Через несколько минут роскошная панорама Венеры снова подернулась густою пеленою тумана.
– Ах, дорогой Гонтран, – обратился профессор к Фламмариону, – вы представить не можете, как я жалею, что вам не удалось вчера наблюдать вместе со мной фазы Венеры! Но вы так рано уснули и так крепко спали.
– Весьма вам благодарен за заботы обо мне, – возразил Гонтран, которого в глубине души фазы Венеры интересовали очень мало. – К сожалению, крайняя усталость одолела меня. Впрочем, ложась спать, я успел заметить, что Венера походила вчера на полумесяц Луны в первой четверти.
– И вы, конечно, понимаете, почему это так? Венера ведь двигается внутри земной орбиты и потому бывает обращена к нам то освещенною своею стороной, то темной.
– А во время какой фазы эта планета бывает ближе всего к Земле? – полюбопытствовал Фаренгейт.
Михаил Васильевич испустил глубокий вздох.
– К сожалению, это бывает во время ее новолуния, если так можно выразиться, когда, стало быть, ее поверхность совершенно неосвещена. Во время же фазы своего полнолуния, Венера находится по другую сторону Солнца, почти в шестидесяти миллионах миль от Земли. Здесь, между прочим, лежит одна из главных причин той трудности, с какою сопряжено изучение поверхности этой планеты.
– Да, это верно, профессор, – с глубокомысленным видом согласился Гонтран. – Оттого-то и мой славный однофамилец, невзирая на все усилия, не мог ясно различить на диске Венеры тех пятен, о существовании которых говорили прежние астрономы.
– Браво! – шепнул на ухо приятелю, восхищенный его апломбом Сломка, пользуясь тем, что Михаил Васильевич отвернулся.
– Смотри «Небесные миры», страницу 163, – отвечал ему тем же тоном Гонтран.
– Что вы говорите? – внезапно обернулся ученый, расслышав за спиной шепот друзей.
Застигнутый врасплох, Гонтран не знал, что отвечать, но его выручил инженер.
– Гонтран хотел мне рассказать весьма интересные подробности исследований Бьянкини, Деннинга, Кассини и других астрономов, – сказал он, не моргнув глазом.
– О, да, это крайне интересно! – согласился старый ученый. – Особенным интересом отличаются труды Бьянкини, который впервые создал карту Венеры. На этой карте нанесены все три экваториальных моря Венеры, оба полярных, затем континенты, мысы, заливы.
– Но ведь Бьянкини, помнится, составил свою карту еще в 1726 году, – заметил Сломка. – С тех пор она должна была значительно измениться.
– Вот то-то и горе, что нет. До сих пор, несмотря на все успехи оптики, никто не мог не только изменить и дополнить карту Бьянкини, но даже и проверить ее показания.
– Это удивительно, – заметил Фаренгейт. – Какими же чудесными инструментами обладал Бьянкини, если он заметил то, чего впоследствии астрономы не могли даже проверить!
– Тут дело не в инструментах, – пояснил Михаил Васильевич, – а в чудном небе Италии, под которым этот астроном сделал свои открытия.
– Или думал, что сделал, – поправил его Гонтран.
– Как вы сказали? – с удивлением спросил его профессор.
– Я сильно сомневаюсь в состоятельности открытий Бьянкини, – догматическим тоном сказал Гонтран, – так как мой знаменитый однофамилец в «Небесных мирах»…
– Errare humanum est,[6] – сухо перебил его ученый, видимо, задетый за живое. – Но если Бьянкини, по-вашему, ошибался, то что вы скажете об исследованиях Кассини, Уэбба, Деннинга и многих других, которые наблюдали на Венере то же самое? Неужели все они ошибались?
– Мой славный однофамилец…
– Да что ваш однофамилец?! – запальчиво воскликнул Михаил Васильевич. – Я уже говорил и теперь повторяю, что наблюдения Венеры сопряжены с огромными трудностями: очень понятно, поэтому что Фламмариону не удалось различить на Венере пятен. Но другие астрономы были более счастливы. Так, в 1833 и 1836 годах Беер и Медлер успели даже срисовать Венеру; в 1847 году их рисунки были воспроизведены Груитуизеном, а в 1881 году – Нистеном в Брюссельской обсерватории.
– И какой результат всех этих наблюдений? – спросил Фаренгейт.
– Результат тот, что на Венере можно предполагать существование тех же условий, какие существуют на Земле: там есть, например, весьма высокие вершины, есть целые горные цепи, существуют вулканы.
– Ну, а что вы скажете относительно спутника Венеры, который удалось будто бы видеть некоторым астрономам? – осведомился Сломка.
– Что касается лично меня, то я смотрю на его существование как на факт крайне проблематичный и, во всяком случае, требующий веских подтверждений. Вы, конечно, можете мне возразить на это, что крайне трудно допустить ошибку со стороны таких наблюдателей, как Кассини, Горребоу, Шорт и Монтэнь.
– Совершенно верно.
– Ну, тогда я вам скажу на это, что перечисленные наблюдатели могли принять за спутник Венеры какую либо из малых планет, астероидов. Во всяком случае, если спутник у красавицы-планеты и существует, то он, во-первых, крайне мал по размерам, а во-вторых, виден с Земли только при исключительных условиях.
– Я думаю, может быть еще иное объяснение этого факта, – вставил Гонтран, – может быть, этот спутник действительно существовал в прежнее время, но потом упал на поверхность Венеры.
– И такая гипотеза не заключает в себе ничего невероятного, – согласился профессор.
Сломка взглянул на часы и с изумлением вскричал:
– Что за дьявольщина! Мы давно уже должны быть на Венере, а между тем…
– Мне кажется, мы совсем не двигаемся с места, – подтвердил Фаренгейт.
– Нет, двигаться-то мы двигаемся, – заявил Гонтран, – только не в вертикальном, а в горизонтальном направлении.
После минутного наблюдения путешественники убедились, что Фламмарион был прав: аэроплан несло куда-то в сторону сильным воздушным течением.
– А ведь нам надо спускаться, спускаться скорее, во что бы то ни стало. Иначе дело может кончиться очень печально, – взволновался профессор.
– Наш парашют очень легок, – проговорил Фаренгейт.
– Или, вернее, атмосфера здесь слишком плотна, – поправил его инженер.
– Но что же делать?!
– А нельзя ли уменьшить поверхность парашюта и, стало быть, степень сопротивления его внешней среде? – высказал предположение Гонтран.
– Это можно, – одобрил его приятель. – Ведь селеновое кольцо – не сплошное, а состоит из плотно соединенных между собою пластинок; можно вынуть их часть.
Инженер, без дальних рассуждений бросился к борту, вскочил на него и начал карабкаться по одному из канатов. К сожалению, сила тяжести здесь оказалась далеко не такой, к какой Сломка привык на Луне: ему приходилось напрягать все усилия, чтобы не сорваться.
Михаил Васильевич, Гонтран и Фаренгейт со страхом смотрели на гимнастику Сломки.
Наконец, инженер взобрался к кольцу, игравшему роль зонта парашюта. Тут силы окончательно его оставили, и он готов был выпустить из оцепеневших рук спасительный канат. К счастью, одна из ног инженера нащупала на канате узел; опираясь на него, Сломка удачно влез на плоскость кольца и начал отрывать от него одну пластинку за другой.
Мгновенно дело приняло другой оборот, и парашют начал быстро падать.
– Слезайте, слезайте! – закричал профессор, заметив это. – Мы падаем!
Сломка моментально соскользнул по канату и очутился среди своих спутников.
Прошло несколько минут. Парашют со свистом несся вниз, рассекая густые облака.
Вдруг страшный удар разразился вокруг них, словно залп из десятка батарей. В то же мгновение ослепительное пламя кровавым блеском озарило сгустившиеся тучи.
– Гром! Молния! Гроза! – в один голос вскричали путешественники, инстинктивно зажмуривая глаза от невыносимого блеска.
Когда они открыли их, то увидели, что парашют уже вышел из слоя облаков. Зато им грозила другая, неминуемая опасность: внизу расстилалась необъятная ширь моря, кипевшего клокочущими валами!
Все четверо похолодели от ужаса.
– Корабль! Я вижу корабль! – вдруг вскрикнул Фаренгейт, заглушая своим голосом завывание бури.
Действительно, на поверхности моря плыло под парусами какое-то судно.
– Тем лучше! Авось догадаются спасти нас! – пробормотал Сломка, крепко пожимая, быть может в последний раз, руку своего друга.
Через мгновение парашют упал на поверхность Венузианского океана, и налетевшая волна скрыла во влажной пучине профессора Осипова с его спутниками.