В конце января 1905 года мой деверь Фриц Хохберг женился в Лондоне на Нэнси Берк-Рош, дочери второго лорда Фермоя. Это событие порадовало всех нас, потому что Нэнси очаровательна. Фриц, который с первой встречи стал моим искренним другом, обожал Англию и охоту и хотел проводить там почти все время; Нэнси, как приличествует девушке из семьи знаменитых охотников, была искусной наездницей; и все казалось благоприятным.
Я хотела, чтобы мой второй ребенок родился в Лондоне. Мы на короткий срок сняли меблированный дом на Брутон-стрит, чтобы находиться рядом с врачами и друзьями. Я всегда верила в необходимость «держаться на ногах», как говорят бедняки; поэтому я ходила до последнего момента. За неделю до рождения Лекселя я сидела в партере в театре с мужем, а как-то вечером ужинала в посольстве Германии с Меттернихом, папулей и парой друзей; и это после того, как вечером я возила папулю и маленького Гензеля по Лондону. Король Эдуард дважды намекал, что я слишком активна и должна отдыхать, – но я разбиралась в себе лучше, чем он. Я нисколько не боялась и не видела причин не участвовать в тихих маленьких ужинах; я и сама устраивала званые ужины на Брутон-стрит.
1 февраля родился мой второй сын. Не знаю, в том ли причина, что он родился в милом старом Лондоне, но он совершенный англичанин и любит Лондон больше любого другого города мира. Его крестили в Королевской часовне Сент-Джеймсского дворца, и его крестильная рубашка была покрыта вуалью из брюссельского кружева, которое носила бабушка
Оливия, когда выходила замуж; мы с Шилой тоже надевали ее кружева на свадьбу. Восприемниками были король Георг V, тогда принц Уэльский, королева Александра и кронпринц Вильгельм Прусский; кроме них, на крещении присутствовали бабушка Оливия, Пэтси и мой брат Джордж. Поэтому младенца нарекли именами Александр Фредерик Вильгельм Георг Конрад Эрнест Максимилиан – удивительно ли, что мы называем его Лексель! Старую часовню великолепно украсили моими любимыми цветами, белокрыльниками и маргаритками. Ганс представлял кронпринца; у двери он встретил королеву Александру, которая замечательно выглядела. Лекселя крестили водой из реки Иордан; я взяла его у няни и сама передала на руки королеве Александре; поэтому ее имя он получил первым, и официально к нему всегда обращаются «Александр». Став матерью двух красивых сыновей, я была счастлива, как только может быть счастлива женщина.
Когда Лекселю исполнилось пять недель, я отправилась в любимый Ньюлендс морем; там Гензель, который находился в Итоне у Шилы, увидел младшего брата и сразу же полюбил его.
Как всегда в Ньюлендсе, я прекрасно проводила время. Ганс старался приезжать к нам как можно чаще, но ему приходилось носиться туда-сюда, так как он должен был посещать заседания бундесрата в Берлине и местного парламента в Бреслау. Примерно в середине марта я получила милое письмо от кайзера, в котором он писал, что будут проведены санитарные улучшения в силезских городах, за которые я так долго ратовала; необходимые деньги выделены. Я обрадовалась и, находясь в моем счастливом английском доме, почувствовала себя спокойно, зная, что у людей по крайней мере будет чистая вода и они не будут страдать от ужасной вони, проникавшей в их дома. Наконец-то я настояла на своем, и то, что некоторые немецкие друзья называли моим «упрямством», окончилось практической пользой. Когда я на что-то решаюсь, я обычно добиваюсь успеха. Будь я видным государственным деятелем или предпринимателем, эту черту моего характера называли бы упорством; поскольку я женщина, я всего лишь упряма!
После короткого пребывания в Лондоне с Гансом, когда мы ходили в театры и виделись со старыми друзьями, я поехала в Канны, где жила на вилле «Казбек» у великого князя Михаила Михайловича и улыбающейся, доброй Софии де Торби. Я взяла с собой Гензеля, Лекселя и его превосходную няню Смит, которая до того одиннадцать лет прослужила в семье принца Фридриха Леопольда Прусского. Мне не терпелось пообщаться с представителями русской знати. Русско-японская война близилась к завершению; Российская империя потеряла престиж, а царя и императорскую семью сильно критиковали как в самой России, так и за границей.
Помню званый ужин на огромной вилле великой княгини Анастасии Мекленбург-Шверинской, сестры моего хозяина; она жила еще с одним своим братом, великим князем Георгием Михайловичем[27], его женой, урожденной греческой принцессой, и несколькими другими гостями. Именно там я познакомилась с Цецилией, дочерью великой княгини Анастасии, о чьей помолвке с кронпринцем тогда только что объявили. Свадьба должна была состояться в июне, поэтому принцесса находилась в центре внимания широкой публики. Я нашла ее не только красивой, но и обаятельной, и вскоре она стала моим добрым и верным другом.
В первый же вечер мне показалось, что великий князь Георгий не совсем в своем уме. Он кричал на всех, когда мы после ужина играли в бридж, без конца осуждал немцев и англичан и в целом вел себя возмутительно. Особенно грубым его поведение показалось мне, потому что мужем его сестры Анастасии был немец; немкой же была София – одна из милейших женщин на свете; его племянница собиралась выйти за будущего императора Германии; а я была англичанкой, вышедшей замуж за немца. У великого князя Георгия Михайловича было две дочери, одна из которых впоследствии вышла замуж за Уильяма, единственного сына Нэнси Лидс, которая к тому времени уже стала принцессой Греческой.
К сожалению, до Первой мировой войны многие русские великие князья были сами себе закон, что не помогло ни им, ни их классу в целом, когда в России произошла революция. Можно было бы подумать: обладай они сильным характером, умом и проницательностью, фиаско в Русско-японской войне послужило бы грозным предостережением и открыло бы им глаза на опасность их положения не только за рубежом, но и внутри страны.
Во время моего пребывания в Каннах я имела долгую беседу с Еленой Потоцкой (сестрой Бетки), чей муж тогда был губернатором Варшавы. Ему неоднократно угрожали; угрожали также сжечь его фабрики, и все варшавские школы были закрыты. Елену с сыновьями граф послал в безопасное место, на Ривьеру. Он обвинял в сложившемся положении царя и великих князей Романовых, которые не слушали ничьих предупреждений и были недовольны тем, что в Польше господствует мятежный дух. Они считали такое положение дел нормальным, верили, что Польша не может существовать самостоятельно и потому ничто из происходившего там особого значения не имеет!
Приведу отрывки из своего дневника.
«6 апреля 1905 г. Вилла „Казбек“, Канны
Сегодня вечером ездила кататься с Софией, а почти всю обратную дорогу прошла пешком, напевая себе под нос. Когда я одна в такой славный день, я как будто никого не узнаю. Мне пришлось пройти полпути по набережной Круазетт во время прилива. Там было много народу, но я никого не замечала; мне казалось, будто они в одном мире, а я в другом! Я видела только ярко-синие море и небо; вдали, у острова Сент-Онора, где находится монастырь, виднелись красные и белые паруса маленьких судов.
После чая София повезла меня к своему старому свекру, великому князю Михаилу Михайловичу. Когда он вставал, чтобы приветствовать нас, его приходилось поддерживать. Лицо у него красивое и благородное, но он настоящий инвалид – вот недостаток старости. Я рассказывала ему о Фюрстенштайне, и он вдруг вспомнил название; когда он был маленьким, его мать, царица[28], показывала ему фотографии замка. Тогда она приезжала на воды и находилась неподалеку. Я сказала, что то место называется Зальцбрунн („Соляной источник“) и что его мать подарила моему свекру, когда тот был ребенком, коляску, четверку лошадей и коробку с маленькими серебряными игрушками, которыми сейчас каждый день играет мой сын Гензель».
«11 апреля 1905 г. Вилла „Казбек“
…Два дня назад великая княгиня Анастасия устраивала вечерний прием для великой герцогини Цецилии, которая скоро уезжает в Германию. Собралась целая толпа. Великая герцогиня Гессенская и ее незамужняя сестра[29] приехали с великим князем Кириллом Владимировичем в его автомобиле. Они вернутся сегодня вечером и останутся на ночь. Великая княгиня и великий князь наверняка поженятся, хотя ему, скорее всего, придется отказаться почти от всего своего состояния и жить за границей, потому что законы Российской империи и православной церкви запрещают жениться на разведенной особе…»
Было еще одно препятствие для их брака, поскольку великий герцог Гессенский и царица – брат и сестра… Однако двое главных действующих лиц были по-настоящему влюблены, и романтика победила; четыре месяца спустя они поженились в Тегернзе, неподалеку от Мюнхена. Сейчас у них трое детей, и они очень счастливы.
В моем дневнике нет ничего примечательного между моей поездкой к Софии и приездом в Берлин в первую неделю июня на свадьбу кронпринца. Ему тогда исполнилось двадцать три года; белокурый, он выглядел очень молодым и незрелым. Но позвольте процитировать, что я записала в то время:
«6 июня 1905 г.
На свадьбу мы должны были явиться в церковь в вечерних нарядах в половине шестого. Великая герцогиня Цецилия выглядела очень мило и изящно; серебро ей к лицу, вот только корона слишком нависала над ее носом. Ее мать, великая княгиня Анастасия, настоящая красавица, держалась холодно и гордо. Ничего удивительного – после того, что о ней писали в газетах… Ах! Какие трусы! Да еще о вдове, чья дочь собирается замуж за их же кронпринца! Мне стало ее так жаль. Кайзер показался мне больным, а кронпринц выглядел так, словно он с большей охотой писал бы строчки после уроков в классе, чем приносил брачные обеты. Принцесса Зальм обмолвилась, что жених за несколько дней до свадьбы признался ей, как он любит герцогиню Цецилию и никогда не смотрел на другую женщину! Я улыбнулась. Интересно, как ему это удавалось? Бедная девочка, мне ее жаль!
После свадьбы устроили прием, и мы все «проходили» мимо кайзера, новобрачных и императрицы. Нам велели делать только один реверанс. Я сделала свой не спеша, и все сказали, что я присела лучше всех – по крайней мере, так великая княгиня Анастасия сказала графу Вико Воссу… В силезских газетах писали, что «среди красивейших из красивых» (видели бы вы некоторых из них!) лучше всех выглядели герцогиня Аостская и я. Нетрудно хорошо выглядеть в Германии. Мы вернулись домой в половине десятого; нас ждал скучный ужин».
Даже сейчас герцогиню Аостскую можно назвать самой красивой представительницей королевской семьи на любом приеме, где она появляется. Как и ее брат, покойный герцог Орлеанский, она высокого роста, с характерными приятными чертами лица и оригинальным стилем, она сочетает в себе красоту и неистребимое обаяние своей сестры, королевы Амелии. Следует добавить, что в день свадьбы кронпринца графу фон Бюлову даровали титул князя.
Через несколько дней после свадьбы в Берлине моя подруга принцесса Маргарита Коннаутская вышла замуж за принца (сейчас кронпринц) Оскара Шведского, одного из самых приятных представителей королевских семей в Европе. Я очень радовалась за них и предвидела для них очень счастливую жизнь. Однако я не могла предвидеть, что ее положение шведской принцессы однажды позволит ей предъявить доказательство дружбы такое прочное и долгосрочное, какое встречается редко.
Череда визитов, а также множество интереснейших приемов в Фюрстенштайне и Плессе занимали нас до конца 1905 года, когда свекор отмечал свой юбилей как князь фон Плесс. Тогда император очень разозлил нас всех, сделав его герцогом. С нами даже не посоветовались! Главу нашего дома давно знали как владетельного князя фон Плесс; он не хотел внезапно становиться герцогом Плесским, тем более что новый титул не был наследственным и распространялся лишь на самого свекра. Ганс пришел в ярость, и я тоже. Своим подарком император как будто говорил: «Я дам твоему отцу леденец, а если ты будешь послушным, возможно – только возможно – позже я передам титул тебе». Отказаться свекор не мог, но ни Ганс, ни я не сопровождали его, когда он поехал в Берлин, чтобы официально поблагодарить кайзера. Никогда еще придворные формальности не были такими формальными! По правде говоря, до кайзера дошли слухи о том, что у Ганса появилась наклонность к католичеству и он проявляет пропольские симпатии; видимо, таким образом император решил осадить его. Как обычно, у него все вышло – не скажу глупо, но, из-за его крайней порывистости и нежелания прислушиваться к добрым советам, безрезультатно. Ганс всегда отличался тщеславием, и, возможно, ему пришелся бы по душе титул герцога Силезского[30], но он не имел желания просто менять префикс, который ничего не значил. По-моему, императору не нравилось, что княжество Плесское, изначально польское, было унаследовано Хохбергами в 1847 году, когда пресеклась старшая ветвь семьи Анхальт-Кётен-Плесских. Ему приятнее было бы думать, что мы получили титул из рук императора Германской империи или короля Пруссии.
Два отрывка из моего дневника объяснят мои чувства в связи с кайзером и государственными делами в конце 1905 года:
«25 октября 1905 г. Фюрстенштайн
Я написала кайзеру из Плесса. Возможно, он придет в ярость, но мне все равно. Я так ужасно разочарована в нем! Шесть лет назад во всех странах на него смотрели как на образец. Англия спрашивала: „Что думает кайзер?“, „Что бы он предпринял в связи с бурской войной?“ Во Франции роялисты говорили: „Жаль, что у нас нет такого монарха, как у вас“. Россия смотрела на германского правителя тоскующим взглядом – и не только… Теперь у Германии нет ни одного союзника; она в изоляции. В то же время король Англии даже его врагами признается величайшим дипломатом в Европе. Кайзер явно плохо разыграл свои карты. Он ужасно бестактен, громогласен и театрален».
Вскоре после того, как я сделала эту запись, я написала кайзеру о англо-германских отношениях. Он ответил, что мы сможем обсудить вопрос в конце октября, когда он приедет в Плесс на охоту. Мы обсудили вопрос очень подробно. Вот что записано в моем дневнике:
«1 декабря 1905 г. Плесс
Кайзер уехал сегодня под вечер. Он был весьма покладист. В первый вечер мы долго беседовали на тему, о которой я писала ему заранее и в связи с которой князь Бюлов, за два дня до того, как я приехала сюда, прислал мне весьма лестный ответ, говоря, что мои слова отражают его собственные мысли и так далее. Либо Англия, либо Германия наверняка лжет, и я не могу понять, кто именно. Я всегда говорю, что думаю. Не скрою, я ожидала, что кайзер разозлится на мое письмо: ведь я даже посмела критиковать его тронную речь, произнесенную накануне… Похоже, речь удивила всех своей воинственностью… Я сказала: „Ваше величество не может не будить спящих собак. Какой смысл снова говорить о Марокко? Более того, вся речь наверняка вызовет шквал критики“[31]. Он не возмутился тем, что я сказала; лишь один или два раза он очень разволновался, и в ходе нашего разговора об Англии у него на глазах выступили слезы. Его тщеславие уязвлено ужасно; думаю, он это понимает. Он все время говорит о многочисленных уступках Англии, на которые он пошел: он приехал на похороны королевы Виктории; он отказался принять бурских генералов; он послал почетный караул для встречи короля, когда тот проезжал через Хомбург в Англию после скандала во время партии в баккара, и так далее. По его словам, ничего из этого не помнят, а статьи в прессе и речи лорда Лансдауна[32] звучали весьма оскорбительно. Это очень трудный вопрос. Две страны одной и той же расы, однако настолько разные во всем… Племянник на одном престоле, дядя на втором; обе страны считают себя в своем праве, и обе искренне верят, что другая страна желает доминировать в глазах всего мира. Мне искренне жаль обоих. Император испытывает горькое разочарование, когда о нем неверно судят и когда его не любят – а он всегда хочет быть первым. Когда он сильно волнуется, министрам настолько трудно его контролировать, что они не говорят ему всего из страха того, что он может предпринять. Король же просто не любит кайзера. Уверена, у него нет никаких подлинно опасных намерений по отношению к Германии; но он просто показывает зубы, когда к нему приближается немец. С обеих сторон совершаются большие ошибки».
Мы начали 1906 год в Четсуорте, где устроили обычный прием для короля и королевы. Я хотела встретить Новый год с Шилой в Итоне и получила разрешение приехать в Четсуорт позднее.
Чарльз Хотри появился в маленьком фарсе леди Белл «Время – деньги», где также блистали Мюриэл Уилсон и Моди Уоррендер. Я исполняла музыкальную фантазию собственного сочинения под названием «Лотос» по мотивам бирманской любовной песни, стихи к которой написал Гарольд Симпсон, а музыку – Чарльз Браун. Королеве Александре фантазия так понравилась, что она попросила исполнить ее на бис, что было довольно утомительно, так как номер занимал час и мне приходилось трижды менять платье.
Король Эдуард, который незадолго до того болел, ходил с тростью, а на охоте стрелял, сидя на стуле.
Однажды король спросил меня, не хочу ли я прокатиться с ним после обеда. Я ответила:
– Конечно, если ваше величество так желает, но я предпочла бы пойти на прогулку с Джорджем Холфордом (который тогда был камергером).
Потом все женщины восклицали: «Дейзи, как ты могла?!» Я ответила, что король сам спросил, не хочу ли я; мне не нравится сидеть в душном автомобиле, а к членам королевской семьи я всегда относилась как к обычным людям, и оказалось, что им это нравится. Из Четсуорта я вернулась в Итон, где в числе гостей были Мальборо, Честерфилды, Литтоны, лорд Мар и Келли, красавица Вайолет и леди Сара Уилсон. После того ездила в Лондон к зубному врачу, провела несколько замечательных дней в Ньюлендсе, где 21 января я собрала в лесу примулы и отправила их маленькому Гензелю домой. Но я не могла больше оставаться вдали от детей и в феврале вернулась в Фюрстенштайн.
По пути домой я остановилась в Берлине; вот что я записала в дневнике: «Когда я думаю о том, что сейчас означает возвращение в Фюрстенштайн! Милые, любимые мальчики встречают меня на крыльце, их голоса, смех и топот маленьких ножек в коридорах… Первые годы моей замужней жизни кажутся сном, как будто я спала много-много лет назад и тосковала по родине. Но даже вчера в Берлине, когда я ходила покупать книги в подарок папуле и мне показали несколько альбомов с красивыми изображениями английских коттеджей, садов и зарослей диких нарциссов, к горлу моему подступил ком, а в ушах так зазвенело, что я поспешила захлопнуть томики. Те, кто не испытывал того же самого, не понимают, что значит покинуть родину. Забыть родину невозможно даже ради мужа и детей. Можно лишь постараться не слишком сильно страдать; и во всех обстоятельствах можно и должно научиться не показывать свои чувства».
В конце марта я поехала в Канны и снова остановилась на вилле «Казбек» у великого князя и Софии; во время моего там пребывания я часто видела великого князя Владимира Александровича с женой, великую княгиню Анастасию, великого князя Георгия Михайловича и необычайно хорошенькую молодую жену Кирилла Владимировича, которая выглядела счастливой. Узнав, что Ганс сломал ногу в Вене, я сразу же помчалась к нему. Я застала у него свекра. Ганс оказался превосходным пациентом, очень бодрым. Я люблю Вену и австрийцев; нашла в дневнике следующее сравнение английского и континентального высшего общества:
«17 мая 1906 г. Вена
Никто из не живших там не понимает разницы между здешним обществом и обществом в любой другой стране мира. В Англии представители общества свободны, легки на подъем, любят спорт, азартны, хорошо одеты, опрятны; они делают все от них зависящее и понимают, как лучше поступать во всем; они философски относятся к нравственности и безнравственности; никто не сует нос в чужие дела, все проявляют терпимость; они сплетничают, но главным образом из любопытства, а не из злобы. В Австрии общество избранное и религиозное; это самая спортивная страна на свете после Англии; женщины – хорошие жены, хорошие матери, иногда забавные, но в целом скучные, благодушные, добросердечные; они всегда „гранд-дамы“. Во Франции все полны жизни и остроумия; позволяют всему приходить и уходить по желанию; мужчины и женщины чрезмерно надушены, чрезмерно нарядны, полны преувеличений, но рафинированы, превосходно разбираются в моде и обладают хорошим вкусом; каждый старается превзойти другого в остроумии, нарядах и популярности. В России все молчаливы, бородаты, суровы; в тамошнее высшее общество принимают тех, кого вышвырнули из общества в других странах; атмосфера великих князей, кокоток и закрытых карет. И вот – Берлин!
Боже правый! Там хуже всего – ленты и пиво; шарканье ног на Унтер-ден-Линден; никто не умеет красиво ходить; либо с важным видом маршируют по-солдатски, либо идут вперевалку, выпятив живот; женщины тоже ходят без всякого изящества. Они не умеют красиво придерживать юбки, как француженки, или решительно вытаскивать их из грязи, как англичанки. Высшее общество можно назвать маленьким, буржуазным и завистливым. Придворные узколобы, театральны и высокомерны… Как же я здесь оказалась?!»
Пока мы находились в Вене, я услышала, что заболел старый друг, принц Готтфрид Гогенлоэ; после инфлюэнцы у него образовалось осложнение легких. Как только ему полегчало, я, посоветовавшись с Гансом, решила съездить к нему. Австрийцы никогда не отличались такой же узколобостью и ограниченностью, как пруссаки, но и у них, как у русских, существовала своя «княгиня Марья Алексевна». Когда я впервые поехала навестить Готтфрида – он еще не был женат, – мне пришлось взять с собой князя Фештетича де Тольна, по возрасту годившегося мне в дедушки. Поскольку встретить нас должен был духовник больного, брат Константин, я надеялась, что они подойдут на роль моих официальных сопровождающих.
Однако, отдав дань уважения вдовцу (можно не сомневаться в том, что он вдовел скучно и безупречно), я решила через день-другой уехать одна и всласть наговориться о политике России и Австрии. Будучи дипломатом, Готтфрид не отличался особой откровенностью. Его брата только что назначили австрийским премьер-министром, он же отрастил бороду и стал очень похож на Иоанна Крестителя! Разумеется, бороду отрастил Готтфрид, а не его брат, поэтому казалось, что серьезный разговор неизбежен. Невозможно вести себя фривольно с мужчиной, отрастившим бороду, как у древнееврейского пророка. И вот что случилось:
«28 мая 1906 г. Вена
…Принц Готтфрид говорил, что немцы превосходно относятся к Марокко, но… благодаря Англии, а не Германии! И я вижу истину в его словах (а он действительно умен, с чем согласны все). По его словам, немцы нажили себе врагов в лице Франции, Англии и Италии (Тройственному союзу приходит конец)[33], и теперь будет договор между Россией и Англией. Подписав его, Англия обезопасит свою индийскую границу; кроме того, теперь она может пойти в Турцию, и, если когда-нибудь султан скажет „Нет“ по любому вопросу, Англия шагнет вперед и негромко прикажет: „Ну-ка, русский медведь, рявкни!“ Султан испугается и скажет: „Да“, не создав для Англии никаких затруднений. Разве что придется послать один или два военных корабля курсировать перед Константинополем. Вот каков результат германской политики в Марокко! Германия сейчас со всех сторон окружена государствами, с которыми она находится не в самых дружеских отношениях. И подумать только, какой властью, каким характером и какой силой обладает германский император! Если бы только он применял их правильно, он сделал бы Германию самой влиятельной страной на свете, особенно сейчас, когда Россия находится на дне. А сейчас Англия из-за моря выигрывает гонку держав, которые борются за величие и могущество! Князь Готтфрид по-прежнему военный атташе в посольстве в Санкт-Петербурге, но задержался здесь почти на два месяца из-за закупорки легких».
Мне хотелось остаться в Вене на время визита германского императора. На самом деле его в Вене никогда не любили. Австрийцы и пруссаки по своей сути противоположны друг другу, и так будет всегда. Старый австрийский император никогда не согласился бы выполнять просьбы «выскочки», своего брата кайзера. Более того, если австрийцам кайзер Вильгельм II не нравился, то венгры его ненавидели. Вот что записано у меня в дневнике:
«Германский кайзер едет сюда к большому возмущению венгров, которые считают, что он настроен против них. И даже австрийцы как будто не очень рады его приезду. Все задаются вопросом: „Зачем он приезжает? Он никогда ничего не делает просто так“.
Странно, почему этот великий человек, полный мыслей и сил, так „опустился“ во мнении всего мира. Он как будто никому не нравится, и сейчас ему никто не доверяет. Как далеко способны завести человека обаяние, чувство собственного достоинства и такт! Из этих трех качеств у императора нет ни одного; по-моему, в том и причина, почему его абсолютно никто не понимает. Мне его жаль, ведь когда-нибудь он и сам в себе разочаруется. Его надежды не оправдались – и, что самое тяжелое, его „неправильно понимают“. Добрые у него намерения или дурные, я пока сама не поняла».
Визит кайзера был кратким и лишь полуофициальным, поэтому его принимали без особой пышности и формальностей. Возможно, интерес представляет следующая ссылка на парадный званый ужин.
Супруга эрцгерцога Отто, на которую я ссылаюсь, – урожденная принцесса Мария Жозефа Саксонская, мать молодого эрцгерцога Карла, который впоследствии стал императором. Бедняжка, сейчас она живет в окрестностях Мюнхена в очень стесненных обстоятельствах и несет свой тяжкий жребий с большим достоинством и смирением. Жена эрцгерцога Фридриха – урожденная принцесса Изабелла фон Круа. Ее мужем был брат вдовствующей королевы Испании и дядя короля Альфонсо XIII. Их старшая дочь – моя близкая подруга, принцесса Зальм-Зальм, которую в дневнике я часто называю Кристой.
«5 июня 1906 г.
…Вечером накануне отъезда из Вены я поехала во дворец Шёнбрунн с Лили Кински, чтобы отужинать с двумя императорами; среди приглашенных очень мало женщин, всего около двадцати. Княгиня Монтенуово, княгиня Кински (ее муж – камергер двора), княгиня Фюрстенберг, княгиня Меттерних (старшая), две или три фрейлины, две венгерские дамы, Бетка Потоцкая и еще одна или две гостьи. Я стояла рядом с графиней фон Бюлов, женой посла Германии, когда вошли два императора, но представляться не понадобилось, так как старый австрийский император сразу же заговорил со мной и справился о здоровье Ганса. Я сказала, что Ганс задержится в Вене, где у него столько друзей; здесь лучше, чем в Берлине, где всегда мало народу; я добавила, что мы с ним очень любим австрийцев; он кивнул и как будто был доволен. Германский кайзер также держался очень приветливо; он задал много вопросов. А жена эрцгерцога Отто, которая, как я когда-то считала, не могла рта раскрыть, говорила безостановочно. Второй эрцгерцогиней была мать Кристы Зальм со всеми дочерьми, обаятельными, неизбалованными девушками.
Ужин стал великолепным банкетом – мы ели с золотых блюд; столы, комнаты и двери были украшены красивыми орхидеями. После ужина мы слушали знаменитый мужской Gesangverein, хоровое общество, составленное из мужчин всех возрастов – у некоторых уже были седые бороды, но вместе они звучали очень красиво, хотя спустя какое-то время я заскучала. Вечер закончился рано, в десять, поскольку германский кайзер ночью уезжал».
Из Вены я на несколько дней поехала в Будапешт с Бет-кой Потоцкой[34]. Мы прекрасно проводили время и развлекались, пока мне не показалось, что скоро я умру от усталости. Город и его обитатели просто обворожительны!
Вернувшись в Вену, я увидела, что Ганс поправился. Мы провели несколько активных дней: были на скачках, ужинали, танцевали и ходили на бесчисленные приемы. Из Вены мы поехали к Фрицу и Нэнси в Хальбау, чтобы немного отдохнуть.
После того – несколько спокойных недель в Фюрстенштайне. Мы ловили рыбу и принимали гостей: Кински и Зальм-Зальмов. Затем на удобном судне отправились в Англию с детьми ради купания в Ньюлендсе.
В июне я была в Лондоне и, среди прочего, посетила один любопытный бал в Эпсли-Хаус, где сенсацию вызвала принцесса Эна, сейчас королева Испании, благодаря своей свежей красоте и обаянию. Я так хорошо помню тот бал, потому что в Аскоте король Эдуард заметил, что он считает неуважением со стороны Меттерниха не присутствовать на нем, «ведь там будут королева и все другие посланники». Я ответила, что Менсдорф (посол Австрии) гораздо моложе, а американский посол и все остальные женаты, у них есть жены и дочери, в то время как бедный Меттерних – старый холостяк. Но мое заступничество не очень помогло, потому что тогда король не жаловал все немецкое.
Ради одной встречи в Ньюмаркете мы переночевали у Эдит Вулвертон; нам понравились и красивый дом, и очаровательные хозяева. Я проиграла сорок восемь фунтов в покер; мои немецкие свекры, знай они об этом, пришли бы в ужас. Ганс получил огромное удовольствие.
В том месяце давали парадный бал в Букингемском дворце в честь японского принца Арисугавы Тарухито с супругой. На балу присутствовала герцогиня Спартанская, сестра императора; помню Уинифред Портленд, повелительницу гардеробной; она выглядела совершенно очаровательно. На мне было золотистое платье; я надела корону с бриллиантами и бирюзой и голубую ленту ордена Святой Терезы Баварской; я старалась не выглядеть так, словно долгое проживание в Германии превратило меня в неряху. По-моему, именно тогда королева Александра восхитилась моим золотистым платьем и пришла в ужас, когда, отвечая на ее вопрос, я вынуждена была признаться, что один шлейф обошелся в четыреста с лишним фунтов. Она сказала, что ей такая сумма не по карману. К счастью, мне удалось оправдаться; я сказала ее величеству, что материя стала подарком от одного индийского принца, что шлейф я несколько раз перешивала и его приделывали к разным нарядам. Более того, тот шлейф у меня и сейчас; он выглядит не хуже, чем раньше. Тем не менее милая королева Александра, да благословит Господь ее душу, единственная из всех, дала мне понять, что безнравственно платить такую сумму за шлейф для бального платья.
В том сезоне я много пела на публике, и несколько раз мне повезло, потому что моей аккомпаниаторшей была миссис Клод Беддингтон. Без преувеличения одна из самых ярких фигур в Лондоне, миссис Клод – первоклассная музыкантша и артистка до кончиков ногтей. Она была близкой подругой моей матери, ее так же звали близкие – „Пэтси“, и она дружит с Шилой. Всем, кто поет, знакомо ощущение холодка по спине, когда бесстрастный аккомпаниатор играет вступление. Конечно, как аккомпаниатор Тости был неподражаемым; он был моим первым учителем, и я избалована с юности, потому что он часто мне аккомпанировал; Ян Решке тоже был очень чутким, понимающим и всегда помогал мне.
В начале июля я поехала в Колчестер, чтобы помочь организовать концерт для 16-го Королевского уланского полка Гая Уиндхэма. Я пела «Элегию» Массне, «Я спрятала любовь» Хелен Гай, а на бис – неизбежное тогда «Прощай» Тости. Мне прекрасно аккомпанировала миссис Клод Беддингтон, а Оливия, дочь Гая, подарила мне красивый букет.
Граф Вольф-Меттерних, посол Германской империи в Великобритании, был славным старичком; а поскольку он был холостяком, я всегда могла рассчитывать на временное жилье в посольстве. По моему наущению он в том году решил устроить большой бал и попросил меня исполнить роль хозяйки и принимать гостей. Ганс же был моим церемониймейстером. Я решила, что бал не должен стать скучным событием, где из блестящего – только ордена да украшения пожилых дам, и, как мне кажется, мне это удалось. Главной составляющей успешного бала служат красивые женщины, много мужчин, красивый дом, хороший пол, красивые цветы, великолепная музыка, идеальные еда и вино, хорошая хозяйка и… удача. Добавьте стайку вдовствующих герцогинь, дипломатов и членов королевской фамилии, и дело пойдет на лад. По моему приказу всюду расставили чудесные цветы. Большая терраса, выходящая на Сент-Джеймсский парк, благоухала ими, и все прошло хорошо. Меттерних был рад и, что еще лучше, после с удовольствием оплатил счета, которых пришли целые груды.
Поскольку бал был немецким, я надела свою свадебную корону графини Священной Римской империи и свои ордена. Но как же приятно снять их, когда все закончилось, переобуться в тапочки и халат и пить чай в одиночку в своей комнате!
Тот лондонский сезон был крайне насыщенным. Я постоянно ужинала вне дома и встречалась с королем и королевой или принцем и принцессой Уэльскими. По таким случаям – тем более в Англии – я предшествовала герцогиням, что меня обычно огорчало. Особенно когда, как иногда случалось, меня ставили перед какой-нибудь старой подругой, например герцогиней Девонширской.
Особенно помню званый ужин, который давали принц и принцесса Уэльские в Мальборо-Хаус, потому что тогда я единственный раз видела сэра Генри Кэмпбелл-Баннермана, который тогда был премьер-министром. Я нашла его и галантным, и обаятельным. На мне был шлейф из индийской ткани, который я так люблю. После ужина принцесса Уэльская заметила его и сказала, что ей тоже хотелось такой шлейф, но никак не удавалось подобрать ткань такого же узора, что и платье. Кроме того, материя обошлась бы в сумму от 80 до 100 фунтов, которую она считала слишком большой. Любопытно, что ее представления о нарядах были еще скромнее, чем представления королевы Александры.
В первую неделю июля я направлялась в Фюрстенштайн и провела одну или две ночи в Берлине, где все очень волновались перед рождением ребенка у кронпринца и кронпринцессы. 4 июля в Мраморном дворце в окрестностях Берлина у них родился сын. Вот что я записала в дневнике на следующий день:
«5 июля 1906 г.
…Княгиня Зальм рассказала мне о кронпринцессе; как императрица послала к ней профессора (врача), но, поскольку кронпринца не было, она не позволила ему осмотреть себя, так как ее муж отдал строгий приказ: даже если у нее начнутся схватки, нельзя звать врача, пока не пошлют за ним и он не вернется домой! Он возражал и против отдельного врача и сестры милосердия (императрица хотела английскую сестру); он потребовал, чтобы врач и сестра были из Потсдама. Как бы там ни было, хотя он упрям, как десять мулов, кронпринцесса вчера родила сына, и все хорошо. Я только что написала ей, ему (он прислал мне телеграмму в Фюрстенштайн) и кайзеру; кроме того, я попрошу графиню Брокдорф передать мои поздравления императрице. Как, наверное, горд кронпринц, ведь всего десять месяцев назад он не встречался с женщинами, по крайней мере, так он говорит, и понятия не имел, как взаимодействовать с женщинами, пока ему не растолковал князь Зальм».
В августе я вернулась в Англию; я поехала в Каус и жила у герцогини Манчестерской в «Египетском доме». По-моему, именно в том году король Эдуард как-то ночью сошел на берег с «Виктории и Альберта», чтобы поиграть в бридж. Не желая лишнего шума, он взял с собой только одного конюшего. Они наняли старый кабриолет и велели везти их в «Египетский дом». Кучер не знал, где находится нужный дом, и привез их не в то место. Было довольно темно; конюший позвонил. Окно наверху было открыто; оттуда высунулись две возмущенные старые леди и осведомились, из-за чего такой шум. Король крикнул, что он приехал поиграть в бридж с герцогиней Манчестерской. Сердитые дамы заявили, что они ничего не знают ни о бридже, ни о герцогине; что он пьян и, если он не уберется сейчас же, они вызовут полицию!
В июле, когда я была в Лондоне, Соверал отвез меня в автомобиле в Хэмптон-Корт посмотреть чудесный парк. Затем мы наняли человека, чтобы тот покатал нас в лодке по реке, и пообедали на берегу. На обратном пути мы увидели регату в Кингстоне, но не смогли посмотреть на нее, так как мне нужно было вернуться вовремя, чтобы успеть на ужин в Уайт-Лодже. Эту экскурсию надо было держать в тайне – сама не знаю почему; но Соверал никогда не позволял одной даме узнать о другой. Самое главное, ничего нельзя было говорить королю и королеве. Однажды в Каусе, к ужасу Соверала, два сына принцессы Беатрис сказали: «А, позавчера мы видели вас на регате…» Соверал заставил их замолчать, быстро сменил тему, но королева Александра, будучи глухой, ничего не услышала. Для такого осторожного дипломата ему иногда очень не везло. Нет ничего глупее ненужных секретов. Однажды мы с ним поехали в Каус, и он купил две броши с эмалевой королевской яхтенной эмблемой; одну он подарил мне, а вторую позже подарил королеве. Через день или два мы участвовали в регате на «Британии», королева показала мне свою брошь и воскликнула:
– О, у вас тоже есть такая!
Чтобы немного ее подразнить, я, не удержавшись, ответила:
– Да, мадам. Мы с Совералом вместе купили их в магазине в Каусе.
Нет необходимости дальше описывать приемы и разные мероприятия в Англии и Германии, потому что, в конце концов, все они очень похожи. Однако я должна вкратце описать один из приемов, который мы давали в Фюрстенштайне в честь императорских военных маневров. Они считались очень важным событием, и вокруг них всегда поднимался большой шум. Именно в том, 1906 году маневры проходили в середине сентября; на них присутствовал герцог Коннаутский, которому очень шел германский гусарский мундир. Нашими главными гостьями стали его племянницы, кронпринцесса Румынии и ее сестра, принцесса Гогенлоэ-Лангенбург. Кроме того, на приеме присутствовали сестра кайзера, герцогиня Спартанская (позже королева Греции), которой ее брат так и не простил перехода в православную веру через три года после замужества; Милдред Челси (позже Милдред Мо), Артур Коук, генерал сэр Лоренс Олифант, сэр Иен Хэмилтон и Энтони Дрексел. Маневры предоставили всем хороший предлог нарядиться; разумеется, все немцы им воспользовались. Бедный Ганс днем и ночью расхаживал в тесной гусарской форме и сапогах, при всех орденах; трудно представить более нелепое зрелище. Несколько дней в нашем доме проживало тридцать с лишним человек, в том числе две фрейлины, румынка и гречанка, чьи имена я никак не могла запомнить; были Фриц и Нэнси Хохберги, Пэтси и папуля, сэр Сеймур Фортескью, генерал Билли Лэмтон и графы Эстерхази и Аппони из Венгрии.
Был и Уинстон Черчилль, но он не останавливался у нас дома, так как, по приглашению кайзера, жил в принадлежавшем моему мужу зальцбруннском отеле. Он приезжал к нам только дважды, а все остальные всегда приходили обедать и ужинать. Помню, я думала, что Уинстон, как и кайзер, рад возможности нарядиться и тайно восхищается собой в тесном мундире – кажется, оксфордширских гусар. Венгры – единственные, кто способен носить гусарскую форму с шиком и кому она идет. Герцог Коннаутский обедал в Фюрстенштайне в тот день, когда объявили, что кайзер сделал его фельдмаршалом Пруссии, и все мы выпили за его здоровье.
Каждый день мы ездили в Бреслау на поезде особого назначения, чтобы посмотреть маневры. Они окончились торжественным парадом, к которому мы все нарядились и нацепили на лица самые радостные улыбки. Вот что написано в моем дневнике:
«Герцогиня Спартанская уехала до парада в Бреслау, а еще две княгини остались не очень довольны тем, как их приняли кайзер и императрица после парада. Императрица не жалует румынских кронпринцесс; и я подумала, что ее неудовольствие может отразиться на мне, когда мы все отправились к ней, но, к моему изумлению, она была очень мила, любезна и больше говорила со мной, чем с другими.
Я дважды ездила смотреть маневры верхом; они продолжались всего три дня, и последний день стал самым забавным: я получила общий пропуск для всех моих гостей, и граф Ойленбург и князь Линар, которые, разумеется, были в форме и оставались с нами, везде нас водили. В последний день мы обедали в лощине в нескольких шагах от кайзера и его свиты, которые расположились на вершине холма.
Позже кайзер увидел нас и, желая познакомиться с сэром Иеном Хэмилтоном и сэром Лоренсом Олифантом, спустился с холма и заговорил с нами – он подошел к моей лошади сбоку и поцеловал мне руку. Я тогда была единственной дамой среди присутствующих; немного побеседовав со мной, он обратился к двум генералам.
После обеда наши гости, сидя в автомобилях, провожали его – я оставалась верхом, потому что знала, что ему приятно будет прогарцевать мимо нас на коне. Ему действительно было приятно; к нашему удивлению, он остановил процессию, пересек дорогу, назвал меня Дейзи, попрощался и заговорил с папулей, с которым, как я напомнила, он встречался на крестинах Гензеля».
Именно тогда нашу компанию окрестили «Веселые виндзорские вдовушки», потому что мужей не взяла с собой ни одна знатная дама!
Встречать Новый, 1907 год я должна была в Англии, так как в Четсуорте ожидался большой прием: король, королева, все обычные придворные и пестрая смесь разных умных людей. Принцесса Виктория так и не получила широкой известности. Несмотря на ее сдержанность, разборчивость и природную застенчивость, она по природе очень любит веселиться и всегда желанная гостья на любой домашней вечеринке. Другие же члены королевской семьи способны испортить любое сборище, как бы тщательно ни были подобраны гости, о чем мне, к сожалению, хорошо известно. Зато люди другого сорта – настоящий дар Божий и очень помогают создать настроение. Милая Шарлотта Ноллис была фрейлиной королевы, а сэр Фриц Понсонби (его женой была Риа Кеннард, одна из признанных красавиц в те дни; ее и сейчас можно назвать одной из красивейших женщин в Лондоне) был камергером короля и, как всегда, идеальным гостем. Кроме них, были лорд и леди Десборо, леди де Грей, девочки Ачесон, их родители, лорд и леди Госфорд, мистер Эван Картерис и Джордж Холфорд. Мистер Бальфур был вежлив, улыбчив, весел; он проявлял на удивление живой интерес ко всему происходящему. Как-то не ожидаешь, что великий философ, государственный деятель и писатель окажется человеком! И милая Элис Кеппел была неподражаема. Какие она проявляла воодушевление, остроумие и находчивость! В дневнике я достаточно подробно описала прием – гораздо лучше, чем могла бы сделать по памяти:
«Январь 1907 г.
Представление в Четсуорте 5 января прошло с большим успехом. Я вышла последней для усиления эффекта и спела три арии в костюме, с игрой и кинематографом между ними, чтобы можно было без помех переодеться. Моя первая ария была из „Микадо“; на мне был каштановый парик, который выглядел гораздо красивее, чем мои глупые желтые волосы. Затем я спела американскую негритянскую песню в нищенском фартуке и большой голубой фетровой шляпе; я исполнила короткий танец с красным зонтиком. А для последней, французской песни „Снег“ Бемберга надела новое белое платье для катания на санях, белую шапочку с веткой падуба, омелой на белой меховой муфте и высокие красные сапоги; вокруг меня стояли елки, покрытые ватой, а сверху падали кусочки белой бумаги, создавая видимость снега, пусть и ненастоящего.
Во время своего визита король был в очень хорошем настроении (если не считать раздражения по поводу отношения кайзера и императрицы к его племянницам, когда они были со мной в Бреслау). Стрелял он тоже хорошо, и с погодой повезло, было прохладно, свежо, выпало немного снега. Королева была очаровательна и мила, как всегда; она подарила мне на Рождество милую брошь с опалом и бриллиантами; она просто душка. Все шло как обычно, только Соверал был в ярости; он казался лишним, чего, как правило, никогда не случается! Королева после ужина играла в турнире по баккара, и нам тоже пришлось играть, чтобы угодить ей. Соверал то и дело выходил и курил сигару в одиночестве в курительной, а после того, как королева ушла в свои комнаты, я сыграла в покер с Вайолет Мар, Келли, Моди Уоррендер, ее сестрой, Поклевски; лорд Элко, лорд Десборо и Мюриэль Уилсон играли в домино с леди де Грей».
Из Четсуорта мы поехали в Итон, где встретили Бендора и Шилу, которые только что вернулись из путешествия по Южной Африке; с ними приехали Мэй Роксберг, Вайолет Поуис, Адель Эссекс, лорд Кеньон и еще несколько гостей.
Всю ту зиму и весну я была очень слаба и не переносила силезский холод.
Февраль и начало марта я провела в Ньюлендсе и Борнмуте. 21 марта уехала в Больё на Ривьере, где мы с детьми прекрасно проводили время. Мы виделись с друзьями и родственниками. Джордж и Дженни жили неподалеку, у Адель Эссекс. В апреле мы с Дженни и герцогом Мальборо совершили чудесную автомобильную поездку в Авиньон, Арль и Каркассон, откуда мы вернулись в Больё. Весной французская провинция бывает чудесной.
Во всем остальном жизнь на Ривьере была такой же, какой была и будет всегда. Привожу отрывок из своего дневника. Он представляет интерес, потому что тогда я впервые услышала несравненного Шаляпина.
«23 марта 1907 г. Вилла „Эспальмадор“, Больё
Сижу в гамаке с множеством подушек, укрывшись меховой полостью, так как солнца нет и очень ветрено, но я в тени бамбука и большой пальмы. Небо серое. Надеюсь только, что, если пойдет дождь, он прольется и закончится до завтрашнего утра, когда приедет Ганс; я хочу, чтобы для него все выглядело наилучшим образом, чтобы он не был разочарован. Он должен был приехать сегодня, но не смог найти свободных мест в поезде.
Вчера вечером я впервые ужинала в Монте-Карло. Ужин устраивал мистер Дрексел; герцогиня Девонширская, бедняжка, очень бодра и очень нарумянена; кроме них, присутствовали Эмили Изнага (сестра Консуэло, герцогини Манчестерской), мистер и миссис Дерек Кеппел и лорд Чарли Монтэгю. Мы с мистером Дрекселом после ужина поехали в Оперу; конечно, все засиделись за кофе, поэтому, когда мы приехали, двери были закрыты; но я назвалась и очень настойчиво попросила нас впустить; тогда нас провели в маленькую смешную ложу рядом со сценой; она была обнесена проволочной сеткой, словно ледник для мяса, какой можно видеть в парках при маленьких домиках. Задержись я там, я бы просто растаяла, потому что было очень жарко. В казино я не ходила – и, хотя мне очень хотелось немного выиграть, я не верила, что выдержу тамошнюю атмосферу. Я еще очень хриплю, и нос у меня заложен – я не могу громко говорить и не пела с самого Четсуорта; голос у меня совсем пропал. Как же мне хочется поскорее выздороветь! По-моему, легче болеть по-настоящему, чем ходить в таком половинчатом состоянии, как я с января, – если не считать февраля, когда я тяжело болела в Ньюлендсе.
Опера вчера была превосходной; пел молодой русский, Шаляпин; он настоящее чудо и необычайный актер, хотя роль в „Севильском цирюльнике“ не позволяла ему раскрыться до конца, даже там все внимание зрителей было сосредоточено на нем. Миссис Клейтон (Жанна де Фужере)… повела меня за сцену после спектакля; она хотела попросить Шаляпина спеть у нее дома в Каннах. Мне его представили. Он очень высок; к нам он вышел с приклеенным носом и подбородком, в грязной старой одежде (в костюме священника) и с очень грязными руками. С ним был его двухлетний ребенок. Мне не хотелось спрашивать, где его жена – ведь она, возможно, умерла, или они развелись, или она всего лишь его метресса. Наверное, в личной жизни он человек благородный и достойный. Он подарил нам цветы, которые держал в руке. Ему всего двадцать шесть лет.
Какое у него лицо, представить себе не могу из-за ужасного грима и костюма; в прошлом году я видела его в жуткой пьесе, в которой людей сжигали на костре и пытали во время религиозных войн! Но его игра была просто потрясающей».
На обратном пути в Фюрстенштайн мы на несколько прекрасных дней остановились в Париже. Ганс был очарователен. Я накупила платьев и побывала на великолепном приеме, который давала принцесса Мюрат. У нее мы встретили великого князя Владимира Александровича с женой и многих старых друзей. Все дамы были в тиарах и самых лучших своих нарядах. Принц Мюрат возглавляет французскую партию империалистов; на более официальных приемах Мюрата царит атмосфера, схожая с королевскими приемами.
У меня были английские представления об обязанностях, прилагаемых к моему положению в Силезии; у Ганса, как у немца, имелись свои представления на этот счет, то есть наши мысли не сочетались. Однажды в Плессе, когда у нас гостила Пэтси, я хотела после ужина спеть для нее. Ганс возразил:
– Чушь! Вы когда-нибудь слышали, чтобы королева пела после ужина?
– Нет, – ответила Пэтси, – потому что она не умеет петь; зато принцесса Уэльская[35] – превосходная пианистка и часто играет для гостей после ужина.
Бедный милый Ганс; при его почти полном отсутствии чувства юмора и соразмерности он сравнил меня с королевой Англии!
Однако я славлюсь своим упорством, и к 1907 году мне удалось немного сломить его сопротивление. Он никогда не поощрял и не поддерживал разные виды моей деятельности; в лучшем случае он их просто терпел. Бедняга, чтобы по-настоящему понимать меня, ему пришлось бы «переделать себя», как говорят американцы. Я достаточно хорошо понимала его и его позицию, просто не собиралась «замирать на месте». Вот как все происходило:
«14 июня 1907 г. Фюрстенштайн
Мой первый концерт: надеюсь, он пройдет успешно. Я устроила бы его много лет назад, только Ганс ни за что не позволил бы мне петь, потому что „немецкие княгини не поют на публике“. Но последнее время он стал разумнее. Я как раз читаю книгу „Фрейлейн Шмидт и мистер Анструтер“ графини фон Арним, американки[36], которая, как я слышала, замужем за немцем; она написана изящно, как и все ее произведения, особенно „Элизабет и ее немецкий сад“[37]. Как я жалею, что не могу выразить на письме все, что иногда чувствую! Мне кажется, я испытала бы облегчение, если бы могла быстро излагать свои мысли на бумаге. Даже последующее прочтение идет мне на пользу, показывая, насколько глупы, скучны, неблагодарны, насколько слепы, преувеличенны или безнадежны мои мысли; все равно что мерить платье, которое не подходит по размеру, а затем покупать его, распарывать или нашивать блестки. То же самое и с мыслями; не стоит их раскрашивать, дабы они стали интереснее для наших ограниченных умов, ведь сама их простота делает их куда полезнее и намного лучше успокаивает!
22 июля 1907 г. Фюрстенштайн
Наивысшая точка недели пришла и прошла успешно: концерт, который состоялся в прошлую субботу, 20-го, в Зальцбрунне в пользу школы для инвалидов и бедного круглого Вальденбурга; такого концерта в Бреслау никогда не было[38]. Сборы оказались самыми крупными для всей Силезии, где большой суммой считалось 300–500 марок! Кажется, два года назад радовались, собрав 400 марок, я же собрала 1900 марок. В зале не было ни одного свободного места, даже стоячего, а места в первых рядах уходили по шесть марок, несмотря на то что директор в Зальцбрунне утверждал, что шесть марок – слишком дорого и билеты никто не купит. Сцена и зал были украшены белыми лилиями и алыми вьющимися розами из Фюрстенштайна. В число „артистов“ входили фрейлейн Штайгерманн, очаровательная девица и большая модница, которая приехала из Лейпцига и согласилась выступить бесплатно. Фрейлейн Зуттес, которая немного ее знает, попросила ее принять участие в концерте; предполагалось, что я оплачу ее расходы, но, уезжая, она не взяла у меня ни пенни, уверяя: она была здесь по-настоящему счастлива, и концерт доставил ей подлинную радость. Она очаровательно пела, надев все медали от королей и императоров, что, конечно, произвело на зрителей сильное впечатление. Затем пел граф Пюклер-Лимбург; некий месье Ферлоэ из Фрай-бурга[39] очень хорошо играл на виолончели; декламировал Герлах, настоящий профессионал; он проходит курс лечения в Зальцбрунне, но приехал из Бреслау. Герлах тоже не взял гонорара за свое выступление. Пел молодой Шиммель, баритон; ему я заплатила сто марок, поскольку мы договорились заранее. Потом играл оркестр; я тоже пела, мой голос сейчас звучит в полную силу. Все блистали, радовались, и, хотя у меня ужасно болела голова и я весь день провела в постели, пела я хорошо и не боялась, когда увидела перед собою полный зал нарядных зрителей. К нам с ночевкой приехали Хатцфельдты, а также их второй (женатый) сын со своей маленькой женой-японкой (ее отец японец, а мать немка), Штрахвитцы, Готтфрид Гогенлоэ и Фриц, а также старая графиня Пюклер с мужем».
Я планировала устроить в Фюрстенштайне прием по случаю начала осени и написала герцогине Спартанской, пригласив ее приехать. Она была очень мила и тактична на приеме в честь маневров годом ранее, несмотря на то что ее брат, кайзер, держался не слишком приветливо; она же не осталась на парад, чтобы избежать неловкостей на публике; поэтому я чувствовала себя немного виноватой и очень хотела, чтобы она снова приехала. Думаю, при написании книги воспоминаний необходимо постараться и объяснить все мелочи, чтобы показать исторические личности в истинном и правильном свете. Во время войны упорно ходили ложные слухи о том, что королева Греции настроена против Англии, что она втянула мужа и Грецию в войну против Англии, более того, все время действовала как орудие кайзера. В таких слухах нет ни слова правды. Как все дочери императора Фридриха, она испытывала подлинную привязанность к Англии. Какими бы ни были влияния и соображения, вынудившие Грецию занять сторону Германии, личные чувства и желания королевы не имели к ним никакого отношения.
Мои слова доказывают ответ королевы (которая тогда была еще герцогиней Спартанской) и другие сходные происшествия, записанные в этой книге:
«Отель „Эспланада“, Сифорд, Суссекс. 14 июля 1907 г.
Дражайшая княгиня Плесская… позволите ли называть Вас Дейзи?
Воображаю, какой грубой Вы меня считаете! Как мне просить у Вас прощения за то, что я раньше не ответила на Ваше очень доброе письмо, за которое сердечно Вас благодарю?
Я получила Ваше письмо, еще находясь в Афинах. После того мы провели несколько дней в Париже, затем в Фридрихсхофе с моей сестрой; теперь я здесь, в моей любимой Англии, единственном месте, где мне нравится больше всего. Мы пробудем здесь до начала августа, а потом вернемся в Грецию. К сожалению, в нынешнем году не может быть и речи о нашем приезде в красивый Фюрстенштайн, хотя мне бы так этого хотелось! Времени не осталось. Как замечательно было в прошлом году и как мне все понравилось! Никогда не забуду Вашу огромную доброту. Как бы мне хотелось снова увидеть замок и новый парк. Здесь ужасно холодно; мы разжигаем камины в комнатах, чтобы согреться; сейчас немного лучше, хотя погода совсем не летняя; впрочем, такая погода бодрит и мне по душе.
Мне очень нравится эта маленькая тихая усадьба; здесь мне так хорошо! Завтра я на несколько дней еду в Лондон! 22-го старый Меттерних дает ужин и бал; как мне будет там Вас недоставать! Вы все так замечательно устроили в прошлом году, помните? Надеюсь, сейчас Вам уже лучше и лечение помогло.
Прошу, приезжайте в Афины, когда сможете, и побудьте с нами, мы будем Вам так рады! Еще раз спасибо за доброе приглашение; надеюсь, Вы простите мой запоздалый ответ.
С наилучшими пожеланиями и с приветом Вашему мужу, искренне Ваша, София».
Мой дорогой свекор уже довольно давно плохо себя чувствовал, но никто не предвидел серьезных последствий. Поэтому я испытала потрясение, внезапно узнав, что он опасно болен. Я была всемерно предана свекру и горевала глубоко и искренне, когда в начале августа 1907 года он умер в замке Альбрехтсбург возле Дрездена в возрасте 74 лет. В политике он был сторонником Свободной консервативной партии; в 70-х годах XIX века несколько лет заседал в рейхстаге; но его политическая деятельность главным образом ограничивалась верхней палатой рейхстага Пруссии, членом которой он являлся более сорока лет.
В молодости отец, как я всегда его называла, служил в Прусском гвардейском полку, но вышел в отставку в 1857 году, после того как женился на графине Марии фон Кляйст. Его первая жена, мать Ганса, Фрица и Конни, умерла в 1883 году, а в 1886 году свекор женился на Матильде, графине фон Дона-Шлобиттен, которая родила ему сына и дочь, Виллуша и Анну. Все они живы и здравствуют.
Во время Франко-прусской войны свекор возглавлял добровольческий санитарный корпус с титулом королевского комиссара; после окончания войны он еще 20 с лишним лет возглавлял этот корпус. Он много лет был великим канцлером ордена Черного орла. В 1873 году он стал Великим магистром королевской охоты и сохранял этот пост до своей смерти. Кроме того, он был Великим магистром одного из наименее известных рыцарских орденов в Европе, благородного ордена Белого оленя Святого Губерта, знак которого кайзер всегда надевал на охоте. Орден учредил принц Фридрих Прусский. Его получали немногие, потому что на него смотрели как на более или менее связанный с домом Гогенцоллернов.
Запись в дневнике показывает, как проходили феодальные похороны в Германии 21 год назад. Церемония разделялась на две части: прибытие тела во Фрайбург из Дрездена и собственно похороны два дня спустя:
«16 августа 1907 г. Фюрстенштайн
Сейчас семь часов, и идет проливной дождь; так было весь день. В 8 утра мы с Гензелем выехали из Берлина и добрались сюда в 14:50, незадолго до Матильды и Анны, Лулу, тети Анны Рейсс и Хайне Рейсса. Час спустя приехали Ганс с братьями и зять, Фриц Зольмс.
Все егеря, старшины горняков, слуги, лесничие, приходящие слуги и депутации шли из Фрайбурга за каретой (открытым катафалком), на которой стоял гроб.
Остальные плакальщики прибыли на станцию Зальцбрунн, поэтому не видели приготовлений во Фрайбурге, в том числе красивую арку, под которой несли отца. Вдоль улиц выстроились шахтеры и солдаты; у одних на фуражках были белые и красные плюмажи, у других – петушиные перья. Кайзер вызвал эскадрон кавалеристов из Плесса; на Линденаллее будет салют, потому что мой свекор какое-то время был кавалерийским офицером.
Матильда держится великолепно; она лишь немного всплакнула, а иногда даже улыбается. Лулу тоже величественно сдержанна и спокойна. Я восхищаюсь и изумляюсь их самообладанием и способностью подавлять чувства.
Когда маленький гроб, накрытый зеленым егерским сукном, внесли в биллиардную (простой гроб и егерское сукно в соответствии с пожеланием отца), я не представляла, как Матильда может так держаться; священник произнес несколько молитв, и мы вышли. Если бы умер Ганс, я бы этого не вынесла; я бы хотела, чтобы меня оставили одну с моим покойником в комнате и с отвратительным чувством, что он лежит там и не может выйти, – я даже не могу его потрогать, он покинул меня навсегда… Ах! Такие мысли свели бы меня с ума. Правда, я эмоциональна и часто преувеличиваю. В каком-то смысле я себя презираю. Когда я вспоминаю лицо дорогого отца, его доброту, его любимые шутки, охотничьи приемы, которые он обычно устраивал для меня в Плессе, я все больше страдаю. Мой дорогой Ганс так промок после долгого похода из Фрайбурга в своей форме и лентах! Матильда все время хвалит Ганса, говорит о том, какой он милый и как ей помогал. Я горевала, что он попал в Дрезден с опозданием на два часа и не застал отца в живых, но это не имело большого значения, потому что отец как раз попытался встать из постели, а потом упал и час спустя тихо скончался; после того как упал, он уже не открывал глаз и не разговаривал, но накануне он знал, что Ганс приедет, и радовался. Утром в день смерти ему как будто стало лучше. Странно, что мать Ганса умерла примерно так же – во сне, в своей постели.
Биллиардную превратили в часовню, завесили черным, поставили туда большие серебряные свечи. Завтра прибудут многочисленные лилии, которые я заказала в Берлине, и я сделаю большой крест, который можно повесить за распятием, и разложу лилии между пальмами и белыми гортензиями.
Позже.
Одиннадцать часов; все женщины уже легли спать; мужчины еще внизу, разговаривают в большом салоне. Странный вечер, и я не могу как следует все объяснить и изложить мои впечатления словами. Впервые в жизни, хвала небесам, я ношу траур, оплакиваю усопшего и присутствую на похоронах, если не считать детства; тогда, насколько я помню, Пэт-си не было, и я в огромном волнении заказала для себя, по собственному почину, черное платье с розовато-лиловыми бантами; мне было лет десять… Сейчас в доме покойник, но, судя по тому, как мы себя ведем, можно подумать, что отец уехал на охоту или тихо лежит в постели. Никто не отказался от ужина; мы даже разговаривали и смеялись за столом. После ужина я услышала чей-то громкий смех – смеялась Матильда вместе с Гансом, дядей Болько и некоторыми другими. Я тоже притворялась и, как могла, старалась переменить их мысли. За ужином я занимала брата свекра, дядю Болько, рассказывала о своих впечатлениях в путешествиях – о Хайлигендамме и острове Рюген. После ужина мы с Лулу снова смеялись, вспоминая Гарсула, знаменитого доктора, который видит духов и сразу понимает, когда человек умрет, болен ли кто-то и тому подобное; более того, вечер казался похожим на другие вечера, если не считать того, что все мы были в черном. Моя горничная Мария очень удивилась, что на Лулу и Матильде жемчужные серьги, а на Анне – розовато-лиловый кулон. По-моему, в каждой стране средний класс больше стремится носить полный траур, чем мы.
Возможно, траур – признак их состоятельности, или им нравится демонстрировать, что они могут себе позволить купить креп, черные серьги и цепочки, как сделали сейчас Мария и эконом Фридрих…
17 августа 1907 г.
Восемь часов; я только что поднялась наверх. Почти все мужчины, которые приезжали на похороны, уехали – для них заказали поезд специального назначения. Кронпринц (он приехал вместо кайзера, который был занят, так как провожал короля Англии)[40] уезжает только в одиннадцать и остается на ужин; мы скоро садимся за стол.
День был ясный, солнечный, и только примерно в половине восьмого, когда мы покинули мавзолей, солнце село и небо за замком окрасилось в розовый цвет; мы шли за гробом колонной по четыре, а потом дамы поехали домой. Все было очень красиво; вдоль всей улицы стояли шахтеры в праздничной одежде. За гробом шли егеря; они же подняли гроб на катафалк и внесли его в склеп. Мы зашли следом. Матильда шла с кронпринцем, Ганс – с тетей Анной Рейсс, затем Лулу с дядей Болько и я с герцогом фон Шлезвиг-Гольштейн. В конце церемонии исполнили охотничий сигнал Jagd vorbei – так трогательно, ведь отец обожал охотиться! Потом стреляли из пушек и протрубили „Последний пост“. Эскадрон из Плесса не смог приехать, было слишком далеко, поэтому кайзер вызвал кавалерийский эскадрон из Швайдница. Похороны были трогательные и, как ни странно, мирные (может быть, все похороны такие, не знаю; я еще не была ни на одних); молитвы перемежались пением хора; иногда тишина не нарушалась даже рыданиями. Не знаю, как они сдерживались. Мне все время казалось, будто отец где-то рядом с нами. В склепе я не испытывала ни ужаса, ни страха…»
Слава богу, я умею всегда замечать смешное и в целом могу смеяться и плакать одновременно. В первый раз, когда увидела свекровь после похорон свекра, я совершила ужасную ошибку. Одна родственница, которая присутствовала на похоронах, носила огромное количество крупных красных камней, что показалось мне странным. Поэтому я, не подумав, выпалила Матильде: «Ах, дорогая моя, она была вся покрыта карбункулами!» Конечно, я имела в виду драгоценные камни, которые тоже так называются, но Матильда и все остальные вначале подумали, что я имела в виду отвратительные прыщи, которые бывают у некоторых и которые считаются смешными и вульгарными. Не сомневаюсь, что моя бабушка Оливия ни за что не позволила бы человеку рангом выше младшей горничной ходить с карбункулами. Но времена изменились; позавчера я встретила принца крови, который не только не стеснялся своих прыщей, но даже как будто гордился ими.
«23 августа 1907 г.
Я сказала Гансу, что нам нужно ясно представить, сколько денег нам можно тратить в год, и если в конце года останется более крупная сумма – в этом году мы потратили на сто пятьдесят тысяч больше, чем в прошлом, – что-то можно потратить на картины, лишние поезда, прогулки на яхтах и на все остальное, что ему нравится (например, на ремонт зданий, домов и так далее), но расходы на жизнь и общие расходы должны быть одинаковыми. Ганс считает, что мы можем тратить от 35 до 50 тысяч фунтов в год на домашние расходы. Я сказала, что разброс между двумя суммами довольно велик. Теперь граф Вико Восс и Готтфрид Гогенлоэ (с которым я тихо ужинала вчера вечером в Борхардте, где мы никого не видели) говорят, что подобные расчеты абсурдны и мы, скорее всего, тратим около 200 тысяч в год.
Что ж, я как-то не могу всего понять, я даже об этом не думаю и надеюсь только, что Ганс окажется прав и я смогу помочь ему в его делах. Я очень хочу помочь ему, бедняге. По-моему, он очень переживает смерть отца, ведь он по-настоящему любил и уважал его, и я не сомневаюсь, он собирается делать все так же хорошо и правильно, насколько это возможно. Но, по-моему, трудно сразу найти в себе достаточно самоуверенности; позже, когда уже разбираешься в делах и в том, как все работает, уверенность приходит, иначе правление будет смеяться и делать что хочет, и окажется, что нами правят наши же служащие. О том, как такой крупной собственностью управляют за границей, никто в Англии и понятия не имеет. Ганс платит жалованье девяти с лишним тысячам человек; одних только шахтеров пять тысяч.
Дорогой отец! Как замечательно он распорядился имуществом, которым управлял пятьдесят лет… Он был самым правдивым человеком на свете. Честный, благородный, достойный любви, добрый, остро чувствовавший справедливость. Он был добр ко всем, кто, по его мнению, старался поступать правильно. Я очень благодарна, что он оставил все в таком образцовом порядке и обо всех позаботился. Впрочем, его завещание вскроют только через две недели».
Я приступила к своим новым обязанностям и обязательствам, страдая от чувства потери. Отец неизменно был моим другом; на такого друга можно только надеяться.
Говорят, что он оставил четыре миллиона фунтов стерлингов. Не знаю, так это или нет, но по его смерти на моего мужа свалилась громадная ответственность… Мутан, наш главный управляющий, работал прекрасно, и, хотя при его жизни мы иногда ворчали из-за недостатка средств, мы всегда знали, что все делается в интересах будущего процветания. Этим имуществом было необычайно трудно управлять; сумма, которой мы могли распоряжаться на расходы, колебалась от 35 до 120 тысяч с лишним фунтов в год. Рост цен на уголь в размере шиллинга за тонну приносил нам лишние 20 тысяч фунтов в год. На бумаге сумма кажется огромной, но из нее нужно было платить содержание мачехе Ганса Матильде, вдовствующей княгине, его братьям и сестрам. Да и мы привыкли к роскоши, должны были содержать наши дворцы, замки и дома, а также больницы, дома для престарелых рабочих, выплачивать пенсии и нести другие благотворительные расходы, поэтому оставалось не так много, как можно предположить.
В ту самую ночь, когда умер мой свекор, упал старый колокол, который висел на привратной башне в Фюрстенштайне и звонил каждую ночь в десять часов. После его смерти, казалось, все пошло наперекосяк. Через год или два мужу пришла в голову безумная мысль частично расширить и перестроить Фюрстенштайн. Замок был таким огромным, что любые ремонтные работы обходились примерно в 15 тысяч в год, не считая расходов на мебель и оборудование. В Фюрстенштайне насчитывалось свыше 50 красивых каминов эпохи Возрождения. Когда начался ремонт, Гансу сказали: даже если там будут постоянно работать сто рабочих, все затянется лет на шесть или семь. В августе 1914 года до окончания ремонта было еще далеко. Ремонт стал тяжелым жерновом на шее моего мужа с тех самых пор, как он начался; я всегда относилась к перестройке плохо и испытывала по отношению к ней дурное предчувствие.
Содержание и Плесса, и Фюрстенштайна обходилось так дорого, что мы неизбежно во многом зависели от нашего огромного штата прислуги. Они работали безукоризненно, но мне казалось, что сама суть устройства нашего дома ужасно неправильная. Когда строилась новая больница для шахтеров, управляющие считали, что «подобные мелочи» не заинтересуют господ. Мнения же владетельного князя спрашивали лишь по самым крупным финансовым вопросам. Я очень старалась изменить такой порядок, внушала всем управляющим, шахтерам, лесорубам, их женам и детям, что чиновники, слуги и даже мы с Гансом нужны в первую очередь для того, чтобы давать им добрые советы и помогать им во всем, что их касается. Но задача оказалась непосильной; старинные методы управления в Фюрстенштайне и Плессе продержались слишком долго, чтобы мы могли достучаться до них. Социалисты и прочие крикуны, которые много болтали о «реформах» царя, понятия не имели, как тяжело что-то сделать и еще тяжелее «реформировать». Если бы социализм или любой другой «изм» продержался так же долго, как капитализм, из него вышли бы более многочисленные и невыносимые недостатки, чем у существующего строя. Я говорю так потому, что социализм основан на строгой дисциплине и, хотя отдельные лица часто могут быть грубыми и властными, организации и системы грубы и властны всегда.
В это время мой отец написал мне:
«Моя дорогая Дейзи!
Твое письмо было очень интересным. Церемония, хотя и печальная, должно быть, глубоко тронула всех присутствовавших. Немногие могут ожидать, что умрут, любимые и почитаемые всеми. Надеюсь, милая девочка, что вы с Гансом сможете долго наслаждаться плодами мудрости, благоразумия, заботы и ума и стать благодетелями всех, кто зависит от такого огромного имущества; они будут искать у вас помощи и совета».
В наши дни я отношусь к сплетням очень философски, но в молодости сплетни возмущают. Судя по записям в дневнике, меня очень злили сплетни о принце-консорте Нидерландов, который, как мне передавали, что-то сказал о Гансе. Сама не понимаю, почему я злилась, потому что сказанное им о чем бы то ни было никакой важности не представляло:
«3 сентября 1907 г.
…Обедала с графом Штамм-Зирсторпфом; он всегда старается показать, что он мой друг, и потому пересказывает мне все сплетни. Последняя заключается в том, что мелкий негодяй Мекленбург, муж королевы Голландии, сказал позавчера кайзеру, что пройдут годы, прежде чем Ганс по-настоящему встанет на ноги, так как у него громадные долги! Он ведь совсем не знает Ганса! Он (граф Штамм) сегодня передал: многие сплетничают, что я везде разъезжаю с форейторами в красных ливреях. Я говорила Гансу: я считаю, что слугам следует носить траур, и черные шляпы и черные повязки не кажутся мне чем-то избыточным; но он заметил, что в больших домах невозможно заставить всех слуг и конюших надеть черное; здесь так не принято. Что ж, не знаю, но думаю, что, если я буду настаивать на своем, меня обвинят во всем и скажут: все потому, что я англичанка».
В ноябре я поехала в Итон на большой прием, но запомнила там только Джимми Альбу и весьма примечательного покойного маркиза Виллалоба, который очень долго служил послом Испании в Брюсселе. В октябре я была в Ньюлендсе, где мы много говорили о предстоящем визите в Англию кайзера и императрицы. Они должны были нанести государственный визит в Виндзор, а по его завершении императрица собиралась вернуться домой, а кайзер хотел снять дом где-то на юге Англии и хорошо отдохнуть. Меттерних, который мне очень нравится, относился к своим общественным и церемониальным обязанностям слишком легкомысленно.
Кроме того, у него есть огромный недостаток: он холостяк; у него нет жены, которая может занимать гостей, и детей, которые могут представлять его на многочисленных и не столь важных мероприятиях, которые тем не менее неоценимы как средство повысить популярность того или иного дипломата и подчеркнуть его успехи в труде на благо страны. Вот что я записала в дневнике:
«7 октября 1907 г. Ньюлендс
Ужинала и обедала с Совералом; у него много новостей, и он еще больше важничает, чем обычно, так как приезжает королева Португалии, и он едет в Булонь встречать ее. Меттерних охотился (по-моему, его отъезды сильно раздражают его секретарей, так как нужно много подготовить к послезавтрашнему визиту кайзера и императрицы); однако он вернулся только в среду! Один вечер я ужинала с ним, а последние два дня вставала рано и завтракала с ним в халате. Он такой милый и такой одинокий – он был очень доволен. Мы говорили о самых разных вещах…