Следующие несколько дней Бетти меня вообще не замечала. На занятия и домой я добиралась без приключений, на переменках играла с подружками. У доски спокойно поворачивалась к классу спиной – Бетти с Энди только перешёптывались да хихикали, но жёваной бумагой не кидались. На большой перемене они исчезали, на следующий урок опаздывали, из школы шли вместе, в школу – тоже.
Они совсем не таились. Я считала их отношения преждевременным – Бетти ведь исполнилось всего четырнадцать; с другой стороны, моя мама вышла замуж в шестнадцать. И не мне было осуждать роман, который меня же избавил от приставаний.
На уроках Энди появлялся от случая к случаю. Как ни нравилась ему Бетти, а в погожие осенние деньки он не задумывался, что предпочесть – сидение с Бетти в душном классе или прогулку.
Утро выдалось такое, что я даже о Бетти позабыла. Наслаждалась каждой секундой на воздухе. Земля как-то особенно пружинила под ногами, листва благоухала свежо и терпко, птицы щебетали оживлённее, чем обычно, а солнце глядело сквозь дымку, нежную, как шёлк. Тепло будет, решила я и на выходе из сада сняла пальто и шляпу, повесила на персиковую ветку, где ещё держались с десяток упрямых золочёных листьев.
Братья убежали далеко вперёд, но я о них не беспокоилась. Мне казалось, небольшое усилие, удачный толчок – и я полечу над холмами, над пламенем осеннего леса на запад, всё время на запад. Спускаясь в Волчью лощину, я насвистывала какой-то мотивчик, может, даже и в голос пела, не помню. Эту благодать перечеркнул, перевесил один-единственный факт – наличие в лесу и вообще в моей жизни Бетти Гленгарри. Может, она поджидала Энди, а тот не появился, и Бетти не знала, на кого излить досаду. Может, просто давно не самоутверждалась за счёт слабых. Как бы то ни было, Бетти застала меня врасплох.
На сей раз она и метод воздействия выбрала другой – посерьёзнее палки. Вот что я увидела: Бетти – на поваленном стволе, в руках у неё что-то маленькое, но живое, а рядом стоят на коленях мои братья.
– Генри, – сказала я.
– Тише! – не оборачиваясь, отозвался Генри. – У неё перепёлка.
Бетти и впрямь держала под мышкой перепёлочку – мягонькую, рябенькую курочку, явно молоденькую, из тех, что появились на свет нынешней весной. Глазки у перепёлочки были как две капельки, тельце гладенькое.
Пальцы Бетти захватили птичью шейку в тугое кольцо – перепёлочка не могла даже дёрнуть головкой, только моргала и словно булькала горлышком, когда Генри и Джеймс осторожно касались её темечка.
– До чего красивая, – выдохнул Джеймс. – Вот бы она была моя!
– Погоди, вырастешь, заведёшь ферму – будет у тебя целая стая перепёлок, – обнадёжила Бетти.
– Нет, перепёлка – не курица. Она – птица дикая, – тихонько и с придыханием возразил Генри, не отводя глаз от пухленькой лесной рябушки.
Я остановилась за спинами братьев. Спросила сама себя: неужто Бетти теперь другая? Сама себе ответила: ага, как же! Вслух я произнесла:
– Пойдёмте, мальчики. В школу опоздаем.
Они даже не шелохнулись. Я себя невидимкой почувствовала.
– Возьму перепёлку в класс, – заявила Бетти. – Ты, Аннабель, давай, топай себе. Мы догоним.
Говорила она с моими интонациями. Как старшая сестра. Только меня Генри и Джеймс редко когда слушались, а ей подчинились сразу. Медленно, чтобы не встревожить перепёлочку, мальчики поднялись с колен, но тут же пустились бежать, шёпотом пререкаясь, пихаясь локтями – кто первый.
Я пошла было за братьями, но вздрогнула и остановилась. Ну да, мама тоже сворачивала цыплятам шеи, только делала это быстро, так, что цыплёнок не успевал ни затрепетать, ни даже пикнуть. Тут было иначе. Я оглянулась на отчаянный шорох. Бетти держала перепёлочку за шею. Пухленькое тельце содрогалось, тщась освободиться, когтистые лапки поджимались и опять вытягивались, крылья хлопали неуклюже, сбивая осенний воздух, словно сливки.
– Бетти! – закричала я. – Отпусти её! Она же погибнет!
Я бросилась спасать перепёлку, но Бетти при моём рывке только плотнее стиснула пальцы и вскинула руку. Да ещё стала ногами на поваленный ствол, чтобы я не дотянулась. Не мигая, не меняясь в лице, она смотрела мне прямо в глаза. Я стала подпрыгивать. И в тот самый миг, когда мне удалось коснуться перепёлки, Бетти применила силу по-настоящему. Тонкие птичьи косточки хрустнули в её кулаке.
Перепёлка, уже мёртвая, упала мне в ладони. Я её выронила, попятилась от обмякшего тельца, споткнулась о корень и опрокинулась на спину.
Не знаю, откуда взялся Тоби. Помню, как лежала на земле, раздавленная бессмысленным убийством, – и вдруг Тоби буквально вырос между мной и Бетти. И зарычал на неё, как цепной пёс. Что он делал, я не видела. Бетти он от меня закрыл. Передо мной была широкая спина в клеёнчатом плаще. Слов я тоже не разбирала – одно рычание. Ужасное и грозное.
Наконец Тоби обернулся ко мне. Молча помог встать. Поднял мертвую перепёлочку. В его обезображенной руке птица казалась крошечной и удивительно красивой. Тоби перевёл дыхание, встряхнулся и зашагал вверх по тропе, прочь из Волчьей лощины.
С момента, когда убежали мои братья, и до ухода Тоби прошло не больше минуты. Бетти так и лежала в зарослях, тараща глаза, ухмыляясь. Нет слов описать моё потрясение.
– Зачем ты убила перепёлку? Ты что, совсем того? Совсем?!
– Он у меня птицу отобрал, – пробурчала Бетти. – Сказал, ещё к тебе полезу – покажет, где раки зимуют.
Вы, наверно, думаете – нельзя в таких обстоятельствах радоваться? А я вот радовалась. Самую чуточку, но радовалась. Похоже, решила я, и на Бетти управа нашлась.
– Полоумный, – бурчала Бетти, пытаясь подняться на ноги. У неё никак не получалось, потому что она заодно ещё и платье отряхивала, и выбирала сор из волос. – Псих. Вонючка.
Определённо, Бетти не понимала, что барахтается в зарослях ядовитого плюща. А я её просвещать не собиралась. Если ждёт меня адское пламя – что ж, так тому и быть.
– Какая ты гадкая! – крикнула я. – Нет в тебе ничего хорошего, одна только злоба.
Бетти расхохоталась:
– Да меня бабуля учила шеи им сворачивать! Мы вчера на ужин цыплёнка ели с толчёной картошкой и соусом! Все так делают, ничего тут нету плохого. А если есть – значит, и бабуля моя плохая, да и твоя мамаша тоже.
Я покачала головой:
– Цыплят нарочно разводят, для еды. Перепёлки – другое дело. Ты сама знаешь, и нечего прикидываться.
Я так сказала – и засомневалась: точно ли Бетти понимает разницу? Так я её и оставила – в плюще. Всю дорогу к школе молилась: хоть бы завтра Бетти покрыли волдыри, хоть бы она проснулась вся в коросте. Хоть бы лицо ей испещрили фурункулы и струпья. И пусть останутся шрамы – чем глубже, тем лучше. Пусть руки, задушившие бедную перепёлочку, навсегда будут обезображены этим деянием. Не стыдно желать такого убийце, ничуть не стыдно.
Уже к большой перемене Бетти начала почёсывать шею. К концу занятий на щеке у неё выступила сыпь. А я, вернувшись домой, не застала маму. Оказалось, она возле ручья рвёт бальзамин.
– Мама, зачем он тебе? – крикнула я с крыльца.
Она не ответила, только махнула: дескать, давай, помогай. Я побежала через огород к роднику, питавшему наш ручей.
Случись хоть один заморозок, от бальзаминовых зарослей осталась бы только негодная слизь. Но осень выдалась тёплая, и коленчатые стебли щеголяли почти летней свежестью. Ярко-жёлтые цветы давно превратились в прозрачные семенные коробочки, те полопались, семена рассыпались – зато листьев хватало.
В маминой корзинке уже была целая охапка стеблей, а мама всё рвала бальзамин.
– Держи-ка, Аннабель. Мы его весь соберём. Много понадобится. Бетти Гленгарри умудрилась забраться в ядовитый плющ и теперь вся в волдырях.
Мама покачала головой:
– Большая девочка, а простых вещей не знает. Хотя что с неё взять – она же из города. Будет ей урок на всю жизнь.
Мне на ладонь с листа сполз муравейчик. Я его сдула на землю.
– Мама, а ты-то при чём? У Гленгарри на ферме тоже есть ручей, и там тоже полно бальзамина.
Мама прервала работу, чтобы смерить меня укоризненным взглядом:
– Мистер Гленгарри сейчас в Огайо, сестре с переездом помогает. А миссис Гленгарри от радикулита совсем скрутило. Не тащиться же ей к ручью, когда у нас этого бальзамина хоть косой коси!
Мама выдернула ещё пучок и увенчала им мою охапку:
– Миссис Гленгарри звонила, спрашивала, не растёт ли бальзамин у нас возле дома. Он уже мало где остался – осень, как-никак. А у нас есть. Мы с тобой сейчас пойдём отвар готовить.
Почему я сразу не рассказала про перепёлку? Да просто не смогла. В ушах у меня всё ещё стоял этот мерзкий звук – хруст птичьих косточек. Мне требовалось время свыкнуться с ситуацией, прикинуть, как быть дальше.
Задушенная перепёлочка, загипнотизированные Генри и Джеймс, Тоби со своим рычанием – всё это требовало особых размышлений.
– Пожалуй, хватит для одной девчонки, – произнесла мама.
Подхватила корзину, первая пошла к дому. Вместе мы готовили отвар, чтобы облегчить боль, о которой я так истово молилась. Вот закипела вода в самой большой кастрюле – и мама стала класть в кипяток стебли: один за другим, один за другим. Вмиг они размякли и окрасили воду зелёным. Запах пошёл как от варёного шпината.
– Кого там занесло в ядовитый плющ? – крикнула из спальни бабушка. Она отдыхала после обеда.
– Бетти Гленгарри, – отозвалась мама. – Как её угораздило, один Господь Бог ведает.
– Городская! – прокомментировала бабушка, впрочем, без раздражения. – Ничего, теперь поумнеет.
Я-то как раз надеялась, что Бетти не поумнеет, что снова угодит в плющ, притом не до, а после заморозков, когда бальзамина не сыщешь. Отвар ещё немного покипел. Мама сняла кастрюлю с огня, процедила всё через марлю, слила в стеклянные банки. Когда отвар чуть остыл, мама укупорила банки и поставила в корзину.
– По опыту знаю: бальзаминовый отвар творит чудеса. Надевай пальто, Аннабель. Доставим отвар к Гленгарри, а на обратном пути свёклы надёргаем.
– Может, я лучше ужином займусь, мам?
– Успеем и ужин приготовить. Живо обернёмся. – Мама уже тащила корзину к порогу. – Сбегай лучше за дедушкой – он в сарае. Пусть отвезёт нас, в руках мы этакую тяжесть не дотащим.
Пока мы ехали, я мысленно клялась: ни за что не пойду к Гленгарри, посижу с дедушкой в машине. Но возле дома мама вручила мне две банки и погнала впереди себя к крыльцу:
– Ты, Аннабель, помогала готовить лекарство. Пускай Бетти про это знает. Может, вы с ней подружитесь.
Я не придумала, что возразить, поэтому промолчала. На миссис Гленгарри лица не было.
– Слава богу, Сара, вы приехали! Входи, Аннабель, деточка. Вы обе сущие ангелы. Спасибо вам. На Бетти без слёз не взглянешь. Наказание Господне!
Что да, то да. Наказание вполне удалось. Я молила Бога о волдырях – и Он на волдыри не поскупился.
Бетти, вся красная, опухшая, лежала в постели. Некоторые волдыри были такого размера, что я отчетливо видела, как собирается под белёсой кожей мутноватая жидкость. Здорово смахивало на голосовой мешочек в лягушачьем горле.
Просто с души воротило смотреть на Бетти. Но и взгляда отвести я не могла. Сколько видела пострадавших от плюща – ни один не был так омерзителен.
– Дело серьёзное, – пробормотала мама. Сняла пальто, свернула, положила в изножье кровати. – Маргарет, мне понадобятся чистые полотенца. Чем больше, тем лучше.
Пока миссис Гленгарри ходила за полотенцами, мама распрямила судорожно скрюченные руки и ноги Бетти, убрала волосы с её лица.
– Ах ты, бедненькая! Представляю, как оно всё зудит!
Бетти с ужасом следила за мамиными движениями. Сквозь зубы выдавила:
– Ничуть и не зудит, – перевела дыхание, добавила: – Подумаешь, пара прыщиков.
Мама покачала головой:
– Какая ты храбрая, Бетти!
– Вот полотенца, Сара, – сказала миссис Гленгарри. – Ещё что-нибудь нужно?
– Тазик. Ага, этот подойдёт. Аннабель, давай сюда наши банки. Пока хватит двух.
Бог здорово придумал – посадить по всей земле бальзамин. Это, конечно, не море разверзнуть и не воду в вино обратить, но Бетти такие чудеса и не требовались. Ей требовался бальзаминовый отвар.
Мама вылила в тазик содержимое двух банок, стала мочить полотенца и обкладывать ими щёки, руки и ноги Бетти. Скоро из-под компрессов виднелись только два голубых настороженных глаза. Теперь Бетти всего и могла, что следить за мной. За тем, как я оглядываю её спаленку, как мысленно сравниваю со своей.
Наши с Бетти комнаты почти не различались. Такая же кровать. Столик с ночником. Стул в углу. Платяной шкаф – дверца приоткрыта, видно, что платьев – раз-два и обчёлся. Стены белые, оштукатуренные. Пол деревянный. Ковра нет. На одной стене – изображение Иисуса Христа. На другой – мужчина и женщина, одетые по-городскому – он в галстуке, она в красной шляпе. Наверно, папа и мама Бетти. Сама она была совершенно беспомощна, рядом находились двое взрослых – и я осмелела, рискнула спросить:
– Это твои родители, да, Бетти?
Вместо внучки ответила миссис Гленгарри.
– Да, это мой сын, папа Бетти. Только он…
Миссис Гленгарри осеклась, взглянула на мою маму, словно ища поддержи.
– Свалил, – процедила Бетти.
Таким же тоном она могла бы сказать «слизняк».
Что, зачем и куда он «свалил», я не поняла. Мама укрыла Бетти по самый подбородок и забрала с постели посуду:
– Вот так, милая. Теперь поправишься.
Бетти чуть повела головой, поймала мой взгляд и поспешила отвернуться, но я всё-таки заметила, что глаза у нее красные. Бальзаминовый отвар натёк с компрессов ей в волосы, намочил подушку. Что-то во мне переменилось. Пусть Бетти – злая, дурная девочка, думала я, а всё-таки хорошо, что ноябрь выдался на редкость тёплый, что бальзамин сохранился, не помёрз.
– Маргарет, – заговорила мама, – компрессы будете менять каждый час. Только сильно не отжимайте. Полотенца должны быть мокрые. И следите, чтобы ваша больная не простудилась в такой сырости.
Уже в дверях мама добавила шёпотом:
– Начнёт лихорадить – пусть попьёт отвара. И доктора Бенсона обязательно вызовите.
– Всё сделаю, Сара, дорогая моя. Спасибо вам. И тебе, Аннабель, спасибо. Наша Бетти всегда так хорошо о тебе отзывается. Вот станет ей лучше – ждём тебя в гости.
К огороду мы подъехали уже в полной темноте, но при фарах мигом надёргали свёклы на ужин. Я бы с удовольствием ещё поработала. Это же здорово: потянешь из земли за тощую ботву, глядь – сюрприз. С виду свёкла неказиста, что и говорить. Толстокожая, грязная, твердокаменная, да ещё этот хвост волосатый, почти крысиный. Зато внутри – мраморно-рубиновая сладость. Стоит только её поварить – она совсем размягчится.
Вот было бы правильно, хорошо в мире, если бы из грязного всегда выходило чистое и нарядное, из жёсткого – мягкое и вкусное.