Володя Томилин проснулся от того, что кто-то настойчиво тряс его за плечи. Спросонья да из-за жары ему почудилось, будто начался пожар и нужно бежать через огонь, держа на руках потерявшую сознание красавицу. Томилин рывком уселся на кровати, продирая опухшие глаза.
– Кого, а? – невпопад спросил он, озираясь.
Прямо перед собой он увидел небритую физиономию одного из водителей киногруппы – Валентина Забавы. Это был странноватый флегматичный парень, который не имел, кажется, никаких амбиций в жизни, всему был рад и со всеми умел находить общий язык. Он и с Томилиным находился в ровных отношениях, хотя особой дружбы между ними не возникло.
– Просыпайся! – добродушно бросил Забава. – Кулешов тебя обыскался. Пора сцену снимать, сражение в горящей деревне, все готово, реквизит, пиротехники, а каскадеров нету! Обыскался! В твоей хибаре тебя нема, у осветителей тоже, Кулешов просто бесится. Ему главный пообещал голову оторвать…
– А я вчера перебрал, что ли? – хрипло спросил Володя. – С чего это я? Зарекался же! Вот черт! А здесь я почему?
Он постепенно в полной мере ощущал, что все тело у него буквально разламывается с чудовищного похмелья, и пребывает это тело совсем не на своем месте, а в чужой скрипучей кровати, в избе, где остановились на постой водители.
Забава беззвучно засмеялся.
– Ага, перебрал! – подтвердил он без осуждения. – Ты чего-то там после съемок с нашей звездой схлестнулся, со Звонаревым. Что уж там за кошка между вами пробежала, не знаю… Он психанул, ты психанул… И ты потом на другой конец села отправился за самогоном. А тут такой самогон… – он покачал головой. – Слыхал небось, что местные в него для крепости дурман добавляют. Полстакана – и становишься форменным дураком. Слона с копыт собьет!
Томилин скрипнул зубами. Теперь он ясно вспомнил все, что произошло накануне. Собственно, контроль над собой он потерял после местного самогона, как и говорил Забава. Они тут и в самом деле чего-то мешают в свое пойло, куркули деревенские. Так что после дозы могло случиться все, что угодно, вплоть до убийства. Тут уж деталей не вспомнить. Утешало то, что вряд ли его жертвой стал кто-нибудь из руководства – после съемок режиссер и прочие звезды уезжали за сорок километров в город. Белые люди, они жили там в приличной гостинице. Большая часть киногруппы обосновалась здесь, в полувымершей деревне среди хвойного леса. Деревянные ветхие избы идеально вписывались в замысел режиссера Прохорова. Фильм он снимал из времен гражданской войны – красные и белые, – но в согласии с современными тенденциями выказывал явную симпатию к белым. Были тут предусмотрены и сокровища в таежной чаще, и жадные глупые крестьяне, и беспощадные комиссары, и море крови, и необыкновенная любовь. Главный герой, благородный поручик в самый разгар сражений и поисков сокровищ зачем-то влюблялся в прекрасную крестьянку, братья которой числились в красных партизанах, и завоевывал ее сердце. В общем, обычная сентиментальная галиматья, по мнению Томилина. Что-то подобное уже было на экранах, и особого отзвука в людских сердцах не оставило. Единственное достоинство будущего фильма состояло в том, что Томилин получил в нем работу. В опасных сценах он подменял известного актера Звонарева, который играл главного героя, поручика Беликова. Так что, можно сказать, Томилин здесь был тоже звездой, только звездой без лица, имени и права на приличный гостиничный номер. Томилину было не привыкать к сложностям жизни. Она у него не складывалась с самого рождения, а в последнее время окончательно пошла вразнос. Затеял в Москве дело, но не рассчитал силы и влез в долги. Отдавать было нечем, кредиторы шутить не любили, и Томилину не оставалось ничего другого, как податься в бега. Родной город он как вариант не рассматривал, понимал, что там его будут искать в первую очередь. Подался в Сибирь, куда, как ему подсказали, отправлялся с киноэкспедицией амбициозный режиссер Антон Прохоров. Ехал наобум, на последние копейки, но на месте ему все-таки улыбнулась удача.
Прохоров, как оказалось, о нем был наслышан. Он так и сказал при встрече:
– Слышал я про тебя, Томилин. Парень ты, говорят, ловкий, но говнюк тот еще. По-хорошему я тебя должен послать сейчас подальше, но, к твоему счастью, я этого делать не стану…
Разговор у них происходил в маленьком зале провинциального ресторана, где Прохоров завтракал в компании своего помощника Ираклия Томидзе, продюсера Горянина и какой-то юной актриски с необыкновенно розовой и свежей кожей. Володе никто даже не предложил сесть. Он не обижался, он даже «говнюка» пропустил мимо ушей.
– Посылать я тебя не стану, – менторским тоном повторил Прохоров. – И более того, я дам тебе, Томилин, работу. Не из-за твоих уникальных душевных или профессиональных качеств, а просто потому что ты появился в нужном месте и в нужную минуту.
Внешне Прохоров был полнеющим малосимпатичным мужчиной лет сорока с неприятным немигающим взглядом. В его багаже было три фильма, два из которых даже удостоились каких-то призов, и он отличался уникальной способностью быстро находить деньги для своих шедевров. Он умел убеждать. Девушки мечтали о знакомстве с ним, тем более что месяц назад Прохоров в очередной раз развелся и был в свободном полете. Наверное, ему казалось, что такой человек, как он, нужен всем. В общем, за всех сказать сложно, но Володе он был точно послан судьбой.
– Причем я в курсе, что гильдия каскадеров послала тебя, Томилин, на хер! – без тени смущения продолжал свою речь Прохоров. – Я даже в курсе, почему они это сделали. И должен предупредить, что выдавать индульгенцию на будущие грехи не намерен. Не вздумай принять мою снисходительность за слабость, Томилин! Просто сейчас у меня проблема с каскадерами, и ждать мне некогда. Ты, надо признаться, удачно подсуетился. Будь у меня комплект, я бы однозначно послал тебя подальше. Но ты получил шанс устроиться дублером. За хорошую работу я хорошо плачу. Но если учую от тебя хотя бы запах пива, уважаемый, или услышу хотя бы намек на скандал на съемочной площадке или вне ее – ты вылетишь отсюда со скоростью звука! Я и не таких обламывал, учти это!
Во время этого разговора Володя удивлялся себе так сильно, что даже не разозлился. Прежде в подобном тоне он не позволял с собой разговаривать никому, и если уж не мог сразу дать в морду, то, по крайней мере, одергивал наглеца. Так он поступал даже со следователями и кредиторами, из-за чего, собственно, имел неприятности в жизни, но оно того стоило. Томилин предпочел бы отказаться от любого комфорта, лишь бы не потерять уважения к самому себе.
Так было до встречи с Прохоровым, и тут Володя впервые отступил от своих правил. «Дошел до края, видно, – с удивлением размышлял он, разглядывая наглую физиономию режиссера. – Или старею на самом деле. Мне даже в морду ему дать не очень хочется. Ишь, вылупил-то глазенки! Но насчет выпивки он прав. Что-то часто я стал закладывать. Из-за того и в гильдии не срослось…»
Мысленно Володя тут же дал себе зарок на время съемок не прикасаться к спиртному, отдохнуть. Да и работа вырисовывалась напряженная – взрывы, огонь, джигитовка, падения с высоты, – нужно было держать форму, тем более практики у Томилина давненько уже не было.
Все шло как будто нормально, но при этом напряжение вокруг него исподволь нарастало. Что это было – неспособность сходиться с людьми, притираться к ним, или причина была в той атмосфере нетерпимости, которую создал Прохоров, превративший заброшенную деревеньку и населивший ее кинонарод в собственную маленькую империю? Никогда не служивший в армии, не отличавшийся ни физической формой, ни какой-то особенной харизматичностью, он настаивал на соблюдении в группе дисциплины почти военной, обосновывая это тем, что фильм они снимают о войне и вести себя должны как на войне. У Томилина было свое представление о том, как ведут себя люди на войне, но ему приходилось помалкивать, потому что у Прохорова он числился первым кандидатом на вылет. И это несмотря на то, что из Звонарева трюкач был никакой. Он с большим трудом выучился садиться на лошадь, но это было все, его потолок. Да и берег он себя как девушка. Резон в этом, конечно, имелся. Его смазливую рожу частенько печатали на обложках журналов. И это при том, что с Томилиным они были одинакового роста и примерно одной комплекции. Рыхловат был кумир девушек, красавец Звонарев. Но кого это волновало? Даже Ирина Кашина, холодноватая красавица блондинка, восходящая звезда, которая играла главную женскую роль в фильме, с удовольствием флиртовала с этим недоноском, а Томилина просто не замечала, несмотря на то, что тот являлся как бы тенью Звонарева. Не сказать, чтобы это слишком уж его волновало, но вот женская красота никогда не оставляла его равнодушным, и он старался не пропускать ни одной юбки. Так что у Володи появилось вдобавок желание проучить эту выскочку – отсюда и проистекли все последующие события.
По сценарию вчера ему надлежало вынести из горящего амбара находящуюся без чувств героиню – просто пробежать сквозь огонь и далее через заросли кустарника спуститься к реке. При этом камера ни на секунду не фиксировала его лица – только мужественную широкую спину, и у зрителя должно было создаться впечатление, что спас прекрасную крестьянку не кто иной, как поручик Беликов, он же актер Звонарев.
Актер в мундире поручика вбежал в полыхающий огнем сарай, кашляя и задыхаясь, выбрался с противоположной стороны и плюхнулся на траву, а из ворот амбара с девушкой на руках выскочил Томилин и, увертываясь, как было оговорено, от камеры, побежал через кусты к реке. Оператор с помощниками и с техникой рванули за ним следом. И так до кромки воды, где Владимир аккуратно положил героиню на чистый песочек.
– Снято! – заорал режиссер и принялся бешено вращать головой. – Где Звонарев? Снимаем дальше! У меня солнце уходит!
Теперь ему было нужно, чтобы Звонарев, вовсю торгуя мордой, быстренько объяснился с девушкой у реки. Романтическая, так сказать, сцена. Томилин здесь больше не был нужен.
Но к этому моменту он уже сполна успел ощутить вес молодого тела актрисы (она оказалась довольно упитанной, хотя со стороны выглядела хрупкой), рассмотреть высокую, цвета топленого молока грудь, выглядывающую из ворота дурацкого крестьянского платья, больше смахивающего на наряд опереточной пастушки, успел оценить припухлые капризные губы, тронутые вишневой помадой, с любовью подкрученные ресницы – совершенно по-крестьянски, конечно, – и понял, что его тянет к этой девчонке. Тянет, несмотря ни на что. Потом, после съемок, Владимир попытался заговорить с ней, чтобы как-то навести мосты, преодолеть пустоту, которая разделяла их, предложил даже небольшую прогулку.
– Хочешь, отвезу тебя после съемок в одно место? – спросил он небрежно. – Тут недалеко, километра два, не больше. Там река и тайга во всей красе. Ты такого еще не видела. Я возьму джип у осветителей. Помяни мое слово – не пожалеешь!
Разговаривать с женщинами он никогда не стеснялся и в слова свои всегда вкладывал тайный смысл, который, однако, женским полом угадывался безошибочно и чаще всего с успехом для Томилина. Не все, конечно, поддавались его чарам, но нравился он многим. Нравилась его уверенность, его сила, ритмичная плавность в движениях, бесшабашность, да и вообще внешность, несмотря на шрам на нижней губе, придававший его улыбке несколько зловещий вид.
Однако Кашина сделала вид, что ничего этого не замечает. Володя вообще, похоже, для нее не существовал. Сделав над собой усилие, она все-таки остановила на нем холодный взгляд и надменно сообщила, что красоты природы ее не интересуют.
– Особенно в компании такого гида, – добавила она, уничтожающе взглянув на Володю. – Надеюсь, я все внятно объяснила?
Девочка только начинала свое звездное восхождение. Бедная провинция, откуда она вырвалась в столицу, еще была слишком жива в ее памяти, и она старательно дистанцировалась от всего, что, по ее мнению, могло утянуть назад в трясину.
Послав таким образом Томилина, она подчеркнуто держалась потом возле Звонарева, который совсем вошел в роль романтического «поручика», лихо заламывал фуражку с кокардой, шикарно похлопывал по ладони тонкими перчатками и посматривал вокруг со снисходительным прищуром. Эта игра особенно взбесила Томилина.
Он понимал, что делает глупость, но удержаться уже не мог, слишком велика была досада. При всех он отпустил какую-то колкость в отношении Звонарева, что-то скептическое насчет его мужских качеств. Мол, если мужик не в состоянии залезть на лошадь, то ему и на бабу не влезть. Глупость, в общем. Но Звонарев взбеленился, полез на рожон, их растащили, а то быть бы беде. Слава богу, Прохоров всего этого не видел, а вскоре часть группы укатила в город, и Томилин, испытывая неутолимое желание вознаградить себя за унижения, отправился на другой конец деревни и там воспоминания его прервались. Такого с ним не было давненько.
– Черт! – сочувственно сказал ему Забава. – Тебе лучше бы выйти. Кулешов уже из штанов выпрыгивает.
Томилин послушно слез с чужой кровати, одернул на себе белогвардейский мундир, который не снимал со вчерашнего дня, натянул на голову валявшуюся на полу фуражку с кокардой и тяжело шагнул к двери.
– Ни пуха! – сказал ему в спину Забава.
Томилин вышел на улицу. Солнце уже стояло высоко в небе. От близкого сосняка тянуло горячим смолистым запахом. На краю деревни дежурила пожарная машина, находившаяся тут с тех пор, как начали снимать батальные сцены. Возле домов, которые должны были стать местом боя, возились рабочие, что-то прилаживая и пряча в буйно росшей траве провода. Тут же суетились осветители, на них покрикивал главный оператор. Прохоров еще находился в вагончике, служившем чем-то вроде боевого штаба. Наверное, объяснял звездам боевую задачу. Или выслушивал сплетни. Интересно, про Томилина ему уже доложили?
На него внезапно откуда ни возьмись налетел Кулешов, встрепанный, потный, в расстегнутой чуть не до пупа рубахе.
– Черт! Где тебя носит? – с досадой выкрикнул он, хватая Томилина за рукав гимнастерки. – Я все уже облазил – никто тебя не видел. Тебя Прохоров к себе требует. Ты хоть понимаешь, чем рискуешь? Что у тебя с мордой? Нет, ты посмотри! Вся набок, щетина кругом. А мундир? Как будто в погребе с картошкой валялся! Ты что, Томилин, совсем офонарел?
– А что? – хмуро сказал Володя. – Моя морда – дело десятое. Она в кадр по-любому не попадает. А что мундир грязный, так война идет. Гражданская, беспощадная.
– Поговори еще! – выдохнул Кулешов. – Умник! Вот дадут тебе пинка под зад – куда пойдешь? Кому ты нужен с мордой набок?
Вряд ли его так уж заботила судьба Томилина, скорее он боялся, что с него спросят за некомплект каскадеров. Но Томилин был благодарен и за такое сочувствие. К тому же ему надоело пререкаться. После деревенского самогона он чувствовал смертельную усталость.
– Родина большая, – отозвался он. – Где Прохоров?
– У себя в вагончике. Но злой, как собака, учти.
– В тот день, когда он будет добрым, я устрою прием с шампанским и экзотическими фруктами, – пообещал Володя. – Тебя тоже приглашу.
– Шуточки, – буркнул Кулешов. – На твоем месте я бы лучше не шутил, а придумал какую-нибудь отмазку пожалобнее. Хотя вряд ли толк будет. Ну, все равно скажи, что у тебя, например, умер кто-нибудь. Мол, с горя принял… Может, проканает…
– Я круглый сирота, – отрезал Томилин и пошел в сторону вагончика. – Правда, есть дядя, брат отца покойного, но этот хлюст не умрет. Он нас с тобой переживет. Кремень-мужик. Мне его как-то не с руки хоронить, даже в шутку.
– Ну, смотри. – Кулешов поспешал за ним, спотыкаясь и нервно озираясь по сторонам. – Тогда, скорее всего, Прохоров нас с тобой похоронит.
Они не успели дойти до вагончика, как режиссер сам вышел к ним навстречу. Он остановился сразу у порога и наблюдал за приближением Томилина с самым зловещим выражением лица, которое только мог состроить. Со всех сторон его окружали преданные соратники. Те, впрочем, смотрели на Томилина равнодушно, да и из-за чего было переживать по большому счету? Это Прохоров воспринимал все эмоционально, как и положено крупному художнику. Ну и еще один злорадствовал – Звонарев. Или Володе так казалось – он тоже был в плену эмоций. Его бесило в Звонареве все, даже чистенький наглаженный мундир. «Как будто только что от портного вышел, – с презрением подумал он. – И от парикмахера заодно».
– Ну что, Томилин! – уже издали закричал, не выдержав, Прохоров. – Ты все-таки решил покончить жизнь суицидом? А я тебя предупреждал!
– Скажи, что родственник умер! – с отчаянием шепнул Кулешов.
Томилин подошел совсем близко. Похмелье кровью билось в висках, но он собрал в кулак все силы и смог посмотреть Прохорову прямо в глаза.
– Чего пялишься? – казалось, режиссер сейчас вцепится ему в горло. – Ты бы лучше на себя посмотрел – в зеркало. Свинья свиньей! Убил бы тебя, подонок! – он взмахнул рукой, словно намереваясь ударить, и вдруг неожиданно закончил: – Скажи спасибо, что время поджимает. Некогда мне тебя воспитывать. Но я все запомнил. При расчете я тебе штрафные санкции…
Он сплюнул под ноги и двинулся прочь, бросив на ходу:
– А теперь приведи себя в порядок и чтобы через пять минут был на площадке. Если не сделаешь трюк как полагается, пеняй на себя!
– Как скажешь, начальник! – негромко сказал каскадер.
Ощущение было такое, словно с плеч упал тяжелый груз. Но в этот момент чертов «поручик» бросил через плечо что-то насчет «уродов, с которыми приходится работать». Это было последней каплей, переполнившей чашу терпения. Томилин не умел долго ненавидеть втихую. Он догнал Звонарева и, развернув его, врезал в левую скулу. С похмелья удар не получился, и актер, придя в себя, кинулся в драку. Но Володя тоже уже оправился и вторым ударом в челюсть уложил недруга в пыль.
После короткого замешательства начался ад. Все бросились к поверженной звезде, а Прохоров уже вопил так, что эхо перекатывалось по лесам:
– Ты что сделал, сволочь?! У меня на сегодня постельная сцена запланирована, а герой с фонарем под глазом! Ты – труп, учти это! Я порву тебя, сука!
Он подпрыгивал, размахивал кулаками, багровел на глазах, рубашка лопалась по швам на его жирном теле, но при этом Прохоров будто случайно сохранял дистанцию между собой и опальным каскадером. Похоже, исполнить свои угрозы он всерьез не собирался. По крайней мере, в ближайшее время.
Томилин мрачно смотрел, как беснуется режиссер, а потом повернулся и зашагал по заросшей бурьяном улице.
– Убирайся! – кричал ему в спину Прохоров. – Чтобы духу твоего тут не было! Иначе я за себя не отвечаю! И больше не приближайся к съемочной площадке, сволочь! Считай, что тебе выписан волчий билет!
Крики постепенно затихали вдали. Володя испытал облегчение, когда вся суматоха осталась за спиной. Он осознавал, что вел себя глупо, наломал дров, остался безо всяких перспектив, да еще и мучался с похмелья. Он забрал в избе свои вещи и пошел на другой конец деревни, но не затем, чтобы опохмелиться. У мужика, который накануне продал ему самогон, имелся мотоцикл с коляской, и Томилин надеялся, что он подкинет его до города.
Хитрый самогонщик принял его как родного, но везти поначалу не соглашался, ссылаясь на неотложные крестьянские дела. И только вытянув из Томилина двести рублей, пошел выгонять мотоцикл.
Притулившись на заднем сиденье, Володя покидал деревню с ласковым именем Веснянка, где так неудачно закончилась его кинематографическая карьера. В голове не было никаких мыслей. Он мечтал только об одном: добраться куда-нибудь, где можно будет сбросить грязный опереточный мундир и хорошенько вымыться.
На въезде мотоцикл едва не столкнулся с массивным черным внедорожником, который, поднимая тучи пыли, мчался как на пожар. Мотоцикл вильнул, с Томилина слетела фуражка. Мужик, с трудом выруливая, обложил матом водителя, оставшегося невидимым за тонированными стеклами, и на всякий случай прибавил газу. Володя обернулся, но номер автомобиля не рассмотрел.
Это мог быть кто угодно – спонсор, киношник, просто удачливый бизнесмен, решивший навестить в деревне родителей, но почему-то в этот самый момент у Томилина возник неприятный холодок в груди.