Глава I. Волк с синими глазами
Мужчину зовут Ловаш. Меня зовут Лили и Лилиана – на оба этих имени надо оборачиваться или подходить. Когда Ловаш рядом, хорошо. По счастью, он почти всегда рядом. Когда я просыпаюсь, я обязательно вижу его, с чашкой кофе в руках. Из этой чашки он поит меня. В этот момент больше никого нет вокруг, и мне хорошо. Я не люблю, когда кругом люди. Но они почти всегда кругом. Они шумят, что-то спрашивают Ловаша, целят в него какими-то штуками с большими стеклянными глазами. Когда подходят не люди, а добыча, Ловаш кладёт мне руку на голову. Мне это очень нравится. Я люблю, когда он гладит меня по голове; мне всегда хочется ластиться и прижиматься к нему, но он почти никогда не разрешает. Зато мне можно играть с его волосами, когда он их расплетает. Они гладкие, густые, тёмные. Одно их прикосновение ласкает кожу на моих ладонях и пальцах.
Мне не нравится, когда ко мне подходят какие-то люди, трогают меня, повторяют моё имя и что-то говорят. Я уже разбираю слова, но не могу их понять. И не хочу. А хуже всего, когда приходит волк с синими глазами. Я его боюсь. Он не разговаривает. Если я на полу, он садится на корточки, если я стою, он наклоняет голову – и заглядывает мне в лицо. Больше он ничего не делает. Я сама не знаю, почему его боюсь.
Ещё очень скучно, когда Ловаш приводит меня в большую комнату и садится там на кресло. В этой комнате ещё много кресел, там сидят люди и добыча. Все по очереди разговаривают, иногда шумят. Сначала я стою за креслом Ловаша, но потом устаю и потихоньку сажусь или ложусь, вытягиваясь у его ног. Мне скучно.
Когда рядом нет ни Ловаша, ни людей, я смотрю в окно. Когда Ловаш рядом, но занят каким-то человеком, и есть окно, я тоже смотрю. Там всегда что-то новое: то пройдёт кто-нибудь, то кошка на дереве сидит, то вороны летают, а то становится всё белым и чёрным. Белое и чёрное в окне было много раз подряд, а потом всё снова стало нормальное.
Когда мы едем в машине, я тоже смотрю в окно. Но ездить мне не нравится, меня начинает тошнить.
Ещё я люблю играть с пуговицами. Сначала у меня была одна, я нашла её на полу. Красивая, большая, зелёная с золотом. Потом Ловаш увидел, что я с ней играю, и подарил мне другую пуговицу, а потом сразу много. Я храню их в большой бутылке. Когда я одна, я высыпаю их на пол и раскладываю. Сначала надо выложить кружок, потом квадрат, а потом узоры.
Ловаш больше не даёт мне пить кровь. Теперь мне её дают только пожаренной. Тоже вкусно, но пить мне так понравилось, что даже иногда ночью снится – вот Ловаш надрезает кожу на своей руке, я приникаю к ране губами, и он улыбается мне сверху так ласково…
Человек, который ждёт нас с Ловашем в комнате с книгами, очень необычный. У него длинная, до груди, серая борода, на голове – странные волосы и маленькая круглая шапочка. Он заговаривает со мной и предлагает конфету с ромом – я люблю такие конфеты. Затолкав лакомство в рот, я вытягиваюсь на ковре – в этой комнате всегда можно. Ловаш, наклонившись, гладит меня по голове. Я блаженно вздыхаю.
Они говорят, и слова сыпятся в мою голову, как пуговицы в бутылку, одно за другим, закрывая друг друга от моего взгляда. Люди очень много разговаривают, и, когда они рядом, Ловаш тоже начинает много разговаривать.
– Очевидно, раз обряд её так изменил, на самом деле она не была достаточно привязана к вам, мой император. Обряд ломает «волка», только если есть куда ломать. Ручной «волк» просто остаётся ручным.
– Это совершенно невозможно. Вы можете спросить хотя бы её жениха. Её привязанность была на грани… дочерней. Это ему казалось странным.
– А вам нет?
– Мне – нет. Лиляна, на самом деле, была ласковой и привязчивой девушкой. Просто к ней почти никто не подходил достаточно близко.
– Сирота?
– Вроде того.
– Да, такие обычно легко привязываются. Но я пересмотрел все обстоятельства проведения обряда – по моему мнению, больше ничто не могло привести к такому результату. Разве что та часть, которая была видна только Лилиане. Ведь во время танца она впала в транс. Он, скорее всего, сопровождался видениями, основанными на её жизни или снах – именно так обычно и бывает.
– Для чего обычно?
– Для обрядов такого типа. Лилиана, вы помните, как танцевали для Луны?
Я бормочу:
– Я люблю танцевать.
– Это бесполезно. Я пробовал расспрашивать её из любопытства. Она отвечает почти бессвязно.
– И всё же не может быть, чтобы она ни разу не вспомнила и не сказала этого вслух. Постарайтесь каждый день разговаривать с ней о проведённом обряде и подмечать наиболее странные фразы. Например, «Мухи кусаются» или «У деревьев страшные руки».
– У деревьев хорошие руки, – авторитетно заявляю я, успев понять последние слова раньше, чем забыть их.
– Конечно, девочка моя. Так вот, запоминайте эти фразы и ещё лучше – записывайте их. А через месяц покажите мне. Возможно, мне удастся из этого что-нибудь выудить. Больше, увы, я не могу пока ничего посоветовать. Если вы действительно уверены, что она была привязана к вам…
– А если не была? Что делать тогда?
– Тогда уже ничего не сделать. У заклятий свои законы, и иногда они жестоки.
Когда странный человек уходит, Ловаш разрешает сесть к нему на колени и прижаться. У него тёплая широкая грудь, и тёплые крепкие руки – он обхватывает меня, чтобы мне было удобней.
Теперь ночью, когда я ложусь спать, Ловаш приходит и говорит со мной. Мне не нравится, что он так много говорит и меня заставляет. Но нравится, что он стал приходить не только утром. Тем, как я отвечаю, Ловаш явно недоволен, и это меня огорчает.
Приходит добыча. Это мужчина, и Ловаш называет его «Ма́нни». Он сначала говорит со мной, но мне скучно, и я отворачиваюсь от него. Тогда он отворачивается к Ловашу, и они болтают. Пересыпаются-переливаются у меня в голове пуговицы, чтобы уже ночью исчезнуть, как леденец во рту.
– Совсем как ребёнок. Мне кажется, её не расспрашивать надо, а дать в руки карандаши и альбом, и пусть рисует. А потом спросить, что изображено, и подумать над самыми частыми сюжетами. Как-нибудь так.
– Ожидал от тебя чего-нибудь более внятного.
– А что, недостаточно внятно, да? Смотри, можно ещё так: попробовать выяснить, что с ней происходило до ритуала, может быть, что-то странное, необычное, что повлияло на неё саму и то, как она прошла обряд. Может, ей кто-то что-то о тебе сказал плохое, и она перестала тебе доверять, может быть, она что-то не то съела, где-то не там спала… Множество вариантов. Ну, тут опять – или выспрашивать, или рассматривать рисунки, наведя её на идею рисовать именно о том периоде. Потом ещё можно попробовать разные проверенные в других условиях меры. Может быть, поцелуй – ведь её сознание находится как будто во сне.
– Поцелуй принца? Или того, кто её любит? Или того, кого она любит? Или вообще кого?
– Не знаю. Надо, наверное, перебирать варианты.
Я подхожу к Ловашу и робко трусь головой о его плечо. Вообще так нельзя делать, когда рядом кто-то есть, но мне стало тревожно и потому очень хочется, чтобы Ловаш меня погладил или обнял. Он кладёт мне руку на голову.
– Вообще не понимаю, в чём тут проблема. Рядом с тобой хорошенькая девочка, не склонная умствовать, «пилить» и вообще слишком много болтать, зато явно тебя обожающая – смотри, как она ластится, уж наверняка будет не против, если…
– Закрой рот.
Ловаш зол. Я оскаливаю зубы, чтобы показать добыче, что тоже зла.
– Ладно, просто дурацкая шутка.
Теперь Ловаш меньше разговаривает, когда приходит ночью. Зато он стал просить меня рисовать. Он даёт мне карандаши и бумагу, но я не хочу рисовать. Я не умею, и мне это не нравится. Ловаш настаивает, и я даже плачу: карандаш не хочет слушаться моих пальцев. Тогда Ловаш придумывает игру: выкладывать картинки из пуговиц. Вот это по мне! Каждое утро я выкладываю картинку, а Ловаш сидит рядом с какими-то бумагами в руках. Он то читает бумаги, то смотрит на пуговицы. Когда всё готово, он задаёт вопросы. Мне нравится разговаривать о моих пуговичных мозаиках. Обычно я выкладываю то, что мне только что приснилось. Что я плыву по течению реки. Снизу вода, сверху вода, везде вода. Сквозь неё сверху смотрит на меня луна, и мне очень спокойно.
Один раз я просыпаюсь от того, что мои губы трогают. Рядом со мной лежит волк с синими глазами, он обнимает меня и целует в рот. Я отворачиваюсь и прошу его уйти. Он зовёт меня по имени, и я начинаю плакать. Тогда он уходит. Я ещё долго плачу, пока одна из тех женщин, что дают мне чистую одежду и заплетают волосы, не приносит чашку с кофе. Я спрашиваю, где Ловаш, и она обещает, что он скоро придёт, и мы вместе поедем на машине. Так и происходит. Ненавижу машины, в них всегда тошнит. И ещё в них всегда приходится ехать два раза: сначала в другое место, потом из другого места. Ночью я говорю Ловашу, что не хочу больше видеть волка, он меня пугает и мне не нравится, когда он меня целует.
– А если тебя поцелую я? Тебе понравится?
– Мне всегда нравится.
– Если поцелую в губы.
– Понравится.
– Хорошо.
Он прижимает меня к себе сильнее обычного и накрывает мой рот своим. У него мягкие губы, сначала прохладные, потом тёплые. Мне сразу и хорошо, и страшно. Я дрожу.
После поцелуя Ловаш очень быстро уходит и потом так больше не разрешает делать. Жалко.
Чтобы задобрить его, я выкладываю совсем новую картинку.
― Это бесполезно. Она не помнит ничего и никого, даже меня, её память начинается только с обряда. Я раньше подозревал даже, что только после него, но она сегодня изобразила луну, ведущую её за руку по небу. Ну, во всяком случае, это она так сказала. На вид это была просто мешанина из пуговиц.
– А что изображала раньше? ― «Манни» рассматривает меня совершенно бесцеремонно. Он мне не нравится.
– Два сюжета. Свой танец и свой сон. Будто она утопленница, плывущая по реке. Внутри реки.
– Ей это часто снится?
– Всегда.
– А она тебе не говорила, каким образом обрела «волчью» сущность?
– Эрдёг1, да! Она утопилась в Сане!
– Значит, во время обряда она проходила именно своё утопление. А то, что она продолжает видеть его сейчас, каждую ночь, наверняка что-то да значит, или я должен порвать свой диплом психиатра. Помнишь, ты её спрашивал, почему она не танцует?
– Она сказала, что ей страшно.
– Правильно. Ей страшно, что повторится то, что случилось во время обряда. Когда она танцевала в последний раз. И я уверен, что это тоже связано с её снами. Кстати, ты поцелуи ещё не пробовал?
– Они не помогают.
– А ты ещё попробуй. Помогут или нет, а девочке приятно.
– Ты старый дурак, Манни. И шутки у тебя пахнут старым дураком.
– Ай, ладно. Лучше бы сказал спасибо! Теперь тебе есть с чем идти к твоему каббалисту-волковеду.
– Да, за это ― спасибо.
Я лежу на ковре и мне хорошо. Потому что Ловаш улыбается и ещё потому, что я ем орехи. Их принёс «Манни».
Ловаш больше не приходит ко мне ночью. Это грустно. Зато волк с синими глазами тоже больше не приходит. Я иногда вспоминаю его, когда беру в руки синие пуговицы, и это воспоминание меня тревожит. Хорошо, что он больше не заглядывает мне в лицо. Один раз я спрашиваю у Ловаша, куда ушёл волк.
– Ты хочешь с ним повидаться?
– Нет!
– Если захочешь, скажи. Он живёт рядом.
– Я не хочу.
– Хорошо.
Странный человек с бородой приходил опять и принёс конфеты с ромом. Я съела сразу несколько.
– Похоже, мы нашли изъян в ритуале. Девочка не прошла через смерть полностью. Она утонула, но не всплыла. Я думаю, ей не хватило сил. Вы говорили, что она чуть не напала на вас по завершении обряда и успокоилась, только выпив вашей крови. Может быть, она была голодна…
– Я накормил её часа за два до ритуала.
– … или какое-то время не получала вампирской крови.
– Старый идиот! Простите, это не вам. Это я ― старый идиот.
– Мой император?
– Лилиана чуть ли не две недели пробиралась по оккупированной Богемии. Перед этим она угодила в засаду и осталась без запасов колбасы. А я ― старый идиот! ― даже не подумал, что в Богемии она не могла охотиться. Мне надо было дать ей крови до обряда!
– Видимо, так.
– Что делать теперь?
– Разум Лилианы не утерян. Он, образно говоря, дремлет, отделённый от нашего мира толщей воды. Надо искать способ поднять его на поверхность.
– Вы можете этим заняться?
– Могу. Но не обещаю скорого результата… как и результата вообще. Что же, по крайней мере, у неё теперь есть шанс.
Ночью Ловаш читает мне сказку из большой книжки. На обложке нарисованы дети. Голос у Ловаша очень приятный, ласковый, мне нравится слушать. Сначала я смотрю ему в лицо. Потом закрываю глаза, но лицо вижу всё равно. Голос покачивает меня, как нагретая вода. Я погружаюсь ниже. Ниже. Ниже.
«Случилось так, что мимо одной деревни шла колдунья и захотела напиться. Она увидела красивую девушку по имени Ляска с кувшинами и попросила у неё воды. Когда девушка подала кувшин, колдунья одним махом выпила всё, что в нём было, и попросила второй.
– Жадная старуха! – закричала рассерженная Ляска. – Мало с тебя одного кувшина? Ни капли больше не получишь!
– Это ты жадная, да ещё и глупая, – возразила колдунья. – Тебе теперь всё равно придётся идти назад к роднику, но если бы ты дала мне опустошить второй кувшин, идти бы тебе было легче.
На этом они разошлись, вот только колдунья, обидевшись, прокляла Ляску. Несчастная девушка влюбилась в собственного отца! Да так сильно, что очень скоро выдала своё грешное чувство, и мать в гневе прогнала Ляску в лес.
Несколько дней и ночей скиталась бедняжка в дремучей чаще. Оборвала о кусты весь подол, исцарапала все ножки и ручки и побледнела от усталости – ведь если бы она заснула, на неё мог напасть какой-нибудь зверь. Наконец, она вышла к какой-то полянке; на полянке стоял двор, на дворе стоял дом. Ляска постучалась в дверь, думая попроситься на ночлег, и, когда дверь открылась, оказалось, что хозяйка лесного домика – та самая колдунья.
– Вот кто пришёл! – воскликнула она. – Чего же ты хочешь от меня, жадная девчонка, чтоб я вернула тебе выпитую воду? Ну, так кувшин надо было принести с собой.
Повалилась ей в ноги несчастная скиталица и взмолилась о прощении.
– Да уж так и быть, – сказала колдунья. – Но так просто проклятье не снимешь, этого ни одной колдунье нельзя. А надо, чтобы ты сначала прослужила у меня в чернавках три года и три месяца.
После этого она вымазала Ляске лицо золой, измазала ей волосы грязью и велела надеть старую и косматую собачью шубу.
Стала Ляска с этого дня делать всякую чёрную работу, какая ни есть в доме: и полы мыла, и кур резала, и дрова рубила, и всё другое прочее, а колдунья знай на неё покрикивала да поколачивала.
И вот однажды понадобились старухе какие-то травки, она и послала Ляску собирать их в лесу близ реки. Собирает их девушка, и вдруг видит – на дереве висят ягоды, да такие красивые, что слюнки текут. А Ляска у колдуньи то и дело недоедала, одни объедки видела, вот и не выдержала: ягоды незнакомые, а она взяла, сорвала с дерева ягодку и в рот положила. И не успела проглотить, как заснула странным сном. Она будто всё вокруг слышала и видела, но ничего не понимала и не могла пошевелиться. Так и стояла она статуей, и день сменял ночь, а ночь сменяла день; за летом пришла осень, потом зима, потом весна, и так прошло подряд три года.
Однажды, чудесным летним днём, к берегу реки вышел молодой красивый княжич с друзьями. Они охотились в тот день в лесу.
– Посмотрите, – сказал княжич друзьям. – Что за мерзкий истукан стоит на моей реке!
Он схватил Ляску и кинул её в воду. И тут на его глазах случилось чудо: вода смыла золу с лица девушки и грязь с её волос, и княжич увидел замечательную красавицу. Кроме того, от удара из её рта вылетела волшебная ягода, и Ляска проснулась. С ужасом она поняла, что отвратительная шкура, напитавшись водой, тянет её ко дну, и протянула руки к княжичу, умоляя спасти. Ни секунды не колеблясь, юноша кинулся в воду и сумел вытащить лесную красавицу. Потом он вывез её из леса, и они поженились.»
– Ты спишь? – спрашивает Ловаш.
– Нет, – хочу сказать я, но у меня не получается. Губы как будто склеились, и веки тоже. Ловаш целует меня в лоб.
Мне плохо. Я ложусь при первом удобном случае. Гляжу вверх и плачу. Ловаш встревожен.
– Тебе больно? – спрашивает он, присаживаясь рядом.
– Нет.
– Тебя кто-то испугал?
– Нет.
– Почему ты плачешь?
Я не знаю. Я молчу.
Ловаш даёт мне конфету с ромом. Я ем её и плачу. Всё лицо уже мокрое, и уши тоже. Мне плохо.
Я снова еду с Ловашем на машине. Но теперь мы не заходим в другой дом, как всегда, а выходим возле леса. Ловаш, я и ещё два волка идём по тропинке и выходим на полянку. У волков в руках корзинки с едой. Пока они раскладывают еду, я скидываю ботинки и босиком бегаю по мягкой, очень яркой траве, срываю весенние цветы: белые, синие, жёлтые. О! Так хорошо! Все мои слёзы высохли. Ловаш зовёт меня кушать. Я подбегаю и отдаю ему букетик. Ловаш улыбается и засовывает цветы в карман рубашки.
Солнце начинает клониться, и мы снова садимся в машину и едем. Я гляжу в открытое окно на то, как мелькают деревья. Машина въезжает на мост, и происходит что-то странное. Звуки! Будто кто-то очень сильно стучит или хлопает. Машина виляет, и накреняется, и вдруг въезжает в перила, проламывает их, и входит в воду, а вода входит в машину ― холодная, коричневая. Мне страшно; я кидаюсь в окно, чтобы поплыть наверх. Вдруг вода сильно-сильно трясётся ― меня словно бьёт по голове. В глазах становится черным-черно.
Когда я открываю глаза, я вижу чёрно-серебряные ветки ивы. Я лежу под ними, словно под балдахином кровати, на постели из воды, тины, веток и бумажных стаканчиков; когда я поворачиваю голову, всё это начинает колебаться. Ивы растут из почти отвесного склона. Крутой берег ― это глубокая вода. Мне страшно.
Я пытаюсь подплыть к берегу, шевеля руками. Вода очень холодная, и закоченевшие руки слушаются с трудом. Я плыву к берегу долго-долго, и река вокруг шевелится, грозя закрыть моё лицо гадкой тиной и грязной водой. Она несёт меня вдоль берега, из которого торчит много-много деревьев и кустов. Они всё время закрывают от меня небо, только иногда проглядывает между ветками месяц. Наконец, мне удаётся схватиться рукой за одну из длинных веток, опустивших свои пальцы в воду. Тут же я хватаюсь второй. У меня сильно дрожат руки, но я держусь изо всех сил и потихоньку перебираю по ветке руками, подбираясь к берегу. Мне очень надо вылезти и согреться. Это очень трудно, но я выкарабкиваюсь, цепляясь за ветки, стволы и корни. Сажусь верхом на тонком, но крепком стволе, держась обеими руками. Потом карабкаюсь вверх по берегу. На нём много ив, есть за что держаться. От напряжения и холода дрожит всё тело, ногами упираться и толкать себя ещё труднее, чем цепляться руками. Я лезу, лезу, лезу. Вылезаю на тропинку ― там меня рвёт грязной водой. Очень болят голова и грудь. Я иду по дорожке, потом сворачиваю с неё, потому что мне вдруг кажется, что кто-то преследует меня, и становится страшно. Я пробираюсь между кустов, долго-долго, наугад. От ходьбы я немного согреваюсь, и слабость уменьшается. Я не останавливаюсь, чтобы не замёрзнуть снова.
Небо светлеет, и я чувствую, что у меня больше нет сил. Я вижу большое дерево с дуплом у земли, забираюсь туда и засыпаю.
Во сне я снова оказываюсь на реке, но теперь вода кругом грязная. Я погружаюсь в неё, но не полностью; моё лицо на границе между водой и воздухом, и тина облепила его. Течение несёт и несёт меня. Мне очень холодно, а грудь болит оттого, что не могу вдохнуть.
Когда я просыпаюсь, уже день. Меня трясёт, мне сразу жарко и холодно. Болят колени, локти, плечи – их словно выворачивает кто-то невидимый. Трудно дышать, всё время кашляю. Тина и грязь засохли на мне, и кожа чешется. Свет режет глаза. Хочется есть и пить, но я в состоянии только отползти в кусты по нужде и так же вернуться обратно. Плохо, мне очень плохо. Я сижу на траве, закрыв лицо руками. Я раскачиваюсь и скулю. Потом приходит ночь. Потом снова день. Я засыпаю. Просыпаюсь от дождя. Сначала несмелый, он вскоре превращается в холодный ливень. От прикосновения воды, которая мне кажется ледяной, всё болит. Но я рада, потому что могу утолить жажду. Я набираю воду в горсти и пью, снова набираю и снова пью. Очень сильно болит голова. В животе от голода будто бритвы с иголками. К утру дождь стихает, а я нахожу силы встать. Мне надо найти еду. Я бреду, шатаясь от боли и слабости, наугад. Меня сотрясает кашель. Я стараюсь сдерживать его. Мне кажется, что кто-то злой может его услышать и напасть на меня. Раскисшие ботинки мешают; я снимаю их вместе с носками и оставляю. Потом я снимаю волглый жилет и тоже кидаю. Без него рубашка, наконец, высыхает, идти становится легче. Я не разбираю дороги, и сучья царапают мне ноги, руки и лицо; я прикрываю ладонью глаза. Наверное, я прошла уже почти весь лес. Значит, я скоро выйду к людям и поем.
Я выбредаю на небольшую поляну на берегу лесной реки. В ней вода тёмная, но нет ни тины, ни мусора. Полянка покрыта молодой травой, и по этой траве раскидана мужская одежда: рубашка, джинсы и трусы. На ветку одного из прибрежных кустов нацеплена шляпа. Я застываю на границе между лесом и полянкой. Я не вижу мужчины, хотя понимаю, что он где-то здесь. Я смотрю на воду. Из неё выныривают голова – лицо облеплено волосами – и плечи. Поводя руками, мужчина плывёт к берегу. Потом встаёт в воде и убирает с лица волосы. На меня взглядывают яркие синие глаза.
Я гляжу на волка, и он, застыв, глядит на меня. Его тело блестит от воды, цветом оно – как топлёное молоко. Тёмные соски и впадина пупка делают его туловище похожим на строгое, чуть удивлённое лицо. Он шевелит губами, словно что-то говорит мне, но я ничего не слышу. Он говорит снова. Я просто смотрю и смотрю на него. Я не могу понять, что лучше: попросить у него помощи или уйти и спрятаться. Но я чувствую, что больше не могу идти. Я слишком слаба, слишком устала.
Волк перестаёт говорить и, поглядывая на меня, просто выходит на берег. Неторопливо, не делая резких движений, натягивает прямо на мокрое тело бельё, одежду. Я настороженно слежу за ним. Шляпу он надеть не спешит, держит в руке. У него снова шевелятся губы – я не слышу ни звука. Кажется, волк это понял и осторожно подходит ко мне, протягивая руку. Трогает моё плечо, мой лоб, хмурится. Берёт меня за руку и ведёт через поляну. Там, почти у кромки воды – узкая тропинка. Мы идём по этой тропинке – я еле переставляю ноги – пока не выходим к маленькому домику на опушке. Возле него стоит женщина и мешает большой ложкой в кастрюле, установленной на походной плите. Под кастрюлей пляшет рыжий огонь. Увидев нас, женщина взмахивает руками, быстро-быстро шевелит губами – её я тоже не слышу. Потом она бросает ложку на колченогий деревянный столик поодаль от плиты и быстро подходит ко мне.
Волк не заходит за нами в дом. Внутри только одна комната. Женщина ставит меня посередине, трогает лоб, раздевает. Уходит в маленькую дверку и возвращается с мокрым полотенцем, трёт им мою кожу – мне неприятно, но я не могу сопротивляться, у меня нет сил. Надевает на меня длинную рубаху. Вычёсывает мне волосы щёткой и только после этого даёт лечь в кровать. Я прошу поесть. Она залезает в узкий буфет, вынимает оттуда разную еду, приносит на тарелке. Я пытаюсь сначала взять печенье, но мне трудно жевать, и я съедаю несколько кусочков сыра, скорее давя их и обсасывая, чем кусая. Потом я засыпаю.
Терпеть не могу просыпаться под чьим-то взглядом. Едва разомкнув тяжёлые веки, я сердито бормочу:
– Кристо, нельзя не таращиться на меня с утра пораньше? Мне и так тяжело просыпаться.
– Ты меня помнишь? – уточняет «волчок». Хотя нет, уже «волк». Он же отделился. А жаль. С удовольствием бы погнала его варить кофе. Я со вздохом отлепляюсь от подушки, пытаясь усесться поровнее – первый и очень важный шаг к тому, чтобы встать и пойти приготовить себе чашку целительного зелья.
– Лежи, я сейчас сделаю тебе крепкого чаю.
У богемских цыган какое-то нездоровое пристрастие к этому травяному напитку. В Галиции чай держат дома в основном с двумя целями: на случай простуды и отпиваться после праздничного обжорства. Но мне сейчас всё равно: в чае тоже есть кофеин. Я ложусь обратно и прикрываю слезящиеся глаза. Кристо, судя по звукам, возится в буфете. Потом выходит из комнаты. Я тем временем пытаюсь привести в порядок путающиеся мысли. Минут десять назад всё было очень просто, но теперь я вдруг понимаю, что последнее, что я помню чётко – это подготовка к ритуалу. Всё остальное смешалось в какую-то кашу, и у меня не получается выстроить воспоминания в стройный ряд. Более того, мне кажется, что их как-то маловато для такого большого количества времени: обряд прошёл двадцать третьего сентября, а сейчас уже весна. Это, как ни крути, целых полгода.
– Можешь садиться, – говорит Кристо.
Я принимаю чашку с некоторой настороженностью, но чай разведён холодной водой до приемлемой температуры. Возвращая чашку, я спрашиваю не без опаски:
– А мы уже… женаты?
– Нет.
– А почему я в одной ночной рубашке лежу здесь?!
Кристо не утруждает себя мытьём посуды и просто ставит чашку на стол.
– Что ты помнишь последнее?
– Так сразу трудно сказать. Я помню сразу много последнего, и всё как-то вперемешку. Я, правда, уже с помощью логического мышления сумела отсечь зимние и осенние воспоминания. Но осталась ещё куча весенних. Знаешь что, а не мог бы ты взять слово? Начиная примерно с того момента, как ты убежал воевать пруссов.
– Хорошо. Сейчас.
Кристо ставит один из стульев возле моей кровати и усаживается на него верхом, опираясь руками о спинку. Смотрит куда-то вниз и вбок, собираясь с мыслями.
– Сначала нам в военкомате раздали оружие. Даже не записывали нас. Меня только спросили, не немец ли. Потом бои были… потом нас зажали в одном районе, окружили. Показали заложников и велели сдаваться. В общем, все сдались, но я не стал. Там был проход к такому подземному туннелю с ручьём…
– Канализации, что ли?
– Да нет, говорю же – ручей. Просто под землёй, в туннеле. Мы с тремя парнями вышли по нему в лес. Потом месяца два партизанили. Кстати, мне, оказывается, лучше не отпускать бороду. На Деда Мороза становлюсь похож, – Кристо мимолётно усмехается, проводя двумя пальцами по подбородку.
– И что дальше? Вас поймали или война закончилась?
– Война закончилась. Вампиры в одну ночь схватили всех шишек Австрии, Пруссии, Моравии, Словакии, Венгрии, Галиции и Югославии, включая королевские семьи, и заставили признать главенство императора Батори. Потом о воссоединении Венской Империи и новом её лидере объявили во всех новостях, была коронация в Будапеште. Ну, и после этого уже Батори сделал заявление о мирном и легальном сосуществовании вампиров, «волков» и людей. Были приняты соответствующие законы. Сейчас кровью обеспечиваются все «волки»… по специальным талонам и притом за деньги.
– А что, вампиров нехватка?
– Нет. Просто пытаются заставить выйти на охоту Люцию и её единомышленников. Её разыскивают в связи с убийством одного из «волков» семьи Батори и попыткой организации убийства императора. Считается, что терракт, от которого ты пострадала – тоже её рук дело.
– Какой терракт? Нет, не рассказывай. Лучше по порядку. Вот война закончилась, и ты…
– Я сразу отправился к тебе. И застал тебя в совершенно невменяемом состоянии. Было такое впечатление, что тебе лоботомию сделали. Ты никого, кроме Батори, не узнавала, ни с кем из родственников не хотела говорить. И вообще, кажется, не очень понимала, что тебе говорят.
– И ты ко мне вот в таком состоянии полез в постель!
– Я не лез! Просто лёг рядом, чтобы удобнее было тебя поцеловать. Батори сказал мне, что это может помочь.
– Да, была такая гипотеза, – вспомнила я, благоразумно решив не рассказывать, что проверяли её не только с помощью Кристо.
– Ну, а в результате ты просто испугалась. Батори сказал, что ты пока не хочешь меня видеть. Я расстроился и решил уединиться…
– Уединиться из-за того, что кто-то не хочет тебя видеть? Ты, по-моему, немного того.
Кристо бросает на меня быстрый взгляд.
– Просто и до этого цыгане шептались, что вы с императором… ну, не только соратники. А когда мне ещё запретили с тобой видеться… Мне надоело, и я снял вот этот домик до сентября. Батори обещал послать за мной, если ты передумаешь или придёшь в себя. Но я уже не очень верил. Он мне сказал, что ты такая из-за сбоя в обряде, который он ещё найдёт и исправит. А мне казалось, что он тебя специально такой сделал. Помнишь, Зев говорил про «ручного белого волка»? Ну вот, чтобы ты была ручная…
– Да нет, жертва теряет разум и действительно становится ручной только если до ритуала не была привязана к вампиру. Я потом подробней расскажу. А ты пока продолжай.
– А про обоснованность слухов ты не хочешь что-нибудь сказать?
– Они не обоснованы. В каком состоянии я проходила обряд, в том и пребываю. Ты доволен? Рассказывать будешь? Если ты решил уединиться, то почему тут с тобой женщина?
– Это моя мачеха.
Ну да. Какое же цыгану уединение без родственницы, которая будет готовить ему обеды и стирать одежду?
– Так, ну а потом что?
– Потом по радио сказали, что на вас с Батори было совершено покушение. Стреляли по автомобилю, а когда машина упала с моста и стала тонуть, ещё кинули в воду гранату. Тебя несколько дней искали и в реке, и вокруг места падения.
– Батори остался жив?
– Насколько это возможно для упыря. Два «волка» и человек-водитель умерли. Говорят, что это сделала банда Люции. Я сначала подумал, что ты тоже погибла, но сообразил, что тогда бы вампиры уже снесли с трона Батори. А потом ты знаешь. Я пошёл купаться и в какой-то момент обнаружил тебя на берегу.
– Да, точно. Ты мне ещё стриптиз наоборот показывал.
– Гм, да. Извини, если оскорбил тебя. Просто испугался, что ты сейчас убежишь и потеряешься, поэтому и вышел из воды.
Мне вспоминается, что в тот день волосы у Кристо были длинные, до плеч или вроде того. Теперь у него уже короткая стрижка. А ещё у него от пупка вниз выросла узкая волосяная дорожка – когда я прошлым летом видела его живот, он был совершенно гладкий. Почему-то эта подробность смущает меня больше, чем воспоминание о том, как Кристо, голый, блестящий от воды, выходит на берег.
– Я пытался с тобой заговорить…
– Я ничего не слышала.
– Я потом уже понял. Контузия от взрыва, я думаю. Я даже боялся, что ты теперь так и останешься глухая. А ещё у тебя были жар и кашель. Ты тут почти месяц валялась. Первую неделю бредила от температуры. Такого наговорила…
– Это потому, что я долго пролежала в холодной воде без сознания. Очнулась, когда к берегу прибило.
– Ясно. «Волкам» нельзя переохлаждаться или перегреваться, когда они спят или долго находятся без сознания.
– Правда?
– Нет, ты в прошлом году от собачьего воя простудилась.
– А ты дал знать Батори о том, что я у тебя?
– Нет. Тот, кто напал на его автомобиль, знал, где и как он проедет. А значит, информация слита из близких кругов. Очень может быть, что за час до того, как за тобой приедут люди императора, сюда ворвутся террористы и прострелят тебе голову.
– Вот же ёж ежович… Что мне тогда делать?
– Прятаться. Уехать. Лучше сразу из Империи. Здесь ты даже кровь не сможешь получить без регистрации. Конечно, некоторое время мы можем тянуть с тобой на половинной порции… но не слишком долго. Год, два. Обращаться за помощью к другим «волкам» опасно. Любой из них может быть связан с Люцией. Возможно, даже «волки» Батори.
– Ну уж нет. Я так просто не побегу. У меня, знаешь ли, свои счёты с Люцией.
– И что ты будешь делать?
– Искать её и обезвреживать.
– Лиляна, ты дура?!
– Чего?!
– Не удержался. Я всё-таки этот вопрос полгода выслушивал, – Кристо обезоруживающе улыбается, кидая на меня взгляд, и тут же снова опускает ресницы.
– Я её найду и обезврежу. Убью или сдам Батори. Она меня чуть не утопила, а перед обрядом ещё чуть не изнасиловала.
– Чуть не что?!
– Пыталась меня «пробить». Чтобы сорвать ритуал. Два покушения – немножко слишком для христианского прощения.
– Три. Марийка призналась, что это Люция её подговорила посоветовать мне написать мачехе. Люция была уверена, что за кутнагорскими цыганами следят. Она надеялась, что либо упыри нас настигнут и убьют, либо ты испугаешься и… переспишь со мной.
– Какая-то у меня везучесть повышенная. На полоумных интриганов.
– Лилян, я понимаю, что ты зла на Люцию. Но ты одна – а у неё целая шайка, не меньше дюжины. Это серьёзно.
– Я не одна, если ты со мной.
Кристо качает головой.
– Я не дам тебе так рисковать. Не позволю. Скорее, я найду способ вывезти тебя в бесчувственном состоянии.
– Ты поможешь мне отыскать и убить Люцию. А я выйду за тебя замуж. Сразу после того, как мы это сделаем.
Он поднимает на меня взгляд. Его глаза словно пытаются просветить меня насквозь. Молчание немного затягивается, но, наконец, он говорит:
– Я согласен. Но мне нужно подтверждение договора. Гарантия.
– Какая?
– Наш поцелуй.
– Просто поцелуй? – леший его знает, такого деликатного, может, он имеет в виду и продолжение поцелуя тоже.
– Да. Это будет как печать.
– Какой ты… деловой парниша. Хоть бы что-нибудь романтичное соврал. А то так вот в лоб: печать, хоть стой, хоть падай.
Кристо встаёт со стула, нависнув надо мной. Расстёгивает рубашку – я напрягаюсь, готовясь дать отпор. Но он просто берёт мою руку и прижимает ладонью к обнажённой груди. Там, под кожей и рёбрами, сильно и быстро бьётся сердце. Кристо глядит мне в глаза – его взгляд мне кажется не то укоряющим, не то просто болезненным – потом наклоняется и приникает к моему рту губами. Второй рукой он придерживает мой затылок.
Сначала я переношу поцелуй спокойно, но потом – когда Кристо показывает, что у него есть не только губы, но и язык – на меня обрушивается знакомая тяжесть. Болезненно бьётся сердце, давит грудь, кружится голова. Я стараюсь потерпеть ещё немного, но скоро понимаю, что не могу, и отстраняюсь.
– Прости, мне от этого как-то нехорошо стало.
Он хлопает своими младенческими ресницами, тихо спрашивает:
– Тошнит?
– Нет, – я не знаю, как описать своё состояние. – Просто как-то дурно. Голова кружится и вообще…
– Ясно, – он вдруг улыбается. Отпускает мой затылок. Подносит к губам мою ладонь, мягко её целует – и тоже отпускает. – Идём искать Люцию прямо сейчас?
– Нет, прямо сейчас мы будем искать мне завтрак. Я ужасно голодна. А потом ещё надо будет искать одежду и, пожалуй, косметику и деньги.
– Хорошо. Найдём.
Мачеха Кристо возвращается вечером. Оказывается, у неё уже недели две как припасена для меня одежда: майка, юбка и бельё тех моделей, которые не требуют тщательного выбора по фигуре. Я замечаю, что Кристо обращается к ней «мама», хотя по возрасту она старше его всего на дюжину лет – примерно ровесница Люции. Мне она представляется как «тётя Дина». Это худая, весёлая и красивая женщина. Я гадаю, знала ли она о том, что наша с Кристо помолвка была на грани разрыва? Если знала, догадывается ли она, что теперь всё снова в порядке, или добра ко мне просто так, в силу натуры? Мысли и чувства людей всегда были для меня тайной за семью печатями, хотя характер в целом я обычно чувствую хорошо.
– Чтобы найти Люцию, нам придётся рыскать по Будапешту, – говорю я Кристо. – Чтобы перебраться, мне понадобится другая одежда. Что-нибудь, что скроет монисто.
– А оно не снимается?
– Нет. Это, собственно говоря, «Сердце Луны». Раз я принесена ему в жертву, оно не откажется от меня так просто.
– Ясно. Я что-нибудь придумаю.
– Далее, нам будет нужно место, чтобы жить, легенда, чтобы не обращать на себя внимания, и косметика, чтобы серьёзно изменить мне внешность. Как у тебя с деньгами?
– У нас полно денег. Вместе с орденом сразу давали премию.
– Ты получил орден?
– Да. Орден Святого Вацлава.
Ничего себе. Одна из высших наград Богемии и Кристо не вяжутся у меня в голове друг с другом.
– Мои поздравления. Кстати, надеюсь, никто из цыган не знает, что ты меня нашёл?
– Нет.
– Хорошо. Дальше, нам будет нужно оружие. Пока, кажется, всё.
– Когда ты начинаешь так хлопотать и обо всём беспокоиться, мне хочется тебя усадить в уголок и дать большую чашку чая.
– Не смешно.
– Я не смеюсь. Ты сразу такая взъерошенная делаешься… жалостная.
– Спасибо.
– Пожалуйста.
Кристо уходит в город на следующий день. Возвращается только затемно, зато приносит кучу всего. Во-первых, одежду для нас двоих: мы теперь пара неформалов-«готиков». Мне он выбрал узкие бриджи, сапоги на небольшом каблуке со шнуровкой на икрах (моего размера!), трикотажную сорочку, кожаный ремень с клёпками и, главное, такой же ошейник, такой толстый, что сошёл бы за сменный воротничок – всё чёрное. Кристо даже не забыл купить носки, и я чуть не пускаю слезу умиления. Его новый костюм под стать моему, только вместо сорочки – рубашка, а вместо ошейника – кожаный жилет. Кроме того, Кристо принёс целый пакет косметики, несколько стилетов и судки с ужином из ресторана – на троих. Я помогаю Дине накрыть на стол и с наслаждением объедаюсь трансильванским жарким с картошечкой, телячьим паприкашем с клёцками и фруктово-хлебным суфле, запивая жгучей сексардской «Кадаркой» – лучшим из красных вин Венгрии, которое, впрочем, невозможно пить просто так, только с густыми и сытными блюдами венгерской кухни, для сопровождения которых оно, наверное, и создано. Несмотря на обильный ужин, от вина у меня кружится голова и тянет в сон. Я еле досиживаю до окончания застолья – из-за моих размеров я практически всегда заканчиваю есть раньше остальных. Наконец, Кристо и Дина встают. Сил помочь убрать со стола у меня уже нет – Дина замечает это и сама предлагает перебраться в кровать. О да, я нахожу эту идею отличной.
Из-за того, что я легла прежде всех, я и просыпаюсь тоже раньше. За окном уже светло. На второй кровати тихо спит моя, возможно, будущая свекровь – с расслабленным лицом она выглядит почти моей ровесницей. Красивая женщина, если бы не заботы о пасынке, вполне могла бы быстро устроить новый брак. Неужели Кристо этого не понимает?
Честно говоря, наедине с собой я вовсе не так решительна, как веду себя при свидетелях. Чёрт, я совсем не решительная. Больше всего на свете мне хочется сейчас пробраться к Батори и сидеть в его резиденции в надежде, что он всё как-нибудь решит. Но я откуда-то помню – должно быть, из подслушанных разговоров – что он более-менее неуязвим только пока жива я. Если я буду рядом, нас будет несложно укокошить одновременно. Поэтому – или бежать, или найти Люцию. И бежать из Венской Империи я точно не намерена.
Вот ещё вопрос: а почему я пришла в себя? Может быть, моё полуутопление каким-то образом закончило моё прохождение через смерть – но почему тогда моё сознание не поднялось наверх сразу, как я вылезла из воды? Если же дело не в заплыве по Тисе, то в чём тогда? Совершенно непонятно.
И что, съешь меня многорогий, произошло сегодня, когда я целовалась с Кристо? Раньше такое было только при воспоминании о поцелуе Батори на дне рожденья – я думала, всё дело в том, что он вампир, а я «волк». Может, я просто не создана для отношений с мужчинами и мне нельзя к ним подходить близко? Может, я, например, лесбиянка? Да и вообще, почему у меня последний год сплошные поцелуи? Я считаю: Ян Квик, Кристо, Батори, Кристо, Батори, Кристо – шесть. Вот и гордись после этого своим целомудрием. Надо как-то пресекать эту порочную практику.
Хатка, которую нашёл Кристо, в одном из относительно новых районов Пешта. В старом мы были бы слишком большим событием, в ещё мало заселённом – слишком на виду. Въезжаем мы в неё в уже привычном образе молодожёнов-неформалов. Себе я его усилила ярким макияжем и отчаянной причёской из сорока длинных косичек. Пришлось рискнуть и заглянуть в парикмахерскую – я всё ещё в официальном розыске, но ищут при этом девушку, ведущую себя, как контуженная на голову.
Кристо хватило такта снять двухкомантный апартман. Я надеюсь, он понимает: на диване в гостиной буду спать не я. Пусть он мне больше не ученик, но надо же иметь немного галантности, правда?
– У тебя есть какой-то план? – спрашивает он, немного понаблюдав, как я шатаюсь по хатке.
– Вообще да.
– Тогда, может быть, поделишься?
– Ты ужасно зол на Батори.
– Прости?
– Не перебивай. Ты ужасно зол на Батори, потому что он сначала не давал тебе видеться с невестой, потом вообще из-за него она стала жертвой терракта и пропала в неизвестном направлении. Насчёт того, что я потеряла разум и память, вообще как, было известно?
– Только среди цыган и «волков».
– Отлично. Короче, я где-то шатаюсь беспамятная и, вполне возможно, обесчещенная, а ты зол на Батори и мечтаешь ему отомстить.
– Вторая половина звучит довольно жизненно.
– С мыслью о мести ты ищешь Сопротивление. Тем более, что ты вообще склонен к партизанской борьбе. Это и прошедшая война показала. Ты бросаешь подобные фразочки здесь и там, и на тебя выходят «волки» Люции. А мы, таким образом, сами выходим на Люцию.
– А дальше?
– А дальше по обстоятельствам.
– Вообще неплохо. Но мне почему-то кажется, что им не составит труда отследить, что я уже живу с «волчицей», не то другой, не то очень похожей на якобы исчезнувшую невесту, и заподозрить неладное.
Чёрт, он мне действительно нравился больше, когда ограничивался словами «Ясно» и «Хорошо».
– Значит, для себя ты снимешь другую хатку.
– А я не разорюсь так?
– Снимешь попроще. Уголок какой-нибудь. Или вернёшься вообще в домик у леса, он у тебя до осени оплачен, верно? А со мной придётся встречаться как-нибудь конспиративно.
– Как?
– Да в том же домике. Я могу заходить к тебе на рассвете. И мы будем или видеться, или оставлять друг другу сообщения через Дину.
– Неплохой вариант. А чем займёмся прямо сейчас?
Я напрягаюсь:
– А что?
– Если у нас есть свободное время, я бы пригласил тебя на тур вальса. Или на два, – Кристо подходит к хозяйскому проигрывателю, быстро перебирает диски из стопки на нём, пока не отыскивает нужный. Пара движений, и по комнате разливается музыка. Подойдя ко мне, «волк» лихо щёлкает каблуками и склоняет голову:
– Позволишь?
– Да ну, как-то глупо… днём, в хатке, просто так… – я чувствую себя ужасно неловко.
– Гораздо удобней, чем ночью и на танцплощадке, где то и дело налетаешь на другие пары, – возражает Кристо и, не дожидаясь ответа, просто подхватывает меня и начинает кружить по комнате. Я сдаюсь.