Хотя Карфагену и удалось купить мир у римлян, ему вскоре пришлось столкнуться с более опасным врагом, поставившим под угрозу само существование былой финикийской колонии. Этим врагом стали карфагенские же наемники, которых толкнула на бунт недальновидная политика пунийского правительства.
Поскольку война закончилась, необходимо было вывести армию с Сицилии, выплатить все причитающееся воинам жалованье и распустить их по домам. Гамилькар Барка перевел войска с Эрикса в Лилибей и сложил с себя командование. Переправой в Африку стал руководить комендант города Гисгон. Понимая, что большое скопление наемников, оставшихся без работы и еще не получивших денег, может представлять опасность, он стал отправлять их в Карфаген небольшими партиями, надеясь, что правительство будет тут же выдавать им вознаграждение и отпускать до прибытия следующих.
Но карфагенская верхушка рассудила, что война и так стоила государству слишком больших расходов, поэтому нужно убедить наемников отказаться от недополученных денег. Словно в каком-то ослеплении, пунийцы стали оставлять прибывающих из Сицилии воинов в городе, надеясь, что, собранные вместе, они будут сговорчивее. В результате очень скоро количество совершаемых в городе днем и ночью преступлений многократно возросло, и жизнь в Карфагене стала совершенно невыносимой. Опасаясь возникновения массовых беспорядков, правительство потребовало от командиров армии перевести наемников в находящийся к югу от Карфагена город Сикку, где они должны будут ожидать выплаты жалованья. До того времени им дадут золото лишь на самое необходимое. Воины с радостью восприняли это известие. Им казалось, что в Сикке предстоит пробыть совсем недолго, пока пунийцы будут собирать деньги, а потом они вернутся в Карфаген за честно заработанным.
Однако, судя по всему, у карфагенского правительства были другие планы. Поскольку никаких новых денег оно платить не собиралось и в то же время не хотело оставлять наемникам поводов для скопления в столице, им было приказано переезжать в Сикку вместе с семьями и всем имуществом. Хотя воины были явно недовольны подобным требованием, но ничуть не насторожились и, обосновавшись на новом месте, стали беззаботно отдыхать. «Солдат всегда должен быть занят» – наверное, этот афоризм существует столько же, сколько сама регулярная армия. По-своему его вспоминает и Полибий (Полибий, I, 66, 10), считавший именно безделье главной причиной волнений в наемных войсках и описывавший обстановку в Сикке. Предвкушая выдачу вознаграждения, ветераны войны пытались вычислить, сколько же именно им должны, при этом с каждым новым подсчетом сумма становилась все больше. Вспоминалось каждое обещание прибавки к жалованью, на которые карфагенские военачальники не скупились в минуты опасности, в итоге предполагаемые долги правительства многократно превзошли реальные цифры, которые пунийцы, наоборот, хотели максимально сократить.
Когда, наконец, в Сикке были собраны все наемники, к ним прибыл управляющий карфагенской Ливией Ганнон. Нетрудно представить чувства, охватившие воинов, когда вместо того, чтобы выдать им ожидаемые весьма немалые деньги, Ганнон стал рассказывать о трудном положении, в котором в результате войны оказался Карфаген, о тяжести налогов, а потом предложил отказаться от какой-то (в источниках не говорится, какой именно) части причитающейся им платы. Неприятная новость мгновенно распространилась по лагерю, вызвав бурю недовольства и стихийных собраний, на которых солдаты обсуждали сложившееся положение и свои ответные действия. Ганнон со своей стороны пытался сделать все, чтобы остановить надвигавшийся мятеж, но вставшая перед ним задача оказалась невыполнимой. Ведь в карфагенской армии служили любители приключений чуть ли не из всех стран Западного Средиземноморья, многие из которых не знали пунийского языка. Каждая этническая группа подчинялась своим начальникам, и обычно ими было легко управлять. Возможно, Ганнон и навел бы порядок, если бы смог довести свои аргументы до каждого воина. Но «…невозможно было ни собрать их всех вместе, ни придумать относительно них какое-либо средство. Да и как сделать это? Не может же начальник знать языки всех народов; едва ли, можно сказать, не труднее еще обращаться к собранию через нескольких переводчиков и об одном и том же предмете говорить четыре-пять раз» (Полибий, I, 67, 8–9.). Все, что оставалось Ганнону, – это говорить с солдатами через их командиров, которые, в свою очередь, либо сами не всегда хорошо его понимали, либо намеренно искажали смысл его слов, еще сильнее накаляя обстановку. К тому же сам Ганнон, не участвовавший в боевых действиях, не вызывал у наемников доверия, и им хотелось поговорить с теми полководцами, которые когда-то обещали прибавки к жалованью.
В сложившейся ситуации дальнейшие переговоры потеряли всякий смысл, и более двадцати тысяч наемников (Полибий, I, 67, 13) снялись с лагеря и перешли к Тунету, расположенному в каких-то трех милях к югу от Карфагена.
Наконец-то перед карфагенским правительством открылась вся глубина пропасти, к которой оно себя подвело. Пунийцы сами дали наемникам серьезнейший повод для недовольства, предварительно собрав их в одном месте, достаточно далеко от центра, чтобы обстановку можно было легко контролировать. Кроме этого, выпроводив из Карфагена семьи солдат, они лишили себя потенциальных заложников. Теперь в часе хода от столицы находилась армия, готовая перейти к самым решительным действиям, а противопоставить ей было нечего.
В растерянности карфагеняне готовы были идти на любые условия бунтующих, чтобы смирить их или хотя бы потянуть время. Сразу же было налажено снабжение лагеря в Тунете всем необходимым, причем цены назначали сами наемники, удалось договориться и относительно жалованья. Разумеется, подобная уступчивость правительства (а карфагеняне обещали выполнять все предъявляемые им требования) вовсе не смирила наемников, а лишь дала уверенность в своем превосходстве и подстегнула предъявлять новые, все более наглые претензии. Они добились возмещения стоимости павших за время войны лошадей, затем компенсации за недополученный ими хлеб, причем по высшим расценкам. Карфагеняне уступали во всем, но соглашения достичь не получалось, поскольку многие лидеры солдат сознательно шли на обострение обстановки.
Все же правительству удалось уговорить наемников доверить решение конфликта одному из полководцев, воевавших на Сицилии. Кандидатура Гамилькара Барки мятежников не устроила, потому что он сам отстранился от командования, а кроме того, обидел их, не участвуя в переговорах. Выбор пал на коменданта Лилибея Гисгона. Он привез с собой в Тунет деньги и начал выплачивать долгожданное жалованье, уговаривая солдат и командиров прекратить мятеж.
Казалось бы, конфликт все-таки близился к разрешению, но тут выяснилось, что значительная часть наемников не желает идти на мир с карфагенским правительством ни на каких условиях. В качестве ее предводителей выдвинулись Спендий, беглый римский раб родом из Кампании, и ливиец Матос. По словам Полибия (I, 69, 4–7), Спендий опасался, что за ним в Карфаген приедет его хозяин и подвергнет законному наказанию; Матос же, придерживавшийся наиболее радикальных позиций во время мятежа, не хотел стать жертвой разбирательства, которое пунийцы обязательно бы устроили после его окончания. Очевидно, их положение являлось типичным и для многих других солдат, ведь ливийцы в карфагенской армии представляли большинство, да и беглых рабов было немало. И те и другие могли опасаться репрессий: первые как народ, находящийся непосредственно под властью пунийцев, которые были заинтересованы держать зависимое население в абсолютном повиновении, вторые же как в принципе наиболее бесправная категория античного общества. Поэтому Матос вряд ли был далек от истины, когда убеждал своих соотечественников, что после того, как все долги будут выплачены и армия распущена, другие воины разъедутся, кто куда хочет, а ливийцы останутся, и тогда карфагеняне накажут их так, чтобы устрашить наперед всех своих подданных. Его слова упали на благодатную почву, и Матосу со Спендием сразу же удалось во время импровизированного собрания завладеть симпатиями наемников. Они тем паче поверили своим предводителям, что Гисгон во время выплаты жалованья в самом деле почему-то не давал денег ливийцам и задерживал компенсации за лошадей и хлеб. Возбуждение возросло до такой степени, что солдаты не хотели слушать кого-либо, кроме Матоса и Спендия, и насмерть забивали камнями любого другого оратора, даже не вникая в суть его речей. В лагере воцарилась кровавая анархия: «Толпа понимала одно только слово: «Бей!», потому что наемники били не переставая, особенно когда сбегались на сборище опьяненные за обедом. Тогда, лишь только кто-нибудь начинал свою речь словом «Бей!», они, услышав это, со всех сторон быстро кидались бить, и выступавшему с речью уже не было спасения» (Полибий, I, 69, 12–13).
Гисгон по-прежнему пытался усмирить наемников, переговариваясь с каждым племенем в отдельности. Когда же к нему пришли ливийцы с требованием выплаты жалованья, он довольно опрометчиво попытался перевести гнев толпы на ее собственного лидера и предложил взыскать требуемые деньги с Матоса. Эти его слова настолько взбесили наемников, что Гисгон и остальные карфагеняне были тут же схвачены, закованы в цепи и взяты под стражу, а деньги разграблены. Это являлось уже вопиющим нарушением всех принятых норм дипломатии и могло означать только одно: открытую войну. Впрочем, Матоса и Спендия такое развитие событий вполне устраивало.
Закрыв тем самым последний путь к примирению, солдатские вожди сразу же начали расширять базу восстания. Были разосланы гонцы во все ливийские города с призывом к свободе и просьбой всячески поддержать наемников, и почти везде они получили горячий отклик. Сразу же мятежная армия была обеспечена всеми необходимыми припасами, а ее ряды значительно пополнились вспомогательными отрядами добровольцев, около семидесяти тысяч человек (Полибий, I, 73, 3). Воодушевление населения было таким, что даже ливийские женщины дали клятву ничего не скрывать из своего имущества и жертвовали на военные нужды свои украшения. В распоряжении Матоса и Спендия оказались такие средства, что их хватило не только выплатить наемникам причитающиеся деньги, но и сделать запас на будущее.
Так из обычного солдатского бунта, вызванного желанием карфагенского правительства сэкономить на солдатском жаловании, выросла полномасштабная народно-освободительная война, получившая в источниках название Ливийской.
Положение, в котором оказались карфагеняне, было близко к катастрофическому. Неудивительно, что «столь нежданный оборот дела привел их в крайнее уныние и отчаяние» (Полибий, I, 71, 2). Ведь основной источник государственных доходов – налоги и поборы с ливийцев – был теперь недоступен, а большая часть армии восстала. Флот после войны с римлянами находился в крайне плачевном состоянии, оружия не было, на помощь от союзников надеяться тоже не приходилось, а стратегическая инициатива находилась в руках мятежников. Спасти государство могли теперь только самые экстренные меры. И, надо отдать пунийцам должное, они постарались не упустить те немногие шансы, которые у них еще оставались. Были перегруппированы лояльные наемники, проведена мобилизация боеспособных граждан, усилена конница и снаряжены все пригодные к бою корабли. Командующим новой армией был назначен Ганнон, который первым вел переговоры с наемниками. В заслугу ему ставили покорение ливийского города Гекатонтапила, случалось ему воевать и с нумидийцами, и вообще он считался довольно сведущим в военном деле человеком. Однако, по словам Полибия, все его таланты полководца ограничивались подготовкой к войне, в то время как на поле боя он «не умел пользоваться благоприятными моментами и вообще оказывался неопытным и неловким» (Полибий, I, 74, 2). Дальнейшие события вполне это подтвердили.
Между тем Матос и Спендий укрепили лагерь под Тунетом, разделили свои силы на две части и осадили неприсоединившихся к восстанию Утику и Гиппакрит (Гиппон Царский). Карфаген оказался отрезанным от ливийских владений, и мятежники уже подходили под самые стены города.
В ответ Ганнон повел свою армию снять осаду с Утики. Это ему удалось довольно легко, в городе он взял катапульты, боеприпасы к ним и прочие осадные приспособления и приступил к штурму лагеря мятежников. У Ганнона было более ста боевых слонов, они без труда прорвались в лагерь, и ливийцы, понеся потери, бежали. Дело оставалось за малым: организовать преследование, не дать противнику сосредоточиться и добить его. Ничего из этого Ганнон не сделал. По-видимому, он решил, что победа уже одержана и, как в прошлых его кампаниях, противник будет, не останавливаясь, бежать два-три дня. Поэтому Ганнон, не позаботившись даже о том, чтобы расположить армию на стоянку, вернулся отдохнуть в Утику, а его солдаты разбрелись по окрестностям.
Однако его врагами были не просто ливийцы, а служившие под началом Гамилькара Барки ветераны войны с римлянами, привыкшие сражаться по несколько раз в день. Отступив на ближайший холм, они быстро оценили обстановку и перешли в контратаку. Для карфагенян она стала полной неожиданностью, и они в панике бежали к Утике, бросив обоз и осадные орудия. Через несколько дней Ганнон снова «отличился», не использовав несколько возможностей атаковать противника под городом Горза. Подробности того дела неизвестны, но Полибий считал, что карфагенский военачальник упустил верную победу (Полибий, I, 74, 13–14).
Эти события заставили правительство по-новому взглянуть на полководческие способности Ганнона, и он был смещен с должности главнокомандующего, а на его место назначили Гамилькара Барку. Его армия на первых порах состояла из вновь набранных наемников, перебежчиков из лагеря мятежников, пехоты и конницы из граждан – всего около десяти тысяч человек и семидесяти слонов. Самой насущной задачей, которую ему предстояло решить, являлось разблокирование пунийской столицы, положение которой было следующим. Перешеек, соединявший находящийся на полуострове Карфаген с материком, был занят отрядами Матоса. Они расположились на холмах, контролируя все дороги в город. Также Матос поставил лагерь у переправы через реку Баграду (у Полибия Макору), которая в нескольких местах пересекает дорогу из Карфагена. Пробиться сквозь такие заслоны, не понеся крупных потерь, было совершенно невозможно.
Но Гамилькар не пошел напролом. Он обратил внимание, что, когда ветер дует в определенном направлении, устье Баграды заносится песком и получается пригодный для прохода брод. И вот однажды ночью, дождавшись нужного ветра, Гамилькар, никому не разглашая своего плана, вывел войска из города, переправил через реку и повел на лагерь мятежников у моста через Баграду. Первыми шли слоны, за ними конница и легкая пехота, замыкали порядок тяжеловооруженные пехотинцы. Узнав об этом, восставшие двинулись наперехват Гамилькару двумя колоннами, не менее десяти тысяч от лагеря у моста и еще более пятнадцати тысяч из Утики. Соединившись, они с жаром устремились на противника, но при их приближении Гамилькар развернул армию и сымитировал отступление. Решив, что карфагеняне в панике бегут, ливийцы, нарушив строй, бросились в погоню. В этот момент Гамилькар остановил движение и, приведя армию в боевой порядок, встретил мятежников, совсем не ожидавших такого развития событий. Среди ливийцев наступил хаос, передние подавались назад, но наталкивались на своих же, напиравших сзади. Карфагеняне между тем перешли в наступление и, перебив около шести тысяч и пленив около двух тысяч восставших, обратили остальных в бегство. Часть из них укрылась в лагере близ Утики, другие отошли к укреплению у моста через Баграду, которое Гамилькар тут же атаковал и взял, так как ливийцы уже бежали из него в Тунет. Таким образом, пунийцам удалось восстановить контроль над ближайшей к Карфагену территорией.
Видя, на что способен его новый противник, Матос решил изменить тактику. Сам он продолжил осаду Гиппакрита, в то время как Спендий и вождь кельтских наемников-галатов Автарит должны были со своими войсками двигаться параллельно Гамилькару. При этом, учитывая преимущество карфагенян в коннице и слонах, им следовало избегать равнин и использовать всякий удобный момент для нападения. Кроме того, Матос повторно разослал гонцов к ливийцам и нумидийцам с просьбами о поддержке, в которой ему снова не отказали.
Для нового похода Спендий отобрал в тунетском лагере шесть тысяч воинов и, добавив к ним две тысячи галатов Автарита, двинулся по горным склонам, контролируя перемещения карфагенян. И вот, когда Гамилькар остановился в одной из горных долин, он внезапно обнаружил, что прямо перед ним расположились лагерем ливийцы, с тыла нумидийцы, а флангу угрожает Спендий. Можно только предполагать, как Гамилькару удалось бы спастись из этой западни, если бы среди врагов у него не нашелся союзник. Им оказался знатный молодой нумидиец Нарава, симпатизировавший Карфагену и преклонявшийся перед личностью Гамилькара. Вероятно, он и раньше задумывался о переходе в правительственную армию и теперь решил, что его измена будет как нельзя более своевременной и, значит, хорошо оплачиваемой. С небольшой группой своих воинов он подъехал к расположению пунийцев и дал знак, что желает говорить с Гамилькаром. Видя, что ему не доверяют, Нарава один, безоружный, вошел в их лагерь и на встрече с карфагенским полководцем сказал, что «явился сюда, чтобы заключить дружбу с ним и быть верным товарищем его во всяком предприятии и во всяком замысле» (Полибий, I, 78, 7). Естественно, Гамилькар не стал отказываться от такого предложения и, в свою очередь, обещал нумидийцу руку своей дочери. Тут же во исполнение договора Нарава привел карфагенянам две тысячи всадников.
Столь резкое изменение в соотношении сил не обескуражило восставших: Спендий соединил свои отряды с ливийцами, спустился в долину и приготовился для полевого сражения, которое не замедлило последовать. О его подробностях практически ничего не известно. Полибий лишь отмечает важную роль слонов и действия конницы Наравы (Полибий, I, 78, 11). В итоге, потеряв около десяти тысяч человек убитыми и четырех тысяч пленными, мятежники отступили.
Одержав столь важную победу, Гамилькар постарался закрепить ее не совсем обычным, но вдвойне эффективным способом. Вместо того чтобы примерно наказать захваченных повстанцев, он предложил всем желающим вступить в его армию, а тех, кто откажется, отпускал с миром домой, советуя, впрочем, больше в плен не попадать.
Эта неожиданная мягкость пунийцев очень встревожила Матоса и Спендия. Если их бойцы не будут бояться вражеского плена, то они не смогут удержать в своих рядах колеблющихся и будут обречены на поражение. Поэтому, чтобы восставшие больше не надеялись на помилование, их вожди решили ожесточить неприятеля. Для этого был разыгран целый спектакль. К собранным в одном месте воинам были подосланы один за другим два гонца с посланиями якобы из Сицилии и Тунета, в которых говорилось, что готовится побег Гисгона и его спутников, содержавшихся в плену еще с начала войны. Кроме этого, перед толпой выступил Спендий, призвав не надеяться на милость карфагенян и получше беречь столь опытного командира, каким является Гисгон. Вслед за ним к солдатам обратился Автарит, развивший мысли Спендия и предложивший вообще пытать и казнить Гисгона со всеми пленными карфагенянами. Такой совет понравился не всем, и какое-то количество воинов хотело защитить пунийского полководца или хоть как-нибудь смягчить его участь, но остальные побили их камнями. После этого пленные, всего до семисот человек (Полибий, I, 80, 11), были выведены из лагеря. Им отрубили руки, потом отрезали носы и уши, перебили голени и бросили умирать. Когда же карфагеняне попросили выдать их тела для погребения, мятежники отказали, предупредив, что всякого посла они будут мучительно убивать. С этого времени пленные пунийцы подвергались жестокой расправе. Гамилькар отвечал тем же.
Примерно в это же время взбунтовались карфагенские наемники, стоявшие на Сардинии. Они убили начальника вспомогательных войск Бостора, затем подчинили себе весь остров и истребили всех находившихся там пунийцев. И хотя после этого между ними и местными жителями произошел какой-то конфликт, в результате которого наемники покинули остров и ушли в Италию, Сардиния была для Карфагена потеряна.
Желая форсировать ход событий, Гамилькар решил объединить силы с армией Ганнона, но ничего хорошего из этого не вышло. Наоборот, полководцы смогли так поссориться между собой, что о согласованности действий не могло быть и речи. Пока все не закончилось полным разгромом, правительство Карфагена постановило оставить на должности того полководца, на которого укажет сама армия. Воины проголосовали за Гамилькара.
Вновь назначенному главнокомандующему пришлось столкнуться с новыми проблемами. К отделению Сардинии прибавились перебои со снабжением столичного города (корабли, шедшие с грузом из Эмпорий, погибли во время бури), а кроме этого, на сторону восставших перешли Утика и Гиппакрит, ранее бывшие наиболее последовательными союзниками карфагенян. Свою измену они ознаменовали уничтожением пунийского вспомогательного отряда, около пятисот бойцов которого они сбросили с крепостных стен. В связи с этим Матос и Спендий почувствовали себя настолько уверенно, что снова приступили к осаде Карфагена.
Но на этот раз положение мятежников было менее выигрышным, чем во время первой осады. Во-первых, у них в тылу находились войска Гамилькара, Наравы и пробившегося к ним из Карфагена некоего Ганнибала, которые сильно мешали подвозу продовольствия. Во-вторых, карфагенянам удалось заручиться поддержкой других государств. Помощь оказывал Гиерон (как именно, Полибий не конкретизирует, вероятно, в основном поставками продовольствия) и римляне, которые теперь видели свою выгоду в дружеских отношениях с бывшим врагом. Они не только не поддержали взбунтовавшийся сардинский гарнизон, не приняли под свою опеку Утику, когда та отложилась от Карфагена (Полибий, I, 83, 11), но также запрещали торговые отношения с мятежниками, а снабжение пунийской столицы, напротив, поощряли.
Гамилькар и особенно Нарава настолько успешно действовали на коммуникациях мятежников, что их армия, блокировавшая Карфаген, вынуждена была снять осаду. Вскоре после этого Матос и Спендий сформировали отборный корпус из пятидесяти тысяч бойцов и попытались повторить свою прежнюю тактику, двигаясь параллельно противнику по неудобной для него местности и нанося удары там, где это будет возможно. Командование было поручено Спендию и Автариту. Но, как и в случае с осадой Карфагена, их преследовали неудачи. Помня, какие потери причинили им пунийские слоны и нумидийская конница, восставшие не решались на открытое сражение, а Гамилькар благодаря своему опыту раз за разом находил случай, чтобы нанести им ущерб в мелких стычках или из засад днем или в результате внезапных ночных атак. Говоря коротко, «…тогда обнаружилось на деле все превосходство точного знания и искусства полководца перед невежеством и неосмысленным действием солдата» (Полибий, I, 84, 6).
Наконец, Гамилькар загнал их в некий район под названием Прион (пила), где восставшие оказались окружены валом и рвом, а единственный выход закрывала превосходящая карфагенская армия. Положение было безвыходным: битва означала разгром, а плен расправу. Восставшие держались, как только могли, надеясь на подкрепления из Тунета, но их не было. Страшно представить, что творилось в блокированном лагере, если после того, как закончился провиант, солдаты перебили и съели вначале пленных, а потом рабов. В итоге, чтобы не стать жертвой ярости своих подчиненных, Спендий и Автарит решились на переговоры с Гамилькаром. И вот десять вождей мятежников пришли в ставку карфагенского главнокомандующего. Гамилькар потребовал выдачи десяти человек по своему усмотрению, сказав, что отпустит остальных, оставив им только одежду. Мятежники были не в тех условиях, чтобы торговаться, и согласились. Тогда Гамилькар объявил, что выбирает десятерых парламентеров, все командование восставших. Остальные, ничего не зная об итогах переговоров (впрочем, принимать их всерьез все равно было нельзя) и видя только, что их предводителей схватили, бросились к оружию, но были окружены карфагенянами и истреблены.
Развивая успех, Гамилькар подчинил большую часть ливийских городов, а потом приступил к осаде Тунета, где находилась группировка Матоса. Чтобы устрашить врага, карфагеняне распяли у них на глазах Спендия и его товарищей. Но и это не сломило мятежников. Воспользовавшись беспечностью противника, Матос сделал вылазку и разгромил находившийся достаточно далеко от расположения Гамилькара лагерь Ганнибала, захватил обоз и самого пунийского военачальника. Восставшие сняли с креста тело Спендия, убили над ним тридцать знатнейших карфагенян и после жестоких пыток распяли на том же кресте Ганнибала. Гамилькар отступил от Тунета и расположился у устья Баграды.
Чтобы исправить ситуацию, карфагенское правительство провело новую мобилизацию граждан в войско и назначило комиссию из тридцати сенаторов с задачей во что бы то ни стало примирить Гамилькара с Ганноном. После долгих уговоров согласие между ними было достигнуто, и совместные действия полководцев стали гораздо эффективнее. Произошло несколько небольших столкновений, в которых успех сопутствовал карфагенянам, после чего обе стороны начали собирать все силы для решающего сражения. Где и как оно проходило, остается неизвестным, но победу в нем одержали пунийцы. Большая часть восставших погибла в бою, остальные бежали, но впоследствии сдались. Попал в плен и Матос. Дольше всех сопротивлялись Утика и Гиппакрит, но и они вынуждены были пойти на безусловную капитуляцию. Подавление восстания, длившегося три года и четыре месяца (с 241 по 238 г. до н. э.), карфагеняне отметили пышным триумфом, в ходе которого были замучены Матос и другие пленные.
Ливийская война явилась тяжелейшим испытанием для карфагенской державы, которая вновь, как во времена нашествий Агафокла или Регула, оказалась на краю гибели. Что же помогло ей спастись и был ли подобный исход событий единственно возможным?
Исходя из рассказа Полибия (а никакой другой из доступных нам источников не содержит сколько-нибудь сравнимого описания этих событий) складывается впечатление, что решающим оказался личностный фактор. Восставшие не уступали карфагенянам ни в численности бойцов, ни в выучке, боевом опыте и дисциплине, ни в вооружении; проблем со снабжением они тоже не должны были испытывать. Кроме того, естественно, что на первых этапах восстания на их стороне была и стратегическая инициатива. В решающий момент наемникам и ливийцам не хватило для победы только одного: человека, подобного по своим полководческим способностям Гамилькару Барке. Безусловно, их вожди Матос, Спендий и Автарит были незаурядными людьми, но они никогда не командовали крупными воинскими подразделениями, и новая должность оказалась им не по плечу. Недостаток опыта у руководителей восстания, очевидно, дополнялся и отсутствием среди них единого руководства.
Хотя в ходе своего рассказа Полибий неоднократно подчеркивает выдающиеся качества Гамилькара, все же существовали и другие факторы, позволившие карфагенскому правительству победить.
Несмотря на то что с обеих сторон сражались воины, прошедшие одинаковую боевую школу и не уступавшие друг другу ни в выучке, ни в решительности, Гамилькар имел важное преимущество, располагая в составе своей армии слонами и нумидийской конницей, страх перед которыми долгое время удерживал восставших от сражений на открытой местности и сковывал их маневр. Слоны вообще сыграли очень важную роль на поле боя, и Ливийская война являет собой пример едва ли не самого эффективного их использования в истории военного дела Карфагена. По крайней мере, в войнах с теми же римлянами успех сопутствовал слонам гораздо реже.
И, наконец, не в последнюю очередь победить своих мятежных солдат, рабов и подвластное население пунийцам помогла поддержка, оказанная другими странами. Ни Гиерон, ни тем более римляне не испытывали дружеских чувств к своим недавним врагам, но все они пока что вовсе не были заинтересованы в падении карфагенской державы: Гиерон, в частности, потому, что стремился оставить достойный противовес усиливавшемуся Риму, а римляне не желали возникновения на месте прежнего соперника нового, непредсказуемого государства восставших, само существование которого серьезно дестабилизировало бы обстановку в регионе и стало бы опасным примером для италийских союзников и рабов.
Отношение римлян к оказавшимся в труднейшем положении пунийцам хорошо отразила ситуация вокруг Сардинии. Как уже упоминалось, восставший гарнизон острова запросил помощи у римлян, в которой ему было отказано. Однако спустя некоторое время, в 238 г. до н. э., когда положение карфагенян уже не было критическим, сардинские солдаты вновь обратились к римлянам за помощью против туземцев. На этот раз сенат начал готовить экспедицию. Карфагеняне попытались было восстановить свое влияние на острове и стали собирать силы, чтобы покарать бывших подданных. В ответ на это римляне не замедлили объявить им войну, заявляя, что пунийские приготовления направлены против них, а не сардинцев. В результате карфагеняне вынуждены были отказаться от острова и выплатить Риму тысячу двести талантов серебром (Полибий, I, 88, 8–12).
Итак, хотя Карфаген и пережил Ливийскую войну во многом благодаря помощи Рима, новая схватка с ним была неизбежна.