– Здравствуй, Рита. – Лидия, мой психолог, опускается в кожаное кресло и поправляет на переносице очки в модной роговой оправе.
– Здравствуйте. – Прямо встречая ее взгляд, я сажусь на диван напротив.
Лидии около сорока. Она красивая, успешная и очень популярная. В нашем городе – почти звезда, потому что как эксперт регулярно участвует в телешоу на федеральном канале. Мне сложно судить о ее профессиональных навыках, потому что сама я никогда не хотела общаться с психологом и эффекта от наших встреч не вижу. Но мой отец считает, что походы к ней идут мне на пользу.
– Как твои дела?
– Все хорошо, – неопределенно пожимаю плечами, глядя на часы за ее спиной. Двенадцать ноль одна. Еще пятьдесят девять минут, и я смогу встать и уйти.
Лидия кивает. Посылает мне ободряющую улыбку, на которую я не отвечаю. Ждет продолжения, но я молчу. Это привычный ход наших сессий – за полтора года почти ничего не изменилось, разве что в кабинете стало больше зелени, а у меня зарубцевались шрамы.
– В прошлый раз мы обсуждали с тобой лето. У тебя появились планы на каникулы? – сделав вид, что не заметила моего молчаливого протеста, продолжает Лидия.
– До лета мне надо сдать сессию, – отвечаю уклончиво, чтобы не говорить о том, что планов у меня нет. Я давно их не строю, и мой психолог должна об этом знать не хуже меня. – Еще два экзамена.
Лидия делает какую-то пометку в блокноте. Снова поднимает на меня глаза. Снова улыбается.
Раздражает. Я никогда не была ярой фанаткой наших сессий, но сегодня меня бесит буквально все. Чему, черт возьми, она улыбается?
– Как твой сон?
– Кошмары мне не снятся, если вы об этом. Последний был более двух месяцев назад.
– Как ты думаешь, почему они тебе больше не снятся?
– Наверное, это благотворное влияние наших с вами встреч, – говорю, не скрывая иронии. Может быть, хоть она поможет стереть эту раздражающую улыбку с ее лица. – И время.
– Значит, ты согласна с мнением, что время лечит?
– Отец так говорит.
– Ты с ним согласна? – напирает Лидия.
– Отец часто бывает прав, – отвечаю с нервным смешком.
– Я спрашиваю про тебя, а не про твоего отца, – замечает она, улавливая мимолетную перемену в моем настроении. – Это твои чувства. Твои страхи. Твоя жизнь, в конце концов.
– Лидия, при всем уважении, мы обе знаем, что я здесь только потому, что этого хочет отец. – Я делаю глубокий вдох. – Мне наши встречи не нужны. Я в порядке. Меня в моей жизни все устраивает.
Ее моя грубость ничуть не смущает. Она делает еще одну пометку в блокноте, поправляет очки.
– Что ты чувствуешь сейчас, Рита?
– Раздражение.
– Хорошо.
– Это хорошо? – оказываюсь не в силах сдержать саркастический вопрос.
– Да, потому что раздражение – это путь к исцелению. Любые проявления эмоций в твоем случае – это хорошо. Ты так долго закрывалась в своей раковине, отказывая себе в возможности снова чувствовать, что даже такая малость, как раздражение, – это уже победа, – объясняет Лидия.
– Мне это не кажется победой.
– А что для тебя победа?
– Мы сейчас говорим про какой-то определенный контекст? – уточняю я, неожиданно для самой себя попадаясь на ее удочку.
– Разумеется. Что ты для себя воспринимаешь как победу?
– Я буду считать, что победила, когда отец согласится, что мне больше нет нужды посещать психолога, – бросаю небрежно.
– Ты опять говоришь о своих чувствах в связке с отцом, – замечает Лидия, внезапно нахмурившись. – Как будто бы твоя жизнь всецело зависит от него. Скажу так: его решение не может быть твоей победой. У тебя должна быть цель – личная цель, чтобы посещать психолога.
– Я не хотела вас посещать.
– Но ты хотела пережить свою травму. Ты сама говорила это на одной из наших первых встреч. Я лишь инструмент, которым ты могла пользоваться, чтобы достичь своей цели. – Лидия откладывает блокнот, наклоняется вперед и добавляет, понизив голос: – Но, к моему сожалению, со временем ты отступила. И вместо того чтобы пережить и отпустить боль, решила закрыть на нее глаза, затолкав глубоко внутрь себя. Это тоже вариант справляться с травмой, но откровенно плохой. Боль тикает внутри тебя, как бомба. Рано или поздно рванет.
Чтобы избежать проницательного взгляда Лидии, я опускаю голову и с особой тщательностью изучаю бежевое покрытие на ногтях. На самом деле у меня есть много такого, что я могла бы сказать, чтобы поставить ее на место. Чтобы она перестала снисходительно смотреть на меня со своей недосягаемой колокольни. Но я упрямо молчу, потому что не вижу в этом никакого смысла. Некоторые слова не должны быть сказаны. Некоторые тайны не должны быть раскрыты. А она… она ни черта обо мне не знает!
– Говорят, что непрожитая травма – это заблокированная злость. Это деструктивная эмоция, – не сдается Лидия, пытаясь в очередной раз сломить мое сопротивление.
– Я не чувствую злости, – возражаю тихо. – Я приняла все, что со мной произошло.
– Если бы это было так, разве ты не вернулась бы к привычной жизни?
– А что есть привычная жизнь? – отвечаю вопросом на вопрос. – Кто устанавливает правила, что есть привычно, а что нет? Мне едва исполнилось восемнадцать, когда я познакомилась с Владом, в девятнадцать я смогла от него уйти. Сейчас мне двадцать один. Меня давно не интересуют те вещи, которые я делала до восемнадцати. Так что же вы относите к моей «привычной» жизни? Может быть, сейчас я живу именно так, как всегда хотела. И ничто другое меня не интересует.
– А что тебя интересует?
– У меня есть папа, есть лучшая подруга. Я учусь в хорошем университете. У меня есть работа, которая доставляет мне радость и удовлетворение. Это все, что мне нужно.
– А как же развлечения?
– Я много читаю.
– Тебе нужно вновь ощутить комфорт, находясь в кругу людей.
– О, я знаю, что это вашими устами говорит мой отец. Слово в слово, – бросаю колко. И после этого Лидия еще хочет, чтобы я ей доверяла? Предательница. – Но у меня с этим нет проблем, я просто не люблю толпу. Комфортнее всего мне в одиночестве.
– Но ведь так было не всегда, правда?
– Люди меняются. – Я демонстративно пожимаю плечами. – К тому же в субботу у папы юбилей, и я занимаюсь организацией банкета на сто человек. Непохоже, чтобы я боялась людей, правда?
– И вот мы с тобой снова в исходной точке. – Уголки губ Лидии слегка приподнимаются, словно она хочет победно улыбнуться собственной гениальности, но профессиональная этика ей не позволяет. – Юбилей отца – это не твое развлечение. Ты делаешь это не для себя, а для него.
– Допустим, – соглашаюсь я. – Но тогда вам будет приятно узнать, что сегодня я иду на вечеринку.
– Что за вечеринка? – брови Лидии ползут вверх.
– Просто вечеринка. В честь победы нашей хоккейной команды в молодежном чемпионате. Подруга очень хочет пойти.
– А ты?
– А я просто иду, – бросаю раздраженно.
– Ты идешь, потому что этого хочет твоя подруга?
– Я не понимаю, к чему вы клоните, Лидия, – отвечаю резко, выдержав паузу. – Друзья часто составляют друг другу компанию.
– Хорошо. – Она кивает. – Значит, ты идешь на вечеринку. Что ты чувствуешь? Ты ведь долгое время не ходила никуда, кроме университета и центра. Ты радуешься? Ты боишься?
– Не думаю, что боюсь или радуюсь – это подходящие определения. Наверное, я просто чувствую, что должна пойти. – Я пожимаю плечами и перевожу взгляд на часы.
– То есть ты не хочешь идти.
– Я этого не сказала. Я сказала, что приняла решение пойти. Но у меня нет каких-то особых эмоций по этому поводу.
– Как отреагировал отец на твое желание пойти на вечеринку?
– Я не ставила его в известность. Пока. Но я знаю, что он хочет, чтобы я больше общалась со сверстниками, – напоминаю я. – И одновременно не хочет, чтобы со мной произошло что-то плохое.
– Это объяснимо. Твой отец, как и любой другой человек, борется со своими собственными демонами.
– Отец винит себя в том, что со мной случилось, – даю более конкретную оценку тому, что происходит с папой.
– Ты с ним не согласна?
– Не согласна, – говорю уверенно. Если уж Лидия обсуждает с отцом наши сессии, пусть и эту мысль до него донесет. Хоть какой-то прок от нее должен быть, правда? – Я читала много книг и статей на тему насилия. Психологи считают, что тираны интуитивно ищут жертв, которые в прошлом уже пережили абьюз в той или иной форме. Будто бы детский травматический опыт жертв помогает абьюзеру умело ими манипулировать. Но у меня ничего такого не было. Родители меня любили. В школе у меня было много друзей. Я была счастливым и самодостаточным ребенком. Я не была легкой добычей для психов, у меня не было никакой предрасположенности к насилию, просто я влюбилась в очень плохого человека. А когда поняла это – ловушка захлопнулась и я уже не могла соскочить.
На несколько минут в кабинете воцаряется звенящая тишина. Будто бы не только Лидия, но и я сама поражена тем, как много сокровенного невольно рассказала.
– Что ты чувствуешь, когда говоришь об этом сейчас?
– Ничего, – отрезаю я. Потом тяжело вздыхаю: – Ладно. Может быть, я злюсь на себя и до конца не понимаю, как могла допустить все то, что этот человек со мной сделал.
– Возможно, в тот период твоей жизни ты была эмоционально нестабильна. И он этим воспользовался, – предполагает Лидия.
– И снова я не понимаю, к чему вы клоните.
– Возможно, отношениями с Владом ты заглушала боль от смерти твоей мамы? – поясняет психолог.
Я пожимаю плечами.
– Мама долго болела. Мы знали, что рано или поздно она уйдет. – Я беру паузу, вспоминая тот день, когда вернулась из школы и застала обычно занятого и отсутствующего папу дома. Он тогда посадил меня на диван, взял мои руки в свои ладони и сказал, что мамы больше нет. – Когда я познакомилась с Владом, отец навел о нем справки и запретил мне с ним встречаться. А я… Может быть, я просто очень сильно хотела доказать отцу, что уже взрослая, чтобы принимать самостоятельные решения.
– Хочешь сказать, что ты терпела насилие из протеста? – прощупывает Лидия почву для новых откровений. – Не хотела признавать, что отец был прав?
– Я хочу сказать… – я хватаю ртом воздух, чувствуя, что в этом разговоре мы коснулись чего-то очень личного и болезненного, – хочу сказать, что наше время вышло. Мне пора.