Стих на салфетке в тихом ресторане…
Кто знает это – тот познал себя.
Один в пространстве пью вино,
впервые мне так хорошо!
В бокале музыка до дна
и сигаретный дым, вдыхаемый в себя.
Нет торопливости, вранья
и зависти, и чести.
Нет страсти, жадности и мести.
Есть я один и мой бокал вина.
А есть ещё мечта,
далёкая и близкая,
желанная, землистая,
без слов, интриг и глупостей бытия.
Возможно, это тоже я.
Я рою яму и пена пива
ползёт по брюху, забыв где рот.
А воздух ямы пронизан мухой
и брызжет кляксой
давленая кровь.
Уходит глубже по маслу глины
моя лопата в кромешный зной.
И в этот миг я обретаю
всё исцеляющий покой.
Поэт обременён стихами,
как женщина в расцвете сил
рождением детей случайных
от нескольких своих мужчин.
Откуда вышли эти лиры
и кто их семя посадил?
Ответа нет.
Лишь снова вылетают
с гнезда души
слова в отрытый мир.
Сквозь заросли стен большого града
и затхлый воздух в проёме стен
я жизнью дышу, в себя набирая,
пыль камня, пар ядов,
давая крен.
Заносы влево, падения вправо,
скопленьем мозгов надуманный тлен.
Утраты и поиск себя в кучах хлама
и снова глиняной ямы плен.
У жизни всех людей одно лицо —
лицо вопросов безответных.
Моё лицо – твоё лицо,
оно сомнением задето.
Оно нелепо смотрит вдаль,
пытаясь объяснить былое.
Оно напоминает тварь,
зацепленную за живое.
В объятьях с жёлтой сединой
смешно кривляется собою
и с дутых щёк пургу метёт.
И всё засовывает в рот
для обнаженья гиблой страсти,
и плачет горечью в ненастье,
и купол газа взглядом мнёт.
Наспех драные, несвежие, но ещё живые
куски мяса в вечной и неживой вселенной.
Амбициозные и неразумные;
многоговорящие и плохо функционирующие;
порождающие зло
и неспособные противостоять ему,
но вкусившие чудеса,
самими же выдуманные.
Вновь на дороге жёлтый туман
сквозь линзы очков и стекло машины.
Он стелется мягко, как жизни обман,
а, может быть, кем-то сыгранный финиш.
Мохнато клубится и в солнце вошёл,
и вызвал печальной любви озаренье.
Печаль – это больше, чем хорошо.
Печаль – это вызов дурным настроеньям.
Сквозь сок берёзовый
весенняя гроза
бьёт током в наши города,
которые, как жёлтые глаза,
глядят в упор на огневую вечность.
Какая славная беспечность —
очеловеченная вечность:
топтаться в матерной земле
и думать только о себе!
Живые носят в сердце раны,
а с мёртвых сыплется песок.
И мир, как суетное пьянство,
в котором я так одинок.
Я одинок не в отчужденье
от чувств, намерений и снов.
Я одинок, как откровенье
свободных мыслей, действий, слов.
И обрываю тень сомненья,
как схоластический покров.
Мешает жить фальшь общества —
приблудница веков.
Я понимаю хорошо —
о жизни сказано уж всё.
Природа, женщины, мольбА
в бокалах сладкого вина,
в ночИ любовная игра.
Она же брызгами полна
в тени полуденного дня.
А дальше – грязь, террор, война…
Из пепла, глины и дерьмА
растёт душистая трава
и мы валяемся на ней
короткий час в пролётах дней.
И всё хотим успеть скорей
закрыть все окна от дождей,
чтоб не нагрянула гроза
и жизнь в смерть не запрягла.
Ну а пока – огонь в глаза,
опять лужайка из дерьмА,
комфорт больного бытия
и грыжа пройденного дня.
И всё ещё струится свет.
Бери меня – ведь «завтра» нет.
Лунный серп на небосводе
обжигает глАза щель.
Вся любовь моя к природе
не нужна уж больше ей.
Я лежу на койке рваный,
холод лезет под крыло.
Неужели вновь оправлюсь
и забуду про дерьмо?
Жизнь брызжет спермой, пОтом
и сквозь каменные дни
ум захлёстывают волны
подсыхающей крови.
Человек мельчает с возрастом,
наигравшись в детстве в кубики:
кубики цветные меньше малыша.
Вот и ходят взрослые, детством уронИмые,
средь гигантских кубиков.
Карликам родня.
Лежу на полу и смотрю на свечу,
а утром босою рукою кошу
густую в косичках девчонку-траву
и в этом вся жизни история.
А игры за власть и деньги в кону,
включая науку – лишь бутафория.
Звёзды ползают в дорогах
и лежат на небесах;
пенной чешуёй тревожно
рАнят сердце
и манЯт
обмануть всё зло земное;
воскресить свой дом родной;
верить всем без клятв на крОви;
завершить процесс собой.
Безумное движение к причалу,
как будто телевизор впереди.
И заунывные картины
ползут,
а вместе с ними – мы.
Ползём к деньгАм;
ползём к столу;
ползём к чему-то не тому.
Хотим забыть и узаконить;
хотим налить и затрезвонить,
содрав резину губ с замкА.
И в Новый год кричим «Ура!»,
а ведь на год короче стали
и мёрзнем больше и грустим.
Но думаем и мудрость отмываем
в горшке мозгов,
как с белых яблонь дым.
На мир отбросов, грязи и дерьма
хочу смотреть сквозь розовые шторы.
Ведь эти два капроновых куска
в прямоугольнике окна
защиту дарят от повторов.
Закрыв собою холода снегов,
они теплом питают тело.
Они способны воссоздать
сомненьем скомканное дело.
Всего лишь два капроновых куска…
Мир искажён лишь мозгом человечьим
и ощущенья дарят нам увечья.
Пороки видятся душой,
а мысли в комариный рой
лишь плотно сбиты на закате.
Ведь усмехнувшийся приятель,
по сути, то же, что предатель.
А устоявшийся покой
сведён в сирены хриплый вой
игры тревожно-заводной.
Говорят, я родился не вовремя —
в этот быстрый до дикости век.
Затуманились мысли народные
и стекляшкой спускаются с век.
Сердце тяжестью давит и холодом,
на святое наложен запрет.
И несёт одного меня пОд гору
и спасения этому нет.
Снега шагреневою кожей
покрыли город и леса.
Зима своей студёной рожей
крадёт сквозь щели жар огня.
И ёжится на ветках полночь,
и тонет в облаках луна.
Картина жизненного дна
разверзлась
и дырой дыра…
А мы в ней – чаша серебра,
способная сиять собою
без помощи от пройденного дня.
И праздничные наши ощущенья
есть повод выпить
вновь
за новые годА!
Вдыхая воздух, надышаться не могу.
И душно в собственных духАх,
лежащих за ушами, в волосАх
для привлеченья населенья:
глухих мозгами не достать.