главнокомандующего генерал Ромейко-Гурко303 провел реформу во всех армейских кавалерийских полках, приведя их к четырехэскадронному составу (вместо шестиэскадронного). Таким образом, и в Ингерманландском гусарском полку было 4 эскадрона, а гусары 5-го и 6-го эскадронов были влиты в другие эскадроны.
Бывший при мне командиром полка полковник Чеславский304 был произведен в генерал-майоры и назначен командиром 2-й бригады нашей дивизии. Назначенный после него командиром полка полковник Барбович недолго командовал полком, так как, вследствие независимого поведения в отношении «полкового комитета» (солдатского), ему было выражено «недоверие» и он покинул полк. Когда я вернулся в полк, им временно командовал полковник Пальшау. Позже командир корпуса – генерал Крымов305 назначил командиром Ингерманландского гусарского полка полковника Синегуба (бывшего одесского улана). В мой, 4-й эскадрон были влиты гусары из расформированного 6-го эскадрона, которым я раньше командовал, так что там было много людей, знавших меня, что облегчало несколько мое положение среди еще мне неизвестных гусар 4-го эскадрона.
Как я уже говорил, положение офицера, при растлевающем влиянии Приказа № 1, было очень трудное и все время надо было быть начеку, чтобы поддерживать хотя бы относительную дисциплину и порядок.
После Октябрьского переворота (в 1917 году) новый «Главковерх» прапорщик Крыленко издал приказ о введении в войсках «выборного» начала. Нас – командный состав полков 10-й кавалерийской дивизии – поначалу этот приказ не коснулся, и по просьбе самих же солдат все офицеры были оставлены на своих командных должностях. Единственное исключение представил собой Новгородский драгунский полк, в котором под влиянием разлагающей большевицкой пропаганды был смещен командир полка – полковник Казаков306 и на его место избран «митинговый демагог» – кузнец из обоза. Первым же «деянием» этого, с позволения сказать, «командира» было вынуть из полкового денежного ящика имевшуюся там сумму казенных денег и скрыться с ними. Сконфуженному «полковому комитету» пришлось с «покаянной головой» обратиться к смещенному командиру полка – полковнику Казакову и просить его вновь вступить в командование полком.
Вот в таких условиях проходила служба офицера в «самой демократической армии мира», и жизнь его, при старании выполнить свой долг, была сплошным мучением.
В конце 1917 года, по постановлению «комитетов», от офицеров отобрали денщиков и вестовых, и офицер, наряду с солдатами, должен был убирать свою лошадь и водить ее на водопой, что, разумеется, способствовало уменьшению его авторитета. Все больше и больше распускавшиеся солдаты мешали офицеру исполнять свои обязанности и во все его распоряжения вмешивались «комитеты» (полковые и эскадронные), которые, как правило, состояли из худших элементов. В большинстве случаев денщики оставались преданными своим офицерам и, вопреки приказаниям «комитетов», чем могли старались облегчить положение своим бывшим «баринам».
С теплым чувством вспоминаю своего преданного денщика Лазаря Нинуа, который тайком пробирался ко мне, чтобы почистить сапоги и чем мог помочь.
Нечего говорить, что и питался офицер из «эскадронного котла». К началу 1918 года развал в армии достиг своей кульминационной точки и, при полной разрухе и бесхозяйственности, «полковые комитеты» постановили постепенно «саморасформировываться», первым шагом к чему было распоряжение «самоопределяться» по национальностям.
С грустью простился я со своим верным Лазарем Нинуа, который уезжал с грузинской группой. За ними потянулись украинцы, поляки и татары, и в полках остались лишь великороссы.
В этот период времени полки 10-й кавалерийской дивизии (как и другие кавалерийские части, считавшиеся «более сохранившимися») несли службу охраны заводов и других важных объектов от разграбления «разгулявшейся вольницы», а также им вменялась в обязанность ловля и водворение в свои части дезертиров, которые тысячами покидали фронт.
К этому времени 10-я кавалерийская дивизия была отведена в тыл, в Киевскую губернию, и для выполнения своей задачи – охранения заводов – была поэскадронно разбросана по разным населенным пунктам.
Я со своим 4-м эскадроном был поставлен в маленьком городишке Новая Ушица, где охранял какой-то завод.
В январе 1918 года Ингерманландский гусарский полк или, вернее, то, что от него оставалось, был стянут в одно место – село Кашланы Киевской губернии. В это время шла комедия «украинизации», и при полной разрухе и неразберихе полк перестал получать из казны деньги и какое-либо продовольствие. Видя это, «полковой комитет» в середине января постановил «всем расходиться по домам». Каждый гусар мог взять свою лошадь, винтовку и снаряжение и уходить на все четыре стороны. Разумеется, и все казенное полковое имущество было «братски» поделено. Этим самочинным актом был положен конец 200-летнему существованию доблестного Ингерманландского гусарского полка.
Видя такой конец и сознавая полную невозможность что-либо сделать и исполнять свои обязанности, начали, наконец, разъезжаться и офицеры. Одна группа офицеров с командиром полка, несколькими старшими офицерами и полковым адъютантом поручиком Эсиповым, взяв полковой штандарт, направилась по железной дороге на место штатной стоянки полка – город Чугуев (Харьковской губернии).
Другая же группа (12 офицеров), среди которых были я и мой брат Сергей, решили походным порядком, верхом пробираться на Дон, где, по доходившим слухам, формировалась антибольшевистская Добровольческая армия.
1 февраля 1918 года эта группа офицеров в конном строю, при винтовках, сопровождаемая повозкой с нашими чемоданами, при которых было два денщика, выступила из села Кашланы в свой «поход».
Чтобы не обращать на себя внимания и смешаться с общей «серой массой», мы были в солдатских шинелях и без погон. Ввиду холодного зимнего времени, переходы мы делали небольшие и, пройдя 20—25 верст, останавливались в какой-нибудь деревне на ночлег. В целях предупреждения внезапного нападения (вся местность кишела дезертирами, идущими с фронта и разными вооруженными «до зубов» бандами, грабившими все на своем пути) мы для ночлега выбирали какое-нибудь отдельно стоящее строение или крайнюю хату. На ночь всегда выставляли часового.
Таким порядком мы благополучно сделали три перехода. На четвертый день пути, 4 февраля 1918 года (день, ставший мне памятным на всю жизнь), сделав длинный переход около 30 верст по сильному морозу, под вечер мы пришли в деревню Роги Уманского уезда Киевской губернии, где наметили ночевать. Обратившись к «сельскому комитету», мы попросили разрешения переночевать на стоящем отдельно, по-видимому пустом, помещичьем дворе. Но находившаяся там банда, во главе с сельским комитетом, приняв угрожающее в отношении нас положение, отказала в разрешении расположиться в усадьбе и потребовала сдать им оружие.
Конечно, мы наотрез отказались исполнить это требование и двинулись дальше, но, пройдя две-три версты, решили заночевать на маленьком хуторке, так как наши лошади совершенно пристали после длинного перехода по плохой, обледенелой дороге.
На следующий день, чтобы дать передохнуть лошадям, мы сделали дневку. Хуторок, в котором мы расположились, не только дал нам возможность удобно поместиться, но и позволил поставить всех лошадей под крышу в длинной хуторской конюшне. 6 февраля рано утром мы позавтракали и пошли в конюшню, чтобы поседлать лошадей для продолжения нашего пути следования. Тут мною (как старшим по чину) была допущена оплошность, которой я никогда себе не прощу: для ускорения седловки лошадей я снял с наблюдательного поста очередного часового, чтобы он одновременно со всеми поседлал свою лошадь. Войдя в конюшню, мы для удобства седловки сняли с себя винтовки и положили их в сторонке. Когда лошади были уже поседланы и оставалось их вывести из конюшни, внезапно в открытые двери раздался залп из винтовок и в конюшню ворвалась озверелая толпа в 80—90 человек крестьян и солдат (вероятно, дезертиров). Не успев схватить своих винтовок, мы выскочили в противоположные ворота. Корнет Науменко, успев сделать один выстрел из маузера, тут же упал убитый. Пятеро других офицеров (в их числе и мой брат) получили тяжелые ранения. Остальные все были схвачены напавшими. Оказывается, на рассвете организованная банда дезертиров и крестьян, возглавляемая одноруким матросом, прошла незамеченной по оврагу и, выждав, когда мы все вошли в конюшню, сделала неожиданное нападение, которым мы были захвачены врасплох. Лишь один корнет Спришевский, успевший вывести свою лошадь, ускакал (что нас, в конечном итоге, спасло от самосуда). Подстрекаемая матросом толпа хотела тут же нас прикончить, но под влиянием более умеренных элементов с самосудом задержалась, а поволокла нас назад в деревню Роги и втолкнула в какую-то хату, занявшись грабежом наших чемоданов.
Истекавших кровью наших раненых сперва отказались перевязать, крича, что все равно добивать будут. Но в деревне оказался самоотверженный фельдшер, который, вопреки запрещению и угрозам, перетащил раненых в свою хату и перевязал. Мой брат был тяжело ранен в голову пулей и несколько дней лежал без сознания и просто чудом выжил.
Пять дней мы находились в руках этой озверелой банды, и жизнь наша висела на волоске. Несколько раз под влиянием настояний матроса, который кричал, что, даже если сход решит нас пощадить, он «своей единственной рукой всех перестреляет», – нас тащили «к стенке», но в конце концов голос «умеренных» нас спас от немедленной расправы. Пять дней вокруг нас бесновалась толпа, решая, что с нами делать. В течение этих дней хотя я и считал, что у меня мало шансов выйти живым, но я все же дал себе слово, что если только каким-нибудь чудом выскочу из этой передряги, то поставлю задачей своей жизни рано или поздно расквитаться с бандитами.
Не раз в течение нашего «плена» какая-нибудь сердобольная баба подходила ко мне и говорила: «А брат-то твой помирает!» Когда же я просил, чтобы мне дали хоть проститься с братом, – меня не пускали.
Бог знает, чем бы это все кончилось, если бы не спас положение корнет Спришевский. Как я уже сказал, он один успел вскочить на лошадь и ускакать. Прискакав в соседнее большое село Тальянка, он обратился к местным «властям». Комиссар хоть и большевик, но оказался полупорядочным человеком и отправился в деревню Роги произвести «следствие». Его приезд образумил бандитов, напавших на нас, и они побоялись кончать с нами самосудом. Комиссар распорядился отправить наших раненых в ближайший город Умань и положить в госпиталь, а через день и нас, уцелевших, под конвоем отправили в тот же город и сдали городскому комиссару. Этот последний тоже оказался приличным человеком и через несколько дней отпустил нас на свободу. С разрешения старшего врача госпиталя, где лежали наши раненые, и мы расположились в пустой палате этого госпиталя.
В Умани в это время царило очень тревожное, напряженное настроение, и среди тамошней интеллигенции и «буржуев» ходили зловещие слухи о якобы ожидавшейся «Варфоломеевской ночи» для всех «врагов народа». Наше положение осложнялось тем, что мы были связаны своими ранеными, которые еще не были в состоянии двигаться и которых мы, конечно, не могли оставить одних.
И вот когда, как казалось, «тучи над нашими головами особенно сгустились», вдруг, проснувшись в одно прекрасное утро, мы узнали, что к Умани подходят немцы и все комиссары и чекисты бежали из города. Слух этот подтвердился, и в город действительно вошла какая-то германская часть и была открыта немецкая комендатура.
Использовав свое знание немецкого языка, я явился в комендатуру и заявил о бывшем на нас зверском нападении банды крестьян и дезертиров и о нашем ограблении, предупредив также немцев, что в деревне много оружия, вплоть до пулеметов.
В комендатуре мне было предложено подать письменное заявление, составив список ограбленного у нас имущества, обещав, что мое заявление будет направлено в штаб германского оккупационного корпуса, находящийся в Киеве.
Прошла неделя или две, и я был вызван в комендатуру, где мне было сообщено, что в связи с моим заявлением по распоряжению германских военных властей в деревню Роги будет направлена карательная экспедиция. При этом любезный комендант дал мне разрешение сопровождать экспедицию для опознания ограбленного у нас имущества.
На следующий день рота германцев с пулеметами подошла к деревне Роги и, заняв входы и выходы из нее, начала сгонять все мужское население на площадь посередине деревни. Начальник отряда в ультимативной форме приказал снести на площадь все имевшееся в деревне оружие и ограбленное у нас имущество.
Узнав с моих слов, что среди оружия должно быть и мое Георгиевское оружие, которое является у нас высоким знаком отличия, начальник отряда приказал найти его и вручил мне.
Еще находясь в «плену», я узнал имя возглавителя банды – матроса Анания Бондаря и других подстрекателей нападения. Понятно то чувство, которое я испытал, когда увидел между двумя дюжими германскими солдатами приведенного однорукого матроса! Тут же на месте состоялось заседание полевого суда, и матрос Ананий Бондарь и физический убийца корнета Науменко (кажется, по фамилии Белоусов) были приговорены к расстрелу. Приговор тут же был приведен в исполнение.
Прожив в Умани, кажется, два или три месяца и выждав, когда наши раненые настолько поправятся, чтобы быть в состоянии перенести путешествие по железной дороге, мы распрощались с Уманью, где успели приобрести много друзей, и отбыли в город Чугуев (стоянка полка в мирное время), куда начали съезжаться многие офицеры Ингерманландского гусарского полка.
Чугуев, как и вся Украина, был под германской оккупацией. В созданной ими «Гетманской Украине» под их опекой шло формирование «украинской» армии, в том числе и нескольких кавалерийских полков, для чего привлекались русские офицеры.
В Чугуеве должен был формироваться «Штаб 3-й кинной дивизии» и один из ее полков: «12-й кинный Пилтавский», куда привлекались бывшие чины Ингерманландского гусарского полка. Но ингерманландские офицеры всячески уклонялись от поступления в «украинскую» армию, имея намерение пробираться на Дон в Добровольческую антикоммунистическую армию.
Летом 1918 года, когда о Добровольческой армии получены были более конкретные данные, наше решение окончательно созрело и была намечена отправка офицеров на Дон небольшими группами, чтобы не привлекать внимания немцев, чинивших препятствия Добровольческой армии, как придерживавшейся «союзнической» ориентации.
В начале августа 1918 года тронулась из Чугуева первая группа офицеров полка (в числе пяти человек), среди которых был и я.
Таким образом, лишь в августе я смог продолжить свое следование в Добровольческую армию, прерванное в феврале бандитским на нас нападением.
Но об этом в следующей главе.
К началу 1918 года города Харьков и Чугуев (равно как и вся Украина) были оккупированы Германией и Австро-Венгрией, и под их эгидой было создано марионеточное государство «Независна Украйна» под управлением ставленника Германии – гетмана Павла Скоропадского307 (потомка гетмана Петровской эпохи).
Под охраной немецких штыков на Украине существовал относительный порядок и безопасность от произвола разложившихся революционных элементов страны. С одобрения немцев на Украине формировалась Гетманская украинская армия, конечно «прогерманской» ориентации. К формированию же Добровольческой армии, упорно державшейся «союзнической» ориентации, немцы, естественно, относились отрицательно и чинили ей всяческие препятствия. Исключение делалось для так называемой Астраханской армии308, которая была скорее германской ориентации.
Таким образом, отправка офицеров и добровольцев на Дон и Кубань (где была база Добрармии) встречала затруднения, и если и происходила, то нелегально. Но тем не менее в Харькове существовало секретное бюро Добровольческой армии, которое вербовало добровольцев и, теми или другими способами, направляло их по назначению.
Заведовал этим бюро Генерального штаба полковник Борис Александрович Штейфон (впоследствии генерал, командир Русского Корпуса во время Второй мировой войны).
Как я уже упоминал, офицеры Ингерманландского гусарского полка всячески уклонялись от вступления в «украинскую» армию, намереваясь пробраться в Добровольческую армию, чтобы бороться против большевиков. Глубоко почитая своего бывшего начальника дивизии – генерала графа Келлера, проживавшего после революции в Харькове, группа офицеров-ингерманландцев посетила его, чтобы узнать его мнение о Добровольческой армии.
Весной 1918 года граф Келлер в сопровождении ротмистра Тихонравова побывал на Дону, чтобы на месте ориентироваться в идеологии Добрармии, но, будучи бескомпромиссным монархистом, верным памяти своего Государя, он нашел для себя неприемлемым вступать в Добрармию, так как последняя не вынесла на своих «знаменах» открыто монархических лозунгов, а потому предполагал в дальнейшем формировать чисто монархическую (Южную) армию. Но, отказавшись вступить в Добровольческую армию, он нас, офицеров своей дивизии, благословил идти в Добрармию с тем, чтобы, когда он нам кликнет «клич», мы бы незамедлительно собрались к нему. (Увы, этого «клича» мы так и не дождались, ибо в декабре 1918 года этот благороднейший человек был подло убит бандой петлюровцев у памятника Богдана Хмельницкого в Киеве.)
В начале августа 1913 года первая группа офицеров Ингерманландского гусарского полка в составе ротмистров М.И. Тихонравова, П.П. Васецкого, Ю.А. Слезкина (то есть меня), штабс-ротмистра Ю.В. Яновского и корнета П.П. Лопырева, получив в секретном бюро полковника Штейфона проездные документы и прогонные деньги, нелегально села в поезд, идущий в направлении границы Донской области. Предварительно было решено выкрасть из бывшей полковой церкви в Чугуеве находящийся там наш старый Петровский штандарт, чтобы увезти его с собой в Добровольческую армию.
Задача вынести скрытно из церкви штандарт была возложена на штабс-ротмистра Яновского, который при помощи бывшего полкового священника, отца Василия Копецкого, у которого были ключи от церкви, проник в церковь (находившуюся уже в распоряжении «украинцев»), снял с древка полотнище штандарта и, спрятав его под шинелью, вынес.
Преодолев благополучно все «рогатки» на своем пути, переименованная группа офицеров-ингерманландцев достигла границ Донской области для дальнейшего следования в город Екатеринодар (Кубанской области), куда перешел штаб Добровольческой армии.
В штабе армии мы встретили своего однополчанина – Генерального штаба полковника С.Н. Ряснянского (Георгиевского кавалера и первопоходника) и при его посредничестве получили направление в штаб 1-й конной (Кубанской) дивизии, которой командовал незадолго до того прибывший в Добрармию генерал барон Врангель. В ожидании этого назначения мы пробыли несколько дней в Екатеринодаре и успели побывать на балу, устроенном дочерью генерала Корнилова в пользу Добровольческой армии. Был этот бал в здании Екатеринодарской 1-й женской гимназии, в которой в то время училась моя будущая жена (о существовании которой я тогда и не подозревал!).
Штаб 1-й конной дивизии находился в станице Петропавловской, недалеко от Екатеринодара. Имя генерала Врангеля – героя конной атаки под Каушеном, когда он со своим эскадроном взял, во время Первой мировой войны, германскую тяжелую батарею, – очень нам импонировало, а потому мы были очень удовлетворены этим назначением.
В штабе дивизии, куда мы явились, нас приветливо встретил молодой, высокий, стройный генерал с волевым лицом и энергичным взглядом – это был генерал Врангель, к которому мы так стремились попасть. По-видимому, и генерал Врангель был обрадован прибытием к нему кавалерийских офицеров и отнесся к нам очень дружелюбно, часто делясь с нами в задушевной беседе своим заветным желанием – создать в Добр-армии, наряду с казачьими, несколько регулярных кавалерийских полков (в то время в Добрармии было только два конных, не казачьих полка довольно смешанного состава).
Узнав, что при нас находится наш полковой штандарт, генерал Врангель предложил нам сформировать при его дивизии наш полк, обещав полное свое содействие в этом. Это предложение нас, конечно, очень воодушевило, и мы сейчас же разослали письма всем своим однополчанам, на приезд которых можно было рассчитывать, извещая их о начале формирования полка при дивизии генерала Врангеля.
Имея обещание генерала Врангеля помочь нам, мы приступили к формированию сперва одного эскадрона, получившего наименование «Разведывательного эскадрона штаба 1-й конной дивизии». Генерал Врангель выполнил свое обещание и всячески способствовал нашему формированию, направляя к нам всех офицеров и добровольцев (не казаков), прибывающих в дивизию, и давая нам разрешение на реквизицию отбитых у красных лошадей, седел и оружия.
По сформировании эскадрона командиром его был назначен ротмистр Тихонравов. В первую фазу формирования, принимая в ней участие, мне пришлось в то же время принять, по предложению генерала Врангеля, должность старшего адъютанта дивизии, как офицер, окончивший ускоренный курс академии Генерального штаба. Впрочем, на этой должности я долго не оставался, с прибытием в штаб дивизии назначенного адъютанта – офицера Генерального штаба.
По мере пополнения эскадрона добровольцами и несколькими прибывшими офицерами нашего полка, эскадрон развернулся в дивизион двухэскадронного состава, и под тем же названием «Разведывательного дивизиона», командиром которого стал ротмистр Тихонравов, я принял 1-й эскадрон, а ротмистр Васецкий – 2-й. Формирование дивизиона происходило, так сказать, «на ходу», в непрерывном движении и в боях, которые вела дивизия генерала Врангеля с красной армией Сорокина.
В этот период (лето 1918 года) дивизион, как отдельная воинская часть, принимал участие в боях дивизии к югу от реки Кубань, под Армавиром у Предтечи и других местах, а также принял непосредственное участие при взятии конным корпусом генерала Врангеля города Ставрополя. В Ставрополь прибыла еще группа офицеров нашего полка и среди них – мой брат Сергей (поручик), назначенный адъютантом дивизиона.
После взятия конным корпусом генерала Врангеля, в октябре 1918 года, Ставрополя, в котором, как я сказал, принял непосредственное участие «Разведывательный дивизион», наступавший на город со стороны женского монастыря, депутация офицеров Ингерманландского гусарского полка, во главе с ротмистром Тихонравовым, отправилась к Главнокомандующему Добрармией генералу Деникину с ходатайством о присвоении дивизиону (насчитывавшему в то время около 200 шашек, при 16 кадровых офицерах полка и полковом штандарте) своего исторического имени. Ходатайство это было горячо поддержано генералом Врангелем. Приказом Главнокомандующего от 30 октября 1918 года дивизион получил наименование «Ин-германландский гусарский дивизион». (Кажется, это был первый случай в Добрармии.) Командный состав дивизиона остался тот же, что в «Разведывательном дивизионе».
Это возрождение родного, горячо любимого полка в Добрармии (хотя бы и в масштабе дивизиона) вызвало у нас – офицеров полка – громадное воодушевление и подъем. Добровольцы же с радостью приняли имя старого, доблестного полка и надели его форму (голубые фуражки и погоны). Хотелось верить, что «воскресший» полк будет «жить» и выполнит свой долг перед Родиной в борьбе с красными ее поработителями.
27 ноября (ст. ст.) 1918 года в Ставрополе торжественно был отпразднован полковой праздник – первый полковой праздник в Добр-армии. Наш праздник совпал с праздником славного Нижегородского драгунского полка, с офицерами которого мы объединились. Много было выпито вина и произнесено горячих тостов!
В то время как первая группа офицеров Ингерманландского гусарского полка возродила в Добрармии свой дивизион (позже полк), другая группа офицеров, во главе с полковником (впоследствии генералом) Барбовичем, задержавшись в Чугуеве до падения власти гетмана Скоропадского на Украине, выступила в конном строю в поход, с целью пробиться через банды большевиков на Кубань, в Добровольческую армию. Часть офицеров (более молодых) вошла в Ингерманландский гусарский дивизион, сам же полковник Барбович был назначен командиром 2-го конного Дроздовского полка.
В ноябре 1918 года Ингерманландский гусарский дивизион был взят из конного корпуса генерала Врангеля и переброшен в Таврию. С грустью расстались мы с генералом Врангелем, которого, во время пребывания под его начальством, успели оценить и полюбить и которому были так много обязаны в возрождении полка. Но и уйдя из-под его непосредственного начальства, мы до конца Белой борьбы не теряли духовной связи как с генералом Врангелем, так и с его супругой – глубокоуважаемой баронессой Ольгой Михайловной, чье неизменное внимание и исключительную заботливость обо всех ингерманландцах мы глубоко ценили, будучи ей искренне преданными.
Связь эта сохранилась и на протяжении долгих лет в эмиграции.
В начале 1919 года, по прибытии дивизиона в город Мариуполь (Таврия), в него влился сформированный в этом городе конный офицерский эскадрон, имевший в своем составе не только офицеров разных полков, но даже и разного рода оружия. Эскадрон этот вошел 3-м эскадроном в Ингерманландский дивизион, а командиром его был назначен подполковник Г.П. Гурский (ингерманландец).
В конце января 1919 года дивизион был переброшен в каменноугольный район Донецкого бассейна в окрестности города Юзовки и размещен в поселке Лидневского рудника. Задачей дивизиона была борьба с сильно разросшимися в этом районе бандами «батьки» Махно, тревожившими тылы Добровольческой армии. Дивизион был временно оперативно подчинен командиру Самурского пехотного полка, действовавшего против банд Махно.
В январе—феврале 1919 года дивизион, совместно с Самурским пехотным полком, вел бои с крупными, хорошо вооруженными махновцами в районе села Пологи (главное гнездо махновцев) и села Михайловка (Екатеринославской губернии). Для совместных действий с Самурским полком эскадроны ингерманландцев поочередно придавались отдельным батальонам самурцев. Я забыл указать, что еще перед переброской дивизиона в Таврию из него были откомандированы все казаки (кубанские), составлявшие значительную часть рядовых чинов дивизиона. Это, конечно, сильно ослабило численный состав дивизиона и в эскадронах насчитывалось по 40—50 шашек.
В апреле 1919 года дивизион вместе с самурцами вел бои с махновцами у станции Иловайская – Моспино (Донской области). 5 мая 1919 года Самурский пехотный полк оборонял участок у железнодорожной станции Моспино. В распоряжение командира Самурского полка был придан мой эскадрон, поставленный им в резерв боевого участка. Красные большими силами повели наступление на станцию Моспино, которую Самурский полк, очень слабого состава, защищал.
Около полудня натиск красных усилился, и самурцы, понесшие большие потери, с трудом удерживали свой участок. Наконец, после яростных атак во много раз превышавших силами красных, поредевшие цепи самурцев не выдержали и начали отходить. Казалось, что им не удастся сдержать натиск красных и удержать за собой станцию Моспино…
В самый критический момент сзади показалось большое облако пыли, в середине которого мы увидели быстро приближающуюся колонну повозок, на которых сидели доблестные кубанские пластуны, брошенные на помощь самурцам. Соскакивая на ходу с повозок и рассыпаясь в цепь, лихие пластуны повели энергичное контрнаступление, задерживая натиск красных.
Наблюдая в бинокль все моменты этого боя, я почувствовал психологический перелом его и, скомандовав укрыто стоявшему эскадрону «Садись!», развернув его, стремительно атаковал замявшихся красных, рубя и гоня их перед собой…
В самый момент атаки, когда я уже был в нескольких шагах от красных цепей, подо мной, на полном скаку, была убита лошадь. Пересев на лошадь моего вестового, я довел атаку до конца, взяв два действующих пулемета и около 50 пленных. Атака эта, предпринятая по моей личной инициативе, заслужила благодарность командира Самурского полка полковника 3вягина и была отмечена в сводке штаба Главнокомандующего. В июне 1919 года дивизион вел бои на подступах к Харькову, под Белгородом и у станции Томаровка.
1 июля 1919 года дивизион, получив пополнение, развернулся в полк под своим старым историческим именем – «Ингерманландский гусарский полк». В состав полка входило четыре конных эскадрона (5-й, в ожидании получения лошадей, был пеший). Кроме того, при полку была дана возможность сформироваться по одному эскадрону наших однодивизников по 10-й кавалерийской дивизии – новгородских драгун и одесских улан, которые тоже входили в боевой состав Ингерманландского полка.
Командиром полка был назначен М.И. Тихонравов, произведенный к этому времени в полковники. Полковник Гурский занял должность помощника командира полка по строевой части. Я был назначен командиром 1-го дивизиона (1-й и 2-й эскадроны), а ротмистр Васецкий – командиром 2-го дивизиона (3-й и 4-й эскадроны). Новгородским эскадроном командовал, если не ошибаюсь, ротмистр Валуев309, а Одесским – ротмистр Хвостиков310 (впоследствии новгородцы и одессцы имели по два эскадрона). Наш 5-й (пеший) эскадрон принял штабс-ротмистр Яновский. Мой брат Сергей занял должность полкового адъютанта.
Во время нашей стоянки у станции Томаровка (недалеко от Белгорода), в большом селе под тем же названием, я пережил неприятное приключение: во время нашего обеда в офицерском собрании полка к железнодорожной станции Томаровка подошел из Белгорода наш бронепоезд «Офицер»311, легкого типа, вооруженный двумя трехдюймовыми орудиями. Командовал им полковник Лебедев312 – отличный энергичный офицер. Для ориентировки он зашел в штаб полка и, разумеется, был приглашен в офицерское собрание пообедать.
После сытного обеда с соответствующим «возлиянием» полковник Лебедев сообщил, что сейчас пойдет на своем «Офицере» к станции Готня, чтобы обстрелять станцию и расположение красных. Будучи не занят, я попросил его взять меня с собой в эту экспедицию. Подойдя к станции Готня, занятой красными, «Офицер» выпустил по ней несколько снарядов.
В это время издалека, из-за поворота железнодорожного пути, показался большевистский бронепоезд тяжелого типа с дальнобойными орудиями (кажется, шестидюймовыми). Находясь на недостигаемой для наших снарядов дистанции, он издалека обстрелял «Офицера» тяжелыми снарядами, продолжая подвигаться вперед. Одним из первых снарядов у нас была повреждена площадка с орудиями. Следующий снаряд угодил в наш паровоз, вызвав взрыв парового котла, причем хлынувшим кипятком были сильно ошпарены наш машинист и кочегар.
Этим попаданием наш бронепоезд потерял способность движения и остался беспомощно стоять под обстрелом красных. Вспомогательный наш поезд, следовавший позади «Офицера», сделал несколько попыток подойти, чтобы взять нас на буксир и вытащить из нашего беспомощного положения, но сам пострадал от снаряда, разбившего вдребезги один из вагонов, и сильный огонь красного бронепоезда не позволял ему приблизиться к нам.
Наконец вспомогательному поезду все же удалось подойти и взять нас на буксир и полным ходом вывести из-под огня. Доставленный сперва на станцию Томаровка поезд дальше был отправлен в Белгород для полного ремонта.
После этого случая я «закаялся» совершать такие «увеселительные прогулки» – в чистом поле, на коне чувствуешь себя увереннее.
С июля 1919 года полк вошел в состав 5-го конного корпуса генерала Юзефовича, в котором были две кавалерийские дивизии из регулярных кавалерийских полков (1-я и 2-я кавалерийские дивизии). Ингерманландский гусарский полк входил в 1-ю кавалерийскую дивизию.
Все лето полк, в составе 5-го конного корпуса, вел бои в Курско-Орловском направлении, а также принял участие в операции по освобождению Киева.
14 ноября 1919 года, как окончивший ускоренный курс Академии Генерального штаба, я был отозван из полка и назначен старшим адъютантом штаба 1-й Терской казачьей дивизии313, которой командовал генерал Владимир Агоев314 (его младший брат Константин Агоев315 в той же дивизии командовал бригадой). В декабре 1919 года начальник штаба этой дивизии – Генерального штаба полковник Аметистов316 – был куда-то командирован и я вступил в исполнение должности начальника штаба, в каковой должности и оставался весь тяжелый период неудач Добровольческой армии (и казачьих частей) почти до самой Новороссийской эвакуации. В конце февраля 1920 года я по своему желанию был откомандирован в свой полк, который нагнал на пути к Новороссийску.
В период, предшествовавший отходу Добровольческой армии к Новороссийску, ввиду наступивших неудач и понесенных больших потерь Добрармии как людьми, так и в конском составе, 5-й конный корпус, ряды которого сильно поредели, был сведен в одну трехполковую бригаду, командиром которой был назначен генерал Барбович (ингерманландец). В свою очередь, и Ингерманландский гусарский полк был сведен в трехэскадронный дивизион, который вошел в 1-й кавалерийский полк, командиром которого стал полковник Тихонравов.
В январе 1920 года Кавалерийская бригада генерала Барбовича отошла за Дон и стала в Батайске. В это время красные большими силами перешли в решительное наступление, угрожая жизненным центрам Донской области. 5 января 1920 года были получены сведения о движении к Батайску конной армии «Красного Мюрата» – Буденного, и поднятая по тревоге бригада генерала Барбовича была направлена на угрожаемый пункт переправы через Дон – у станицы Ольгинской.
6 января 1920 года бригада генерала Барбовича совместно с Терско-Кубанским корпусом генерала Агоева стремительно атаковала переправившиеся у станицы Ольгинской части Буденного и наголову разбила их, причем сам Буденный еле спасся, ускакав на тачанке.
В конце февраля 1920 года под станицей Егорлыцкой произошел самый крупный (за всю войну) конный бой нашей конницы с красной конницей Буденного и Думенко, в котором с обеих сторон участвовало до 20 000 конницы. В этом бою с нашей стороны был собран «кулак» из Донского корпуса генерала Павлова, Терско-Кубанского корпуса генерала Агоева и бригады генерала Барбовича. В этом столкновении двух крупных масс конницы первоначальный успех был на нашей стороне, и стремительной атакой бригады генерала Барбовича и нескольких казачьих полков красная конница была отброшена за реку Егорлык. Но успех не мог быть развит вследствие начавшегося разложения у казаков (особенно кубанских), не желавших больше воевать и покидавших ряды своих полков. Хотя это разложение коснулось не всех казачьих частей, но казачий дух был уже подорван и начался наш отход к Новороссийску.
Добровольческая армия сделала еще попытку взять инициативу в свои руки, но успеха не имела, и наше оставление Новороссийска с целью переброски в Крым было уже предрешено. В этом последнем бою под Егорлыцкой я еще был в штабе 1-й Терской дивизии.
Оглядываясь на пройденный Добровольческой армией тернистый путь в борьбе за Кубань, Дон, Юг России или на путях к Москве (Курск – Орел), я не могу не вспомнить с теплым чувством нашу жертвенную русскую молодежь, оставившую светлый, немеркнущий след на этом пути защиты чести России!
Какой страны история знает пример такого стихийного массового героизма юношей и мальчиков, добровольно отдавших свои жизни за Родину?! Разве можно забыть этих мальчиков – партизан Семилетова или Чернецова, своею грудью защищавших подступы к Новочеркасску или Екатеринодару от наступавших большевиков в то время, как возвращавшиеся в свои станицы «фронтовики» митинговали или держали «нейтралитет»! Разве можно забыть те сотни кадет и гимназистов, которые бежали из дома на Дон или Кубань, чтобы встать в ряды легендарных корниловцев, марковцев и дроздовцев или в ряды добровольческих кавалерийских полков?! Перед моим мысленным взором проходят, один за другим, эти герои, мальчики-воины… Я не помню их всех по именам, но и сейчас, после 55 долгих лет, стоят они перед моими глазами, как будто видел я их только вчера.
Вот маленький кадетик Сумского корпуса, звали его, кажется, Миша… Вытягиваясь, чтобы казаться выше, и стараясь говорить баском, он просится, чтобы я принял его в свой эскадрон.
– Да сколько же тебе лет?
– В будущем году пойдет семнадцатый!
(При раскрытии скобок оказывается, что сейчас-то ему всего пятнадцать лет!)
Когда я отказываюсь его принять, глаза Миши наполняются слезами.
– У меня никого нет. Мне некуда идти!
Скрепя сердце беру его в эскадрон, стараясь упрятать куда-нибудь побезопаснее. Увы, большевистская пуля его все же нашла. Маленькая могила его осталась где-то в кубанских степях.
А вот славный, немного застенчивый шестнадцатилетний гимназист Коля. Несмотря на кажущуюся неповоротливость, это храбрый и толковый «солдат». Помню, когда конный корпус генерала Врангеля брал город Ставрополь, мой эскадрон получил задание – наступая со стороны женского монастыря, очистить предместье города от засевших в домах большевиков. Медленно двигаясь по улице, мой спешенный эскадрон с боем выбивал отстреливавшихся из окон и дверей красных. Под сильным перекрестным огнем цепь эскадрона должна была залечь поперек улицы. Коля лежал в нескольких шагах левее меня, служа мне связным для передачи приказаний. Какое-то движение правее меня привлекло мое внимание. Не глядя на Колю, я ему что-то сказал. Ответа не слышу. Поворачиваюсь к нему и вижу, что мой Коля лежит уткнувшись в землю, а из головы его течет струйка крови. Подбежавшие санитары вынесли его из цепи. Позже какой-то очевидец рассказал, что на перевязочном пункте Коля скончался на руках перевязывавшей его сестры милосердия.
Жалко мне было этого славного мальчика, и с тяжелым сердцем вычеркнул я его из списка эскадрона.
Проходит пять-шесть месяцев, и в один прекрасный день является в эскадрон не кто иной, как Коля! Как всегда застенчиво улыбаясь, докладывает, что под Ставрополем он не был убит, а только тяжело ранен, и просит зачислить его в родной эскадрон. Оказывается, как это часто бывает, очевидец перепутал и преждевременно «похоронил» Колю. Впрочем, через пару месяцев вторая пуля догнала бедного Колю и он пал смертью героя. Лежит он где-то под Харьковом.
А вот другие два бравых кадета Полтавского корпуса. Один ростом повыше, а другой маленький и очень живой. Сердце обливалось кровью при виде того, каких усилий стоило этому малышу поднимать тяжелое кавалерийское седло, чтобы по тревоге быстро поседлать свою лошадь! Но малые годы и небольшой рост не препятствие для подвига: посланные с важным донесением, мои полтавские кадетики с боем пробиваются через кольцо красных и доставляют донесение по назначению.
И много еще было их – этих сильных духом мальчиков-героев. Одни из них, исполнив до конца свой долг, лежат там – далеко, под родной, русской землей. Другие же, уцелев и украшенные Георгиевскими крестами, стали впоследствии отличными унтер-офицерами и даже офицерами, пополнив собой ряды выбитого командного состава…
Но я отвлекся от постепенности событий.
Как я уже сказал, бой под Егорлыцкой был последней попыткой командования Добровольческой армии отнять у красных инициативу в боевых операциях. Потерпев неудачу, Добрармия продолжила свой безостановочный отход к Новороссийску для эвакуации в Крым.
В Новороссийске сразу же обнаружился недостаток в плавучих средствах для перевозки такой массы войск. Вследствие этого пришлось не только бросить в порту в море всю артиллерию и броневые машины и оставить весь конский состав, но не хватало места, чтобы погрузить всех людей на пароходы, а потому большая часть казаков двинулась в конном строю вдоль берега моря на Туапсе и далее, к границам Грузии. Но Грузия отказалась пропустить их на свою территорию, и часть казаков вынуждена была капитулировать перед красными.
Более счастливыми оказались регулярные полки Добровольческой армии. Корниловцы, марковцы и дроздовцы успели обеспечить себя необходимым тоннажем и своевременно погрузиться. В то время как происходила их погрузка, кавалерийская бригада генерала Барбовича получила приказание задержаться на подступах к Новороссийску и прикрывать посадку на суда пехоты, и ей пришлось с боем удерживать красных, наступавших от Тоннельной. По получении известия, что большевики заняли Абрау-Дюрсо (место производства русского шампанского), в непосредственной близости от Новороссийска, бригада генерала Барбовича была брошена туда, чтобы выбить красных, угрожавших посадке частей Добровольческой армии на пароходы. По выполнении этой задачи бригада генерала Барбовича опять заняла оборонительную позицию, прикрывая погрузку.
Лишь когда посадка пехоты на суда была закончена, кавалерийские полки генерала Барбовича (в том числе и ингерманландцы) начали отходить к порту и, бросив на молу своих лошадей, погрузились на небольшой пароход «Аю-Даг» и уже под артиллерийским обстрелом большевиков, занимавших Новороссийск, 22 марта 1920 года вышли из порта и взяли курс на Крым. Часть людей, не поместившихся на пароходе, погрузилась на баржу, которую вел на буксире «Аю-Даг».
Громадный английский сверхдредноут «Король Индии», который должен был своими мощными, дальнобойными орудиями прикрывать эвакуацию Добровольческой армии, не дав ни одного выстрела, поспешно первый покинул порт, бросив на произвол судьбы не попавших на пароходы добровольцев и в том числе и множество больных и раненых.
Жуткую, кошмарную картину представлял собой в этот день порт покидаемого Добрармией Новороссийска: множество брошенных артиллерийских орудий и броневиков валялось на всех улицах, прилегавших к порту… Тысячи брошенных, голодных лошадей, понурив головы, стояли на молах, тщетно ожидая своих хозяев… Раздирающие сцены отчаяния тех несчастных, которые, опоздав на погрузку, скопились на молах и, глядя вслед отходящим пароходам, потрясали кулаками им вслед…
Много последовало после того событий, но забыть весь ужас Новороссийской эвакуации в марте 1920 года – невозможно.
В конце марта 1920 года эвакуированные из Новороссийска части бригады генерала Барбовича прибыли в Крым и высадились в порту города Феодосии.
С подорванным от военных неудач духом, потрепанные и безлошадные кавалерийские полки были расположены в татарских деревнях в окрестностях города Феодосии в ожидании своей реорганизации, пополнения, вооружения и посадки на лошадей. Ингерманландцев было три эскадрона слабого состава, при которых был штандарт Ингерманландского гусарского полка.
Еще до Новороссийска, при отходе Добровольческой армии за Дон, в декабре 1919 года часть ингерманландских гусар, оторвавшись от своего главного ядра, отошла в Крым, защищаемый корпусом генерала Слащева. Старший из офицеров, ротмистр Яновский, сформировал из них (с поступлением новых добровольцев) трехэскадронный дивизион, вошедший в бригаду донского генерала Морозова.
За блестящие боевые действия этого дивизиона, взявшего конной атакой Перекопский вал, занятый большевиками, все офицеры, бывшие в этот день в строю, были генералом Слащевым произведены в следующий чин. Этот дивизион долго был в отделе от главного ядра полка и лишь в апреле 1920 года был к нему присоединен.
По соединении обеих частей ингерманландцев и реорганизации их они были сформированы в трехэскадронный дивизион, вошедший в состав 5-го кавалерийского полка, командиром которого был назначен полковник Тихонравов.
Перед этим соединением, в период вынужденного бездействия, в ожидании посадки на лошадей, произошла моя личная драма: столкновение мое с Ю.В.Я., имевшее своим результатом получение мною вызова на дуэль. Конечно, во время войны, когда жизнь каждого офицера нужна России, дуэль является актом недопустимым, но чувство собственного достоинства и самолюбия заставило меня принять вызов. Несмотря на попытки старшего штаб-офицера – полковника Гурского нас примирить, дуэль все же состоялась, и мы обменялись двумя выстрелами (я стрелял в воздух, а Ю.В.Я. намеренно промахнулся, стреляя в меня). На этом инцидент был официально ликвидирован, но наше фактическое примирение последовало значительно позже, уже в Галлиполи.
Через несколько дней после прибытия в Крым из Новороссийска частей Добровольческой армии произошла смена высшего командования: Главнокомандующий – генерал Деникин отказался от своего поста и на последовавшем совете старших начальников решено было передать эту должность находившемуся «не у дел» в Константинополе генералу Врангелю. Чтобы это назначение не имело характер «выборного начала», генерал Деникин перед своим отъездом из Крыма утвердил генерала Врангеля в должности Главнокомандующего армией.
После этого генерал Деникин на английском военном корабле отбыл в Константинополь, а оттуда, по приглашению английского правительства, – в Англию. С генералом Деникиным покинул Крым и его начальник штаба – генерал Романовский (павший в Константинополе от руки какого-то фанатика).
Со свойственной ему энергией и талантом влиять на подчиненных, новый Главнокомандующий генерал Врангель, принявший также обязанности правителя Крыма, приступил к реорганизации армии, сумев вновь вдохнуть в дезорганизованных, павших от неудач духом белых воинов веру в конечную победу и волю к продолжению вооруженной борьбы с поработителями нашей Родины. С вступлением генерала Врангеля в командование Добровольческой армией она была переименована в Русскую Армию.
К концу мая 1920 года Русская Армия, успевшая отдохнуть, пополниться и реорганизоваться, была приведена в готовность к новым боевым действиям. Безлошадные кавалерийские полки постепенно были посажены на коней и встали в строй. Кавалерийские части, прибывшие из Новороссийска, <…> были сведены в четырехполковую дивизию, с нумерацией полков от 1-го до 4-го (ингерманландцы вошли в состав 1-го кавалерийского полка). Начальником дивизии был назначен генерал Барбович. Таким образом, в составе этой дивизии четыре ингерманландца заняли командные должности: начальник дивизии – генерал Барбович; командир Сводно-гвардейского кавалерийского полка – полковник Ряснянский; командир 1-го кавалерийского полка – полковник Тихонравов и командир пешего полка кавалерийской дивизии – полковник Пальшау. Позже была сформирована и 2-я кавалерийская дивизия. Генерал Барбович стал командиром Сводно-кавалерийского корпуса, а 1-ю кавалерийскую дивизию принял полковник Сабуров (черниговский гусар), а позже его сменил генерал Выгран (бугский улан).
Согласно распоряжению генерал-квартирмейстера Главного штаба, 1 июня 1920 года я был откомандирован от полка в штаб Главнокомандующего как офицер, окончивший сокращенный курс Академии Генерального штаба. В Севастополе, где находился Главный штаб, я нес дежурства по Генеральному штабу. Приказом Главнокомандующего все офицеры, проходившие курс Академии Генерального штаба и состоявшие в армии, были «причислены к Генеральному штабу».
Приказом Главнокомандующего от 13 июля 1920 года я был за боевые отличия произведен в чин подполковника (со старшинством с 3 сентября 1919 года), а позже в чин полковника. Конечно, мое самолюбие – надеть в 29 лет штаб-офицерские погоны – было удовлетворено.
10 августа 1920 года я был назначен старшим адъютантом штаба 1-й кавалерийской дивизии (фактически как штаб-офицер – помощником начальника штаба дивизии). Командовал дивизией полковник Сабуров (а позже его сменил генерал Выгран), начальником же штаба был Генерального штаба полковник Фукс317. Как с генералом Выграном, так и с полковником Фуксом (оба бывшие питомцы Елисаветградского кавалерийского училища) у меня сразу же установились хорошие, дружественные отношения, и служить с ними было легко и приятно.
Еще в конце мая 1920 года генерал Врангель наметил операцию вторжения из Крыма в Северную Таврию. Главным побуждением генерала Врангеля было расширить территорию, занимаемую армией, так как небольшая площадь Крыма создавала затруднения в смысле прокормления армии и населения Крыма.
25 мая, после сильнейшей артиллерийской подготовки, наша доблестная пехота перешла в энергичное наступление и, прорвав позиции красных у Перекопского вала, отделявшего Крым от Таврии, вторглась на плечах у разбитого противника в пределы Таврии. Наша же конница стремительной атакой разбила сильные латышские части красных у Чаплинки и овладела их позицией у этого населенного пункта.
С 31 мая по 7 июля шло успешное продвижение Русской Армии по Таврии и преследование в беспорядке отходивших красных, что позволило нам овладеть почти всей Северной Таврией до самого Днепра. Это сильно облегчило генералу Врангелю разрешение трудной проблемы питания большой армии и населения Крыма природными, богатыми ресурсами этого края.
В ходе этой операции в бою под селом Константиновка (Северная Таврия) 20 августа 1920 года я был ранен осколком гранаты в правую руку (кисть), но остался в строю до конца боя. На следующий же день, вследствие наступившего осложнения раны (в которой началось нагноение), я был эвакуирован в Севастопольский военный госпиталь. После излечения, 18 сентября 1920 года, я вернулся на свою должность.
До самого сентября 1920 года Русская Армия удерживала за собой почти всю территорию Северной Таврии, несмотря на попытки красных вытеснить ее оттуда. Но в сентябре, с заключением Польшей мира с Советской Россией (с которой она была в состоянии войны), положение сразу изменилось не в нашу пользу, так как большевики смогли перебросить всю свою армию с Польского фронта против армии генерала Врангеля, что поставило ее в крайне тяжелое положение, так как соотношение сил сразу стало 1 к 10 (в пользу большевиков). Особенный перевес большевикам дала переброска на «Врангелевский фронт» огромной конной армии Буденного.
В конце сентября 1920 года красные повели энергичное наступление с нескольких сторон, сдавливая армию генерала Врангеля к «горлышку» Крымской «бутылки». Видя невозможность дальше удерживать за собой Таврию и боясь, что Русская Армия сможет быть отрезана от Крыма, генерал Врангель приказал армии отходить в Крым на заранее укрепленную позицию, надеясь успешно отбиваться в Крыму, имея перед собой узкий перешеек, по обеим сторонам которого были водные Сиваши, что облегчало оборону Крыма даже и от во много раз сильнейшего противника.
Но в этот фатальный 1920 год даже сама природа вооружилась против нас, и в октябре ударили такие морозы, непривычные для Южного Крыма, что даже никогда не замерзавшие Сиваши покрылись толстым слоем льда, позволявшим переходить по нему.
29 октября 1920 года, ночью, отборная пехота красных обошла по льду с двух сторон Перекопский перешеек в районе Юшуни и Карповой Балки и атаковала части армии генерала Врангеля, оборонявшие Перекопский перешеек.
Целый день 30 октября большевики густыми цепями, не считаясь с громадными потерями от нашего огня, вели яростные атаки на жидкие цепи белых, занимавших окопы на перешейке. В ожесточенном бою, доходившем до штыкового удара, окопы переходили несколько раз из рук в руки. Несколько раз наша доблестная конница стремительной атакой выбивала красных из захваченных ими окопов и красные волны откатывались назад…
Но и для героев есть невозможное… потеряв почти 50 процентов убитыми и ранеными, обескровленные остатки белых полков начали отходить. За нашей спиной было море… Гибель Белой армии, прижатой к морю, казалась неминуемой…
В этот момент полной, казалось, безнадежности и обреченности был передан приказ генерала Врангеля: «Оторваться от красных и спешно отходить к морским портам для погрузки на пароходы!»
Обессиленные огромными потерями, красные преследовали отступавшие части Белой армии крайне вяло.
Форсированными маршами 31 октября части армии генерала Врангеля, оторвавшись на целый переход от большевиков, успели достигнуть Севастополя, Феодосии, Керчи и Ялты, согласно указанному в приказе распределению, где их ждали приготовленные пароходы, снабженные запасом угля, достаточным для перехода Черного моря.
Кавалерийский корпус генерала Барбовича (в составе которого находился и я), пройдя форсированным, ночным переходом расстояние до Ялты, прибыл в порт этого города и не только успел в полном порядке погрузить на пароходы весь личный состав корпуса (бросив, конечно, лошадей), но и предоставить возможность сесть на пароход «Крым» и тем лицам гражданского звания, которые не могли и не хотели оставаться в красном Крыму. В числе таковых мы с моим братом Сергеем помогли погрузиться на пароход «Крым» (на котором поместились ингерманландцы) и нашей близко знакомой семье Лесевицких, живших в Ялте.
К моему успокоению, мне удалось получить известие, что моя мама заблаговременно успела покинуть Россию, погрузившись несколько месяцев тому назад на какой-то пароход в Новороссийске (позже я узнал, что она эвакуировалась в Египет). Об отце же, который оставался в Петрограде, я по-прежнему не имел никаких сведений и очень беспокоился за него. (Уже находясь в эмиграции во Франции, до меня дошли сведения, что еще в 1919 году он умер в Петрограде от голода и холода и, конечно, ограбленный.)
В отличие от Новороссийской эвакуации, при которой, из-за отсутствия подготовленного плана и организованности, не было заготовлено достаточного тоннажа и целые части не могли быть погружены на пароходы и частично погибли, частично капитулировали, – Крымская эвакуация явила пример блестящей подготовки и выполнения и не только позволила погрузить в порядке весь личный состав Белой армии с ее госпиталями, ранеными и больными, и даже частью интендантских складов, но и дала возможность значительному числу лиц гражданского звания и их семьям сесть на пароходы и покинуть охваченный красным пламенем Крым. В этом сказался талант и заботливость генерала Врангеля, предвидевшего возможность необходимости эвакуации.
С тяжелым чувством покидали мы политую кровью Русскую землю и шли в полную неизвестность, о чем говорил и предупреждал последний приказ генерала Врангеля на Русской земле: «Дальнейшие пути наши полны неизвестности. Другой земли, кроме Крыма, у нас нет…»
1 ноября 1920 года целая флотилия перегруженных людьми пароходов всех видов и размеров собралась в Севастопольском рейде. Это было все, что оставалось от Белой армии после трех лет ее героической борьбы за честь России! Но даже сломленная физически, она не была побеждена морально и отошла с оружием в руках, увозя с собой свои овеянные славой боевые знамена и штандарты. Это была еще грозная для врагов армада!!
Вот на легкой яхте «Лукулл» показался на рейде генерал Врангель, объезжавший корабли со своими боевыми соратниками… Восторженное, громовое «Ура» своему обожаемому вождю потрясло воздух рейда, и, вытянувшись в длинную кильватерную колонну, флотилия с Белой армией взяла курс на Константинополь.
На палубе парохода «Крым», на котором я находился, трубачи одного из кавалерийских полков заиграли гимн «Боже, Царя храни», как бы прощаясь им с Россией, как залог верности ей… Головы всех благоговейно обнажались и мысли обратились к ней – горячо любимой Родине… Со слезами на глазах смотрел я на удалявшийся город Ялту и душа была переполнена тоской по покидаемой России… Мой брат Сергей стоял рядом со мной и не отрывал глаз от исчезавших берегов родимой Русской земли.
Все дальше и дальше отходят очертания Крыма, где еще вчера гордо развевался русский трехцветный флаг… Вот они еще чуть видны… Еще несколько минут, и последняя скала окончательно скрылась из виду, и кругом, сколько глаз хватает, видны лишь одни мутные волны Черного моря…
Прощай навсегда, родная, незабываемая Россия!
В пасмурный, холодный день 22 ноября 1920 года пароходы с частями Белой армии (сведенными в 1-й армейский корпус генерала Кутепова) стали около унылых берегов Галлиполийского полуострова и бросили якорь против города Галлиполи. От одного из пароходов отвалила лодка, и из нее на берег вышел моложавый, коренастый генерал с небольшой черной бородой – это был герой Белой борьбы, генерал от инфантерии Александр Павлович Кутепов – командир 1-го армейского корпуса Русской Армии. Он был встречен комендантом французского гарнизона, расположенного в Галлиполи – полковником Томассеном. (В Галлиполи стоял батальон черных сенегальских стрелков.) Французский комендант был предупрежден о прибытии в Галлиполи контингентов Белой русской армии и предоставил в распоряжение генерала Кутепова верховую лошадь, на которой генерал Кутепов сейчас же отправился, в сопровождении французского офицера, осмотреть место, отведенное для русского лагеря. В 6—7 километрах от города, среди пустынных холмов, покрытых колючим кустарником, полным ядовитых змей, тарантулов и скорпионов, открывалась широкая долина, перерезанная посередине небольшой речкой, впадавшей в Дарданелльский пролив. Ни каких-либо жилых помещений, ни деревца, на котором мог бы остановиться глаз, не было на этой унылой местности, недаром носившей название «Долина Смерти» (вероятно, по причине большого количества находившихся там ядовитых гадов).