– Так и не скажешь, о чем вы говорили? – пыхтит на пассажирском сиденье рядом со мной Воскресенская. – Меня это тоже касается, между прочим!
Моя машина неторопливо катится по полупустым воскресным дорогам в сторону набережной. Мы с Ритой уже несколько минут обмениваемся колкостями – она никак не уймется, я пока не готов раскалываться.
– Отец твой сказал – мужской разговор. Не нагнетай. Я по твоему совету во всем с ним соглашался, – отвечаю спокойно. – Ну почти.
– Я думала, мы партнеры, – бросает Воскресенская возмущенно, выразительно скрестив на груди, едва обозначенной объемной толстовкой, тонкие руки.
Вижу, ее и правда задевает, что я не говорю с ней о содержании короткого тет-а-тета с ее отцом. Если бы мы встречались по-настоящему, я бы точно не поддался на ее притворные обидки – есть вещи, которые должны оставаться между мужиками, а так вдруг чувствую, что не прав. В платоническом треугольнике с ее отцом Рита мне, конечно, ближе, поэтому я сдаюсь. Полное содержимое разговора ей знать не нужно, но в общих чертах обрисовать картину мне несложно.
– Если вкратце, он сказал, что если я тебя обижу, то для того, чтобы отрезать мне яйца и скормить их медведям, океан между странами помехой не станет, – говорю с сухим смешком.
Рита демонстративно закатывает глаза:
– Папа просто шутит.
– Да нет, у меня создалось впечатление, что он абсолютно серьезен. Не то чтобы я боялся твоего отца, но его воинственность произвела на меня впечатление. – Свернув на светофоре к реке, я паркую машину на свободное место и поворачиваюсь к Воскресенской. – Он очень сильно волнуется за тебя. Я бы сказал, даже больше, чем того предполагают грани разумного.
Рита, словно ей неприятно это слышать, отворачивается от меня. И даже делает вид, что увлечена креплением на ремне безопасности. Странная, а она что ожидала? Что за закрытыми дверями кабинета ее папаша нас благословлял?
– У него есть на то основания? – спрашиваю с неожиданным напором, как-то по-новому воспринимая информацию моего собственного отца о том, что в прошлом Воскресенской – абьюз и психологические травмы.
– Не понимаю, о чем ты, – сухо отмахивается она, щелкая ремнем, чтобы поскорее выбраться из тачки.
– Еще как понимаешь, но лезть тебе в душу я, Рит, конечно, не стану, – заявляю спокойно. – Но мне кажется, ты должна понимать, что в случае чего можешь мне доверять.
Длинные ресницы, скрывающие от меня выражение ее глаз, мгновенно взмывают вверх, а настороженные янтарные озера прямо встречают мой взгляд.
– Если вкратце, доверие – это не та материя, которая возникает после трех встреч, – ее голос звучит подчеркнуто отстраненно. – Без обид, Никита. Я благодарна тебе за то, что вчера ты меня выручил. И твоя готовность поддерживать нашу игру на протяжении двух недель вызывает у меня восхищение. Но лезть ко мне в душу тебе действительно не стоит. Там много такого, что тебе не понравится.
– И опять звучит как вызов, – произношу задумчиво, с интересом наблюдая, как бледная кожа Риты покрывается румянцем.
– Ничуть, – отзывается она. – Я не совсем дура, чтобы провоцировать тебя. Я просто… Я просто хочу, чтобы, когда ты уехал, меня оставили в покое.
– Тебе сколько, двадцать? Рановато для того, чтобы идти на покой.
– Мне двадцать один, – поправляет она. – А что касается «рановато» – это субъективная оценка. Рановато жить самостоятельно с восьми лет, но миллионы детей в Индии и Сирии это делают.
Ставя финальную точку в этом разговоре, Воскресенская открывает пассажирскую дверь и выпрыгивает на улицу, не оставляя мне ничего другого, кроме как последовать ее примеру.
Хотя напрямую мы не ссорились, сцена в машине оставляет у меня тягостное послевкусие. Будто бы я невзначай коснулся чего-то очень серьезного и тут же получил от Риты щелчок по носу. Такое вежливое уведомление, чтобы не лез куда не следует.
Мне должно быть наплевать. Да господи, вся эта ситуация – просто игра. Но, наверное, сейчас я впервые ощущаю себя так, будто играю с противником на его поле. Вроде бы веду, но счет на табло говорит об обратном. Воскресенская меня переигрывает, но я никак не могу понять в чем.
– Так и будешь дуться? – спрашиваю я, когда мы проводим в молчании минут десять. Все время просто идем рядом вдоль набережной на пионерском расстоянии друг от друга. Увидели бы нас сейчас мой или ее отец – сразу бы поняли, что мы с ней чужие друг другу люди.
– Я не дуюсь, – отвечает Рита угрюмо, пряча руки в карманах толстовки.
– Дуешься, конечно. Но это лишняя трата энергии, птичка. Сама говорила, что мы с тобой партнеры, а партнеры должны договариваться, а не дуться.
– Ладно, – на удивление быстро соглашается она. – Давай договоримся.
– Слушаю.
– Я не знаю о чем, – внезапно она издает сдавленный смешок. – Я вообще не понимаю, почему так вспылила. Это на меня не похоже. Извини.
– Ого! – искренне изумляюсь я. – Девушка, которая признает свои ошибки.
– Это не ошибка, Любимов. – Она широко улыбается. – Это разные взгляды на некоторые вещи. Мне, в сущности, не за что извиняться.
– Как скажешь, – произношу я с коротким смешком.
Мне ее извинения вообще не упали, я просто удовлетворен, что Рита наконец расслабилась и улыбается мне. Ей, к слову, удивительно идет улыбка.
– Хочешь мороженое? – спрашивает девчонка, когда мы равняемся с небольшим киоском.
– Можно.
– Я буду пломбир в вафельном стаканчике, а ты? – задумчиво прикусив губу, Воскресенская изучает ассортимент вкусов на табличке.
– И я по классике.
– Два пломбира, – просит Рита у продавщицы, вытаскивая из сумки карточку, но я оказываюсь быстрее.
Под негодующий взгляд своей спутницы ввожу пинкод и, улыбнувшись молоденькой продавщице, забираю из холодильника два упакованных в целлофан вафельных стаканчика.
– Вообще-то я собиралась тебя угостить, – тянет Рита хмуро, принимая мороженое.
– В следующий раз, Воскресенская.
Она снова лукаво улыбается. Я снова думаю о том, какая красивая у нее улыбка. Как вдруг девчонка резко дергается и, сократив между нами расстояние, повисает на моей шее, едва не впечатав в мою грудь вафельный стаканчик.