– Любовь мое пронзила сердце… Но сердце у меня одно – пронзенное, оно любить не сможет!.. И жить я больше не смогу…
Я высказала эти слова со всей искренностью, на которую была способна. А способности у меня точно имелись – иначе не давали бы главные роли. И пусть театр провинциальный, зато один на всю область. Режиссер у нас правда… хм-м… Нет, он хороший и даже талантливый, но его порой заносит – начинает считать себя гением. Ставил бы известные пьесы, ту же проверенную годами классику, так ему, видите ли, сам Шекспир тесен. Недаром фамилия у режиссера Широков. Вот и теперь мы играли спектакль «Пронзенное сердце» по написанной лично им пьесе.
Что мне в этом «Сердце» нравилось – декорации и костюмы. Время действия – век семнадцатый-восемнадцатый, поэтому на заднике красовалось золотисто-белое здание, похожее на дворец в Павловске – с него, наверное, и срисовывали; а на актерах – на нас, в смысле – бархатные плащи, фраки, сюртуки, мундиры из темно-зеленого сукна, брюки с лампасами, бриджи до колен, треугольные шляпы, ботфорты… Это на мужчинах. А на женщинах – шикарные платья с длинными откидными рукавами и шлейфами, в руках веера, на головах диадемы из шелка, расшитые золотыми и серебряными нитями, усыпанные блестяшками, призванными изображать бриллианты.
Мою голову украшала лишь ниточка жемчуга, превосходно подчеркивающая красоту шелковистых черных волос, спадающих волнами ниже плеч на ворот светло-синего платья, разрез которого, идущий к низу от талии, открывал атласную юбку белого цвета. Украшало платье и золотое шитье, как без этого! Красавишна, в общем. Королевишна! Хотя играла все-таки не царевну-королевну, а княжну Анели́ – это Широков придумал, изначально ведь роль писал под меня. А раз уж я в миру Анна – вот тебе и для сцены имя созвучное.
У меня вообще имя с фамилией почти классические – Анна Куренина. Или обкуриться, или под поезд кинуться. Но я не из таких. Меня трудности только сильнее делают, сказывается детдомовская закалка. Совсем крохой меня подбросили к дому малютки – в корзинке, прям как в книжках. Курениной же я стала не потому, что лежала в этой корзине с папиросой во рту, а по фамилии нянечки, которая меня нашла. Имя же я сама сказала. Ну, как сказала… В полгода, или сколько мне там было, особо не наговоришь, но как потом рассказывали, я так плакала, короткими придыханиями: «Ан… ан… ан… а-аан!»
После дома малютки – детдом, где мои театральные задатки, кстати, отметили – лишь только какая проверка нагрянет, так меня сразу на сцену, гостей развлекать. И все оставались довольными. Не раз от этих проверяющих слышала: «Этой бы девочке в театральный, да только…» В общем, это «только» за каким-то лешим привело меня в технический колледж, после которого, правда, ни дня по специальности не отработала, потому что играла в студенческой кавээновской команде, и где-то как-то умудрилась попасть на глаза Широкову. Он сграбастал меня с клубной сцены чуть ли не во время выступления и перетащил на сцену театральную. Еще и на актерские курсы отправил. Спасибо ему, в общем. Говорю же, хороший дядька, хоть его и заносит. С другой стороны, не заносило бы – может, мы его и знать не знали, покорял бы столичные сцены. Все что ни делается – к лучшему, правильно говорят.
И вот сказала я, задушевно и трепетно, что жить так больше не могу – а было это уже в конце второго акта, – и бросив взгляд в зрительный зал увидела стоявшего в проходе у самой двери мужчину. Ух ты, вот это был кадр! Невысокий и худощавый, в длинном черном плаще несмотря на теплый летний вечер, одним только взглядом заставил поверить, что на самом деле он высокий, могучий и вообще суперкрутой. Взгляд у дядьки был – что надо! Его бы к нам в труппу, играть злодеев и коварных любовников. Может, потому он там и торчит, что дожидается окончания спектакля, чтобы встретиться с Широковым? Кто его знает. Вот только смотрел он все время на меня. Пристально, неотрывно, не мигая. Меня это стало напрягать, даже один раз сбилась, вместо «пронзили взглядом, так пронзите шпагой», я сказала: «Пронзили взглядом, так придите шагом». И мужик этот сразу ушел, словно разочаровался во мне за ошибку. Или же понял ее буквально, но сделал наоборот.
Непонятно как, но этот глазастый черт, который и впрямь пронзил взглядом почти реально, аж лопатка зачесалась, выбил меня из сценического состояния, и я с трудом доиграла спектакль. Доползла до гримерки, а там уже Сашуля сидит, дожидается. Александра, рыжее солнышко, моя лучшая подруга, и нас так часто привыкли видеть вместе, что ее пускают в служебную часть театра, считая за свою. Мы даже внешне похожи, особенно фигурами – среднего роста и телосложения, – так что если бы не разный цвет волос, то наверное, и путали бы.
Только я зашла, она тут же вскочила и набросилась на меня, как львица на лань:
– Ты видела?! Ты видела того Калиостро в черном?! Я думала, он тебя глазами съест!
– Положим, до Калиостро ему далеко… – попыталась возразить я, но Сашуля не позволила.
– А до кого близко?! – завопила она, широко распахнув красивые серо-голубые глаза. – Ты че, не просекла, что он за тобой приходил? Это ж бандюган, он на тебя глаз положил, решил своей шмарой сделать!
– Ну ты и нахваталась словечек, – поморщилась я. – И по-моему, ты Калиостро с Корлеоне перепутала, не?
– Ладно тебе придираться! Корлеоне, Аль Капоне – главное, бандюган.
– Саш, сейчас не девяностые.
– И что, организованная преступность побеждена?
– Слушай, я устала, – опустилась я в кресло, – а ты, прости меня, несешь какую-то чушь.
– Чушь?! – вскинулась подруга. – Вот подожди, постучат в твою дверь и скажут…
И тут раздался стук в дверь! Мы с Александрой обе подпрыгнули – она стоя, я сидя. Глаза подруги сделались размером с блюдца.
– Н-не-е открыва-ай… – заблеяла она испуганной овечкой.
– Это Широков, – сказала я без особой уверенности. – Он после спектакля всегда заходит.
– Посмотреть, как ты переодеваешься? – на время забыла, что нужно бояться, Сашуля. Обычно она серьезно воспринимает действительность, но сейчас улыбнулась – и в глазах заиграла хитринка.
– Что у тебя на уме?! – встала я и направилась к двери. – Он режиссер! И он высказывает свое мнение о моей игре, делает замеча…
Я открыла дверь и замерла с открытым ртом. Там стоял Калиостро. В смысле, Корлеоне… Короче, за дверью стоял тот самый мужчина в черном, что пронзил меня взглядом в конце второго акта. У меня опять зачесалась лопатка.
– Здрасьте, – нервно сглотнула я, но быстро взяла себя в руки. – Что вам нужно, сударь?
Не знаю уж, почему именно «сударь» – наверное, из роли до конца не вышла. Но во всяком случае я этого Аль Капоне ничуть не боялась. Я уже говорила, что выросла в детдоме, так что один на один с мужиком такой комплекции справлюсь как нечего делать. Платье, правда, снять не успела – длинное, зараза, туфлей в глаз бить затруднительно. Ну да ладно, до чего-нибудь пониже и не менее болезненного точно дотянемся. Потом тенором будет – жаль, у нас театр не оперный.
– Разрешите войти, – сказал будущий тенор и не дожидаясь ответа шагнул в гримерку. В мою! Гримерку! Без приглашения! Вот гад! Кстати, как его вообще на служебную половину впустили?..
А вид у этого гада был такой невозмутимый, даже чуть высокомерный, будто это он оказал честь, посетив мою творческую келью. Увидев Александру, взмахнул пальцами:
– Оставьте нас.
И – вот это вообще уже чертовщина! – Сашуля безропотно вышла из гримерки. Может, напрасно я сказала, что до Калиостро ему далеко? Как бы не оказалось, что это он и есть.
В общем, в голову опять полезли дурацкие мысли, но у меня там, в черепушке, на такой случай припасена поганая метла, которой я этот мусор и вымела. Вновь стала сама собой и вернулась в кресло. А Капоне пусть постоит, нечего из себя крутого строить. Был крутой – будет всмятку.
– Чего надо? – спросила я уже более конкретно.
– Нам понравилась ваша игра, идеальное перевоплощение, – сказал Калиостро. Не, на Калиостро он уже не тянул, пелена с моих глаз спала. Обычный мужик в плаще. Не удивлюсь, если сейчас распахнет его и… Не распахнул. Добавил почти равнодушно: – И мы бы хотели пригласить вас к нам.
– К каким еще вам? – брякнула я, поскольку он опять умудрился раздербанить мои мысли. Это что, столичный вербовщик за мной пожаловал?.. Ну, пусть не столичный, пусть, скажем, э-э…
– В наш коллектив, – не дал Капоне моим мыслям далеко разбежаться. – Вы нам подходите.
– Но… – вякнула я.
– Вот договор. – Я не успела заметить, откуда он его выудил, но уже протягивал лист слегка желтоватого, как будто от старости цвета, где от руки было много и мелко чего-то написано. – Прочтите, там все подробно сказано.
Я машинально взяла этот лист, хотя поняла уже, что мужик – поехавший крышей. Возомнил себя владельцем театра – судя по состаренной бумаге «договора» и рукописному тексту, какого-то средневекового… И вот – набирает актеров. Кого бы правильнее вызвать: полицию или медиков? Хотя в подобных случаях не помешают и те, и другие. Я, делая вид, что читаю «договор», как бы между прочим протянула свободную руку к лежащему на столике телефону…
– Не надо, – сказал псих. – Не отвлекайтесь. Читайте внимательно, чтобы не было лишних вопросов.
Ну ладно, подумала я, прочитаю. Может, ты за это время потеряешь бдительность, и тогда я тебя…
– Вижу, вы никак не можете сосредоточиться, – нахмурился непрошенный гость. – В таком случае читайте вслух, это не позволит отвлекаться.
Во нахал! Вслух ему читай! А песенку не спеть? А сисю не дать?.. Не, сисю не дам. Почитать, так уж и быть, почитаю. Блаженных ублажать полагается, пардон за тавтологию.
Я уставилась в текст договора, написанный красивым, с завитками и прочими финтифлюшками почерком, и машинально стала читать, не вдаваясь в суть того, что именно декламирую. У меня всегда так: читаю молча – все понятно, читаю вслух – весь смысл вместе с голосом вылетает. Сейчас и вовсе что-то пошло не так… Голова вдруг закружилась, перед глазами поплыл туман. Разволновалась, что ли? Еще не ясно, стоит ли. Не грохнуться в обморок – вот что было важным. К счастью, длилось это недолго. Расплывшиеся, пляшущие строчки уже снова встали на место. А вместе с ними до меня дошел наконец и смысл того, что я последним прочитала. Точнее, бессмыслица, потому что там было написано: «Гердериум тохус антакаракт».
– Что еще за антакаракт? – швырнула я «договор» в лицо сумасшедшему. – А не пошел бы ты в тохус?!
– Не надо в тохус! – испугался вдруг тот. – Так нельзя, неправильно. Перечитайте последнюю фразу еще ра…
Договорить он не успел. Не, может, и успел, но где-то там. То есть я даже знала где – в моей театральной гримерке. Вот только меня там уже не было.
Я сидела на дне глубокого глинистого оврага, по дну которого тек мутный ручеек. В этом ручейке я и сидела. В своем шикарном синем платье с атласной юбкой. Еще совсем недавно белой.
Смешно, но я совсем не испугалась. То ли мозг счел происходящее сном, то ли вообще решил самоустраниться от анализирования подобной пурги. Зато я очень сильно разозлилась. Вскочила на ноги, поскользнулась на долбаной глине, снова шмякнулась, добавив разнообразия в цвета моего наряда, опять встала, надежно расставив ноги, и заорала:
– Эй, ты, дебил грохнутый! Иди сюда, договор почитаем! А потом ты его жрать будешь, чтоб врагам не достался!
Я как бы уже понимала, что ору зря, что дебил на самом деле остался в гримерке, но мне нужно было на ком-то выплеснуть злость. И надо же, меня этот кто-то услышал. В смысле, не тот, который там, а совсем другой, который подъехал на белом коне. Ну конечно, чтобы ко мне – да не на белом! Я бы с таким и говорить не стала. Не, все равно стала бы, мне очень хотелось узнать, почему я барахтаюсь в глине вместо того, чтобы переодеться и поехать домой. Не на коне, на моем стареньком верном «меганчике». И даже не на белом – на синем. Между прочим, один-ноль в мою пользу: синих коней не бывает. Ну да ладно, это просто у меня в голове опять началась кутерьма из-за белой лошади. А скорее, из-за ее всадника, одетого, как наши актеры из «Пронзенного сердца»: ботфорты, бархатный плащ свекольного цвета, вот только на голове не треуголка, а широкополая шляпа, похожая на мушкетерскую, только без перьев. Синяя, как любимый «Меган» и платье, чем сразу заслужила мое расположение. Впрочем, ее хозяин, хоть и не был синим – в этом и ему, и мне, считаю, повезло, – впечатление производил еще круче. Длинные темные брови, сведенные у переносицы прямого, тонко очерченного носа, темные же, не густые, но чертовски привлекательные усы и короткая борода… А самое главное – глаза. Мне не виден был их цвет, но казалось, что они сами светятся из-под сдвинутых бровей. Правда, свет был не особенно добрым. Ах, да! На вид моему брутальному спасителю было чуть больше тридцати. Очень хороший возраст!
А вот спасителем я его назвать поспешила…
– Ты кто? – надменно, если не брезгливо, выкрикнул всадник. – Служанка его подвеличества?
– Его под кого?.. – переспросила я.
– Его подвеличества гилена Вилеона, – теперь уже пафосно выдал хрен на коне. И снова скривился: – А ты не беглянка?
– Побегаешь тут, – буркнула я, опять едва не поскользнувшись. Вновь разозлилась и стала настоящей собой – сильной и гордой.
– Сам-то не из цирка сбежал? Или если шляпу надел, можно порядочных дам оскорблять?
– А где тут у нас порядочные дамы? – повел туда-сюда головой брутальный хрен.
– Вот кого здесь точно нет, – сказала я, – так это порядочных кавалеров. Мог бы ради приличия сначала выбраться помочь.
– А потом? – усмехнулся этот, в «мегановской» шляпе.
– Чего потом?
– Вот и я спрашиваю: потом-то что?.. Сначала я помогаю укравшей хозяйское платье замарашке, а чем она потом мне за это отплатит? Платьем? Слишком грязное. Собой? Еще не чище. И думаю, во всех смыслах.
– Ну ты, думатель, – взъярилась я, – скачи думать в другое место! Я знаю одно, там о-очень хорошо думается! Подсказать?
– Как ты себе позволяешь так со мной разговаривать?! – взъярился в ответ и мой собеседник. – Да ты хоть знаешь, кто я такой?!
– Знаю, – ответила я. – Неотесанный хрен на белой лошади. Скачи давай, не зли меня еще больше!
– А ведь я могу и сдать тебя, куда следует, – процедил сквозь очень ровные и белые зубы хрен. – За кражу платья, за оскорбление ветви гилена…
– К-кого?.. – подавилась я смехом. – Ветви?.. Да ты больше чем на сучок не тянешь! – И я не в состоянии больше сдерживаться, заржала так, что испугала лошадь.
Она тоже заржала, встала на дыбы, едва не сбросив сучка в шляпе, и скакнула в сторону, выбив из-под копыт комья земли с травой, один из которых небольно шлепнул меня по груди.
– Считай, повезло, что я не захотел руки пачкать! – донеслось уже издали.
– Ты мое о себе мнение испачкал, – проворчала я под нос. – А я уже чуть было не влюбилась.
– Любовь – это прекрасное чувство! – пропищал вдруг кто-то мелодичным тоненьким голоском. Причем шел он как будто у меня из груди.
А вот тут-то мне и стало вдруг страшно. Это что же, я сама с собой разговариваю? Меня что, тот псих в черном плаще заразил? А вообще, сумасшествием разве можно заразиться? Получается, да. Или тот его дурацкий договор, тохус с антрактом, был посыпан чем-то таким, что меня вот так крепко вставило?.. Ага, вот это больше похоже на правду. Все это просто-напросто глюк: и овраг, и конь белый под конем в шляпе, и… Я опустила глаза… И вот эта зеленая бабочка с человеческим лицом, прилепившаяся к моей груди прямо напротив сердца, – тоже, разумеется, глюк. Ишь как моргает, жалобно так, большущими синими глазками! А какие у нее волосики беленькие, пушистенькие – прям одуванчик. О! Да у нее и ручки как у человека, с пальчиками! И ножки в серебристых крохотных туфельках! Красивый глюк, такие я согласна смотреть. В меру, разумеется. Но молча пялиться на гибрида девочки и бабочки было скучно, и я решила, что если поговорю с глюком, хуже никому не сделаю. Тем более я уже с одним невоспитанным глюком разговаривала – и ничего.
Короче, я спросила у бабочки:
– Ты кто?
– Твоя фейона, – мелодично пропищал глюк.
– Прям вот моя-моя? Фиона – это что, супербабочка?
– Твоя-твоя! Но не фиона, а фейона. Нас когда-то называли маленькими феями… Но теперь я твоя, и ты тоже практически фея.
Вопросов у меня возникло сразу несколько. На время я даже решила не думать о глюке – так вдруг стало интересно. И я принялась удовлетворять любопытство. Начала с того, с чего начинают беседу приличные люди. Ну и феи, наверное, тоже. Я представилась. А поскольку дело приняло фантасмагорический оборот, я решила, что пусть все это будет как бы спектаклем с моим участием. И раз так, то и назвалась я последним сценическим именем:
– Меня зовут Анели. Можно Анель. А у тебя есть имя?
– Ага.
– Скажешь? – улыбнулась я.
– Ага, – повторила фейона.
– Ну так скажи.
– Ага.
– Тебя что, заело? – нахмурилась я. Вот ведь гадство, и этот глюк оказался бракованным!
– Меня не заело, меня так зовут, – с обиженными нотками в голосе произнесла зеленая бабочка.
– Ага?
– Ага!
– Ладно, допустим, – надоело мне это агуканье. – Но я тебя буду звать Агашей, чтоб не запутаться, когда просто ага, а когда ты.
– Хорошо! – захлопала феечка в малюсенькие ладошки. – Мне нравится! Ты Анель, а я Агаша.
– Ага… То есть, тьфу, да, очень мило. А теперь объясни, откуда ты взялась?
Агаша тяжело вздохнула.
– Когда-то нас было много, целое царство. А потом… ты знаешь, я потом тебе расскажу, что потом, а то буду долго плакать, а ты и так мокрая. Скажу только, что нас осталось очень мало. Совсем. А знаешь, как плохо быть на всем свете совсем-совсем одной?
– Знаю, – выдохнула я. Еще бы мне не знать. У меня, кроме Александры, ни одного близкого человека на всей Земле не было. А родных – вообще ноль. Пыталась пару раз с парнями… Ну, вроде как сблизиться, создать что-то вроде семьи, или даже не вроде… Только один быстро смылся, а второго я сама чуть в унитаз не смыла. Г… потому что натуральное. Только очень большое. Потому и не смыла, не поместился. Повезло, ограничился пендалем в зад. Но качественным.
– Значит, и ты одна? – вырвал меня из невеселых воспоминаний голосок Агаши. – У тебя нет семьи?
– Нет, – буркнула я.
– Не обижайся, я очень хорошо понимаю, как это… без семьи… – Фейона произнесла это с такой отчетливой болью, что не поверить в ее искренность было невозможно. А потом она выдохнула: – Но ведь теперь у тебя есть я!
– Вот, – охрипшим почему-то голосом сказала я и подняла палец. – Вопрос намбер ван! Почему ты так упорно твердишь, что ты моя, что ты у меня? Ты приклеилась, что ли? Я имею в виду буквально. Так давай отмочим. Вода, правда, грязная…
– Нет, я не приклеилась, – взмахнула вдруг зелеными крылышками Агаша, сделала круг над моей головой и снова уселась на грудь. – Но у нас было… есть древнее поверье: если тебя отбросит копытом белого коня на сердце человеку, то ты становишься феей этого человека – исполняешь веления его сердца.
– Любые-любые? – ахнула я.
– В разумных пределах. Положить Ирону на Курону я, конечно, не смогу. Или сделать глупого умным. Да! Еще я не могу никого заставить полюбить или разлюбить…
– А зачем… Ирону на Курону?.. – почувствовала я, что краснею.
– Вот и я думаю, незачем, – засмеялась заливистым колокольчиком Фейона. – У тебя же нет такого веления сердца?
– Можешь мне поверить, – приложила я руку туда, где сидела Агаша – та едва успела вспорхнуть. А потом меня одолели сомнения. – Слушай, Ага, а ты ничего с поверьем не попутала? Прям вот копытом белого коня на сердце?..
– Прям копытом, – вздохнула фейона. – Между прочим больно.
– И что, до тебя имелись прецеденты?
– Не знаю. Я же одна-одинешенька, спросить не у кого.
– А откуда тогда знаешь о поверье? – прищурилась я.
– Память предков, – торжественно отчеканила Агаша. – Мы же все-таки магические существа.
– И ты говоришь, что я теперь благодаря тебе тоже типа волшебница?
– Ага. В смысле, Анель… То есть да, разумеется! Что ты желаешь?
– А ты не догадываешься?
– Может… умыться?..
– А что, у меня и лицо грязное? – вспыхнула я, что называется, до корней волос. Нет-нет-нет, только не это! Неужели хрен на коне говорил о замарашке буквально, имея в виду не только платье?!
– Еще какое! – радостно ответила феечка, и я увидела вдруг рядом с собой в воздухе свое отражение.
– А-аа!!! – от увиденного я сделала фейспалм, поскользнулась и в очередной раз приняла грязевые ванны. А потом встала на четвереньки и завыла: – Мы-ыыться! Срочно хочу-уу мы-ыыться!
Ручеек тут же стал расширяться, словно ниже по течению сделали запруду. Вода прибывала очень быстро, и скоро я уже стояла в ней по пояс. При этом она стала куда теплей, чем была изначально, и сделалась кристально чистой. Раскинув руки, я с наслаждением плюхнулась в нее плашмя. Набарахтавшись вволю, я подумала, что купаться в одежде не слишком эффективно, к тому же эту самую одежду тоже не мешало простирнуть. Отдельно от тела. Но я вспомнила, что возле обжитого уже мной оврага имеют привычку разъезжать брутальные хрены на белых конях, а потому попросила Агашу:
– Ты не могла бы посмотреть, не едет ли кто сюда? Или не идет ли?
– Тех, кто летит или ползет смотреть? – уточнила фейона.
– Если это люди, то да.
– И что потом с ними делать? Убивать?
Я аж в воду с головой окунулась. Отплевываясь вынырнула и набросилась на фею:
– Ты что, охренела? Еще раз такое скажешь – лети другую лошадь искать. Копыто, в смысле, чтоб отбросило куда подальше. Тоже мне, убийца малолетняя!
– Вообще-то мне сто девяносто три года, – обиженно сказала Агаша. – И можно было спокойно сказать, а не ругаться. Мы нежные создания, ругань нас ранит.
– Нежные?! – чуть было снова не ушла я под воду. – Убить – что плюнуть, а вот ругаться – как это гадко!..
– Прости, – смутилась фейона. – Я больше не буду. Просто я еще к тебе не привыкла. Но ты не сказала, что делать с людьми. Может, тогда их…
– Нет! – закричала я. – С ними ничего делать не надо! Нужно просто сказать о них мне. Заранее сказать, чтобы я успела одеться. Потому что сейчас мое сердце желает раздеться, помыться и постирать одежду.
– Сердце? – переспросила, округлив глазенки, Агаша. – Буквально?
– Тьфу на тебя, – принялась я стягивать платье.