Назавтра, когда я уже стояла в дверях, готовая идти в школу, мама как-то подозрительно на меня взглянула:
– Что-то случилось, Аннабель?
Я чуть не выпалила «Да!». Так было бы легче. Пусть бы мама на себя это взяла. Она же взрослая. Но я смолчала. Конечно, урожай мы почти убрали – оставалось только перевезти в погреб яблоки и картошку, свёклу и тыквы; конечно, ни одна мама в мире не сравнилась бы с моей по умению улаживать ссоры, но от этой конкретной проблемы я решила маму избавить. Ещё вечером всё обдумала. Пожалуюсь маме – ей придётся идти к Гленгарри (а она с ними дружит) и говорить, что их внучка – хулиганка. Гленгарри это и сами знают, но одно дело – знать и совсем другое – выслушивать от посторонних.
Мало ли что до сих пор мама абсолютно всё в моей жизни улаживала. Разве от Бетти она защитит? Разве гарантирует, что Бетти больше ни ко мне, ни к мальчикам не полезет? Ещё как полезет, причём озлится – на неё ведь наябедничали. Не зря я смотрела в словаре слово «трудновоспитуемый». Весь смысл в том, что на таких мальчиков и девочек воспитательные беседы не действуют. А для более сурового наказания Бетти пока ничего не натворила.
Поэтому я сказала маме: – Ничего не случилось.
И открыла дверь. Монетка из копилки оттягивала карман, словно стальная наковальня. Генри с Джеймсом ждали во дворе. Зачем – непонятно. Всё равно, едва я появлялась на крыльце, они срывались с места. Обычно я и до середины сада не успевала дойти, а эти двое уже мчались по просёлку далеко впереди, разбрызгивая грязь или вздымая клубы пыли. Ни дать ни взять пара джиннов, которые истомились в сосудах и наконец-то получили свободу.
До самой вершины холма я шла в одиночестве. На поле, уже распаханном пóд зиму, кое-где рос ноголист – я им любовалась. Иногда мелькал олень. Каждый раз это было как потрясение: вот только что – пустое поле и вдруг – он, почти невидимый на фоне взрытой земли.
Тем утром с оленьей внезапностью возник Тоби. Я подняла взгляд – никогошеньки. Отвлеклась на секунду – и меня будто что-то толкнуло. Так и есть: вот он, Тоби, стоит и смотрит в мою сторону. Отслеживает. Я вздрогнула. Потом помахала ему. Он не отреагировал, но я не обиделась. Тоби общительностью не отличался. Зато несколько раз очень меня выручил.
Например, когда я шла по краю свежевспаханного поля и угодила ногой в сурчиную нору. Такое растяжение заработала, что сама домой нипочём бы не добралась. Вокруг – никого. Всё же я пару раз крикнула: «Помогите!» Тоби услышал. И пришёл. Это случилось в прошлом году. Я тогда весила поменьше. Но всё равно тащить меня вверх по холму было нелегко. Тоби тащил. Не на закорках, а на руках, как младенца. От него пахло прелым, оттепельным лесом. Или собакой, которая попала под ливень и начала отогреваться. Сильный, резкий запах, но не гадкий.
По пути я неуклюже благодарила Тоби: «Спасибо. Извините за неудобства. Как мило с вашей стороны». Потом, уже перед крыльцом, сказала ещё: «Может, хотите воды попить?» Тоби отмалчивался. Но без скрытой досады. Просто не отвечал и всё. За водой в сени он не пошёл. Посадил меня на ступеньки и скорей прочь. Успел скрыться прежде, чем мама дверь распахнула.
Ещё был случай. Папа застудил поясницу, причём в разгар уборки тыкв. Слёг на два дня. Мы, ребята, с мамой и дедушкой поехали поутру в поле. Настроились работать без папы. Приезжаем – а тыквы уже в прицепе (мы его накануне прямо там и оставили). Уложены рядами, одна к одной. Хоть сейчас на рынок вези. Братья и дедушка не поняли, кто это постарался. А я знала: это Тоби. Представила, как он трудится ночью при свете луны и фонаря, грузит тыквы, а ведь некоторые из них такими большущими уродились, здоровому мужчине одному не унести.
Мама в тот день испекла тыквенный пирог персонально для Тоби. Дала мне, сказала: оставь в конце подъездной аллеи. Пирог был ещё горячий. Я долго ждала Тоби, даже пирог остыл. Всё озиралась, а Тоби не шёл. Тогда я положила пирог в ящик – мы там оставляли для Тоби гостинцы и ношеную одежду. Через два дня я нашла в ящике чистую тарелку из-под пирога. Рядом был букетик – веточки древогубца с красными нарядными ягодами и лиловые дикие астры. Букетик Тоби заботливо перевязал прочным стеблем пырея.
Я продолжила путь. Дорога вела вниз, в лощину. Я шла беззаботно. Генри и Джеймс своими воплями распугали даже окрестных медведей, не говоря о всякой мелочи. Что касается змей, они в такой час определённо лежат где повыше да потеплее. А Бетти… почему-то я была уверена, что Бетти будет ждать меня ПОСЛЕ уроков. Тут-то она и выросла прямо передо мной. Как из-под земли.
В руках она держала палку. Не такую здоровенную, как накануне, но это-то как раз меня и напрягло. Вчера Бетти хотела произвести впечатление. Потом, наверно, сообразила: большая, длинная палка ей самой не по руке. Не размахнёшься. И выломала новую. Свежую. Которая больнее бьёт.
– Привет, Бетти.
Я не сбавила шаг, хоть и перетрусила. Хотела просто пройти мимо. Бетти заступила мне дорогу и протянула руку:
– Вместе пойдём. Давай, чего там у тебя.
Я чуть было не поправила её. Хотела сказать: «Не чего, а что». Хотела шмыгнуть сбоку. Быстро передумала. Лучше не надо. Всё равно не выйдет.
– Мы совсем не богачи, – выдавила я. Хоть этот момент проясню. – И у меня для тебя ничего нету.
Просторечное «нету» вместо «нет» меня саму покоробило. Не знаю, как оно вырвалось. Должно быть, мне хотелось подладиться к Бетти, опуститься самую малость до её уровня. Может, сработает. Может, на сегодня обойдётся.
Я и шагу не сделала, как Бетти согнула свою палку наподобие лука. Мишенью она выбрала моё бедро – синяк на бедре скрыт от посторонних. Я все силы собрала, чтобы в лице не измениться, чтобы Бетти не видела, как мне больно.
– Давай, чего принесла, – повторила Бетти. Противно было отдать ей даже такую ерунду, как пенни.
– Вот, возьми, а больше ничего не получишь. – Я держала монетку в ладони, будто собиралась кормить собаку. – Можешь не просить. Всё равно не дам.
Бетти покосилась на монетку, взяла её двумя пальцами, заглянула мне в лицо:
– Чего это? Пенни? И всё?!
– На пенни можно купить целых два леденца.
– Сдались мне твои леденцы! – Бетти отшвырнула монетку. – Завтра другое чего-нибудь принесёшь. Получше.
Вот уж нет. Пусть она меня ещё раз стукнет – не видать ей подношений как своих ушей.
– Даже не рассчитывай, Бетти. Почему ты такая злюка? Если исправишься, – (я сама не верила в это «если», и уж конечно, сомнение сквозило в моём голосе), – мы могли бы дружить.
Бетти в ответ замахнулась палкой. На сей раз удар пришёлся по запястью. От боли я рухнула на колени, стиснула, прижала к животу повреждённую руку. Не сразу решилась поднять взгляд. У Бетти лицо как-то размякло, челюсть отвисла, обнажив зубы. Чем-то она сейчас походила на приблудную собаку – время от времени такие собаки пытались прибиться к нашим, с фермы, но те их всегда прогоняли.
Пальцы Бетти сильнее сжали палку. Сейчас снова ударит, поняла я. И расплакалась. Бетти передумала бить. Вся подобралась, глаза стали ясными, злыми.
– Соплячка, – процедила Бетти. – Не забудь, чего я сказала. Станешь ябедничать – до меньшого доберусь. Вставай давай.
Я кое-как поднялась, нетвёрдым шагом пошла вперёд. Возле поворота оглянулась. Бетти голыми руками шарила прямо в зарослях плюща – там, куда забросила пенни.
Вечером я пошла к тёте Лили. Застала её перед зеркалом. Тётя Лили расчёсывала волосы. Долго, тщательно. Потом накрасила губы, но сразу стёрла помаду.
– Что тебе, Аннабель?
Она не оглянулась на меня – ей всё отлично было видно в зеркало.
– Мне… – я спрятала руки за спину. – Мне застёжку с камушками… для кофточки… поносить… Можно, тётя?
Один камушек потерялся – наверно, поэтому тётя Лили вообще рассталась с застёжкой. Вдобавок, застёжка была старая, погнутая. Такую и отдать не жалко.
– Мою застёжку? – Тётя Лили поворошила пальцем в открытой шкатулке для мелочей, что стояла на туалетном столике. – Разве застёжка не у тебя, Аннабель? С тех пор как я тебе её дала, она мне вроде не попадалась.
Я уцепилась за слово «вроде».
– Разве? – уточнила я.
Уж конечно, я не лгала. Вопрос ложью быть не может.
– Точно не попадалась. Не помню, чтобы ты возвращала застёжку, Аннабель.
Тётя Лили крутнулась вместе с табуретом, стала глядеть непосредственно на меня.
– Могу ли я одолжить то, чего не имею, Аннабель? По-моему, не могу. Ступай, поищи застёжку в своей комнате.
Она снова отвернулась к зеркалу, взяла пинцет. Я уже открыла дверь, но тётю Лили вдруг посетило новое соображение.
– Все твои кофточки, Аннабель, снабжены пуговицами. На что тебе вообще застёжка?
Я поежилась. Все кофточки тёти Лили тоже имели пуговицы.
– Просто она такая красивая, тётя.
– Красивая! В глазах Господа нашего, Аннабель, красота – самое суетное, что есть на свете.
В тот вечер у нас был отличный ужин – отбивные, жаренные в свином жире, печёная картошка и капустный салат со сметаной и сладким луком. После ужина мама завернула в клеёнку две булочки, отбивную и яблоко.
– Аннабель, это для Тоби. Сбегай, погляди – может, он где-то рядом. А нет – оставь в ящике, да крышку поплотнее прихлопни, не то собаки всё растащат.
В просьбе не было ничего необычного. Мама считала, что Тоби слишком тощий и бледный, вот и посылала ему со мной вкусненькое. Ни Генри, ни Джеймс к ящику не ходили. Они бы непременно воспользовались случаем, устроили бы догонялки в сумерках, нарочно протянули бы время, чтоб не учить уроки, чтоб сразу мыться и в кровать.
– Взрослый мужчина на одной бельчатине долго не выдержит, – сказала мама, вручая мне узелок.
– В саду полно падалиц, – возразила я. – А в поле – картошки и свёклы. Совсем рядом с коптильней. Тоби мог бы взять да поесть.
Мама смерила меня взглядом.
– По-твоему, Тоби возьмёт чужое? Нет, Аннабель, – мама покачала головой, – не возьмёт, разве только сказать ему прямо: «Бери».
– Почему тогда мы ему не скажем?
– Потому, – отрезала мама и снова взялась мыть посуду. – Беги скорей, пока совсем не стемнело.
– Почему он сам не попросит? – не отставала я, даром что мамина спина всегда значила: разговор окончен.
– Потому, – повторила мама, не оборачиваясь. – Беги, а то будешь на обратном пути в потёмках спотыкаться.