V
Ей, бывало, снилось падение. Она просыпалась, окутанная ледяным ужасом, с хриплым вскриком скатываясь с лежанки, и почти сразу понимая глупость ситуации. Она падала и на тренировках, теряя равновесие на канатах и брусьях, или намеренно не пойманная подружками Майли. В любом падении есть момент, когда сердце замирает, когда его прихватывает холодной рукой естественного страха. Но для Торн эти моменты всегда лишь вспышка, переглушаемая злостью, раздражением, реальностью.
Не сейчас. Ей кажется, что она падает в бесконечность, и что этому нет конца. Пока чьи-то руки не хватают ее за плечи и не дергают вверх.
Она снова на странном полу, будто пружинящем, мягком, нереальном. Мир словно подернут пепельно-выжженной пленкой, лишен цвета, плоти, жизни. Но это все теряет свое значение, когда она видит лицо того, кто ее вытянул.
Говорят, один из самых важных уроков, что следует усвоить еще в детстве – научиться бояться настоящей красоты.
Он так красив, что страх пронзает сердце стрелой.
Высокий, и так близко, что разница в росте становится ужасающей. Стройный, с тем самым отличительным реликтовым строением, которое делает их обманчиво-изящными, струнами без музыки. Его лицо фарфоровое кажется скульптурой, обтянутой слишком тонкой кожей. Выступающие скулы, острые, диковато-прекрасные черты лица – словно эскиз художника, обезумевшего от вдохновения. Уши – острые, резные, без единого украшения. На нем вообще не было украшений, они были бы лишними – он затмил бы собой любые.
Эта острая линия челюсти. Эти переливчатые золотые глаза. Графитные волосы в естественном беспорядке, короткие у висков, встрепанные на макушке. Эти жестокие, жестокие бледные губы…
Никогда Торн не видела ничего прекраснее, и никогда еще ей не было так страшно. От чудовища в караване она бежала, но сейчас она цепенеет, не в силах даже вздохнуть.
Он по-птичьи дергано склоняет голову набок, отвечает на ее прямой взгляд. Что-то внутри Торн кричит, что она совершает огромную ошибку, глядя на него так открыто, но она не в силах отвести глаза.
А потом его взгляд, такой голодный, что по ее спине пробегает холодок, скользит ней вниз, от лица до рваных лоскутов арлекинской одежды.
– Как тебя зовут? – говорит он наконец, его голос мягкий, вкрадчивый, звучит в самых глубинах ее души.
– Торн, – отвечает она, и голос предательски подводит ее.
– Торн, – повторяет он так мягко, что придает ее имени совсем иное значение. Что-то прекрасное, цветочное. Не как ее называли дома, выплевывая это имя-огрызок. Ее злит, как он произносит ее имя.
Он же только улыбается. Его белые клыки блестят в тусклом свете.
– Давай же познакомимся, Торн. Я – Эрратт Туиренн.
Она опрометчиво подумала, что злость могла помочь ей справиться с первичным оцепенением – у злости нет ни шанса преодолеть то, что она чувствует сейчас. Все внутри переворачивается от осознания.
Эрратт Туиренн. Лорд одного из их чудовищных Дворов.
Эрратт Туиренн – монстр из сказок и мифов, вечный, историям о котором больше лет, чем современной истории.
Эрратт – правитель, ллар-лорд, сама суть Двора, его небьющееся сердце.
Туиренн. Как в сказаниях о печалях Эрина, родовое имя трех погибших братьев.
Она бы не поверила раньше, она бы отрицала, рассмеялась. Но она стоит перед лицом чего-то настолько жуткого, что не рискнет допустить даже для себя, даже в глубине души, что это какая-то жестокая шутка или обман. Это не рядовой реликт, и Торн знает это. Может, виновата отцовская кровь. Может, у нее просто чутье.
– А, – его мягкий голос обволакивает ее страх теплым одеялом, и она понимает, как легко ему будет задушить ее сейчас. – Ты слышала обо мне.
Торн требуются все силы, чтобы заставить себя говорить.
– Все читают сказки в детстве, чтобы уберечь себя от чудовищ.
Эрратт Туиренн замирает, и на мгновение она думает, не совершила ли ошибку, не будут ли это ее последние в жизни слова?
– Чудовища! – драматично повторяет за ней Туиренн, прикладывая руку к груди, туда, где у живых должно быть сердце. Какое сердце может быть у реликта? – И как, Торн, уберегли тебя ваши сказки?
– Они никогда не были для меня.
Это вырывается прежде, чем она понимает, что говорит. Она должна молчать, потому что каждое лишнее слово может стоить ей жизни.
– А, – он понимающе кивает. Его рука, такая изящная, с пальцами настолько длинными, что он мог бы с легкостью обхватить ее шею, облаченная в черную перчатку из кожи, замирает у ее лица. Потом он касается ее, отводит в сторону волосы и дотрагивается до кромки резного острого уха.
Ее чувствительные уши словно вспыхивают от этого касания.
– Я давно не видел настоящих полукровок. Прошу прощения, я должен был сразу понять это по твоему лицу, – он улыбается, когда Торн вновь встречается с ним взглядом. Ей кажется, этот грискорнец может укусить ее в любой момент. Что она ходит по острию клинка.
Но потом его рука опускается вниз, расстегивает жилетку, касается рваной у ключиц ткани ее арлекинской одежды. Ей не по себе, она панически пытается закрыться, но от одного его взгляда ее конечности словно наливаются свинцом.
На нем вообще нет открытых участков кожи, не считая этого завораживающего лица. Она же стоит перед лордом Двора полуодетая, в грязных лохмотьях, и он медленно рвет ее одежду дальше.
Говорят, реликты воруют красивых девушек и парней, чтобы развлекаться. Они танцуют с ними сутки напролет, пьют их кровь, развлекаются с их телами. Такое случилось с ее матерью, и Торн – результат этих развлечений. Но отчего-то ей не верилось, что Эрратт Туиренн сейчас хочет именно этого.
Они любят красивых девушек, а Торн всегда считала себя невзрачной и слишком ломано-подростковой.
Они любят эстетику и красоту, а она напоминает чумазую корягу с не самым лучшим шлейфом ароматов.
Она пересиливает себя, пытаясь не нервничать, когда он скидывает с ее плеча оборванный рукав.
– А это у тебя как давно? – мягко интересуется Эрратт Туиренн. Непонимающая, Торн следует за его взглядом – и сама не осознает, как открывает рот, изумленная.
Ее белая кожа пестрит не только пятнами сажи и грязи; под кожей, как маленькие венки, виднеются черные прожилки. Уходят и под одежду, и Торн не знает, сколько ее тела отмечено.
– Это… я не… не…
– Шшш, – он словно гасит ее растерянность, и все ее эмоции накрываются непроницаемым коконом. Туиренн гладит ее по волосам и улыбается. Его улыбка безупречна.
Ей снова, самую малость, страшно.
– Отдохни. Приводи себя в порядок. Никто не тронет тебя в моих владениях, пока я не разрешу.
Ей хочется обсыпать его непонимающими «что?» и «правда?», но в глубине души она знает, что он говорит правду. И даже не потому, что реликты не могут лгать; он – лорд Двора, и если легенды не врут, все здесь должно подчиняться его воле, хочет того или нет.
Так что, пока она ему интересна…
– А завтра мы поговорим, Торн, – от его улыбки ей не по себе, но она находит в себе силы кивнуть. На негнущихся ногах разворачивается, идет к кованым дверям, а когда открывает их, зала больше нет. Она попадает в комнату, которую раньше не видела, но сразу понимает, где оказалась.
В своей тюрьме.
Ее тюрьма лучше всех комнат, что она когда-либо видела. Огромная, как их сцена в караване, а то и больше, но совершенно пустая. В этой комнате есть еще одна дверь, сейчас открытая, и в проеме Торн видит огромную каменную ванну.
Вода. Мысль о теплой воде отчего-то заглушает все остальное.
Первое, что нужно сделать, – привести себя в порядок. Она в грязи и пыли, и даже сама чувствует собственный запах – последнее, что она хотела бы ощущать. Ей должно быть страшно за свою жизнь, но вместо этого она абсурдно думает, что ей стыдно перед всеми этими чудовищами с острым обонянием. Она должна немедленно отмыться, она только на секундочку присядет на краешек кровати, чтобы скинуть сапоги…
Один из самых древних и коварных самообманов кроется в мелочах. Кто вообще мог сказать себе «еще пять минуточек» и действительно не урвать ни мгновением больше?
Торн не помнила, как пропала, исчезла в собственном сознании, но очнулась она резко, как от толчка – от звука чужого голоса.
– Ну это, знаешь ли, безобразие!
Женский голос полон возмущения. Торн подскакивает на кровати, едва ли не вставая в солдатскую стойку с прыжка, как делала это в своих выступлениях. Настороженная, напряженная, она вся собрана, готова к вторжению, но перед ней только маленькая – ростом ей по плечо – даит-аин.
Торн видела даит-аин раньше – в отличие от остальных реликтов. Они воспринимались всеми как мелкие крысы в сравнении с настоящими господами темных лесов. В Городе-Бастионе их было полно, и они вовсе не скрывались. Про них, конечно, ходило полно слухов, как и про других реликтов, но Торн не стремилась верить всем байкам подряд. Про нее тоже много чего говорили, и она прекрасно знала, какой это бред.
– У тебя было сколько времени отмыть эту грязь?! – даит-аин упирает руки в бока, смотрит на нее своими чернющими глазами. У всех даит-аин они такие, словно угли, и в обрамлении таких же зачерненно-потрескавшихся век. Маленькие тлеющие бездны на миловидных лицах.
– Я… присела на минуточку.
– Ничего себе минуточка – у меня полжизни пройдет с такими минутками. Марш в воду! – и она швыряет в Торн полотенцем.
Полотенце мягкое, мягче всего, что Торн когда-либо трогала. Ситуация абсурдна – абсурднее даже запредельной мягкости этого полотенца.
Может, она сошла с ума. Может, то чудовище в караване повредило ее рассудок, и она оказалась заперта в собственной больной фантазии, где ее селит в прекрасной комнате запредельно красивый реликтовый лорд, а поутру ей предлагают теплую ванну и новые вещи.
Но это не похоже на иллюзию.
Как не похожи на нее и горячая вода в каменной ванне, прекрасные запахи трав и цветов в мыльных пузырях. Здесь хватает разнообразия, но отчего-то Торн цепляется за золотистое мыло с запахом роз.
Она никогда не любила цветы, все – кроме роз. Никогда не выдавала этого, впрочем.
В памяти воскресает образ собственных окровавленных рук, оживших розовых лепестков вместо раскрошенного в труху бутона с ярмарки в Бастионе. Она не понимает, что это значит, но, наверное, это наименьшая из ее проблем.
Здесь почти нет света, и для кого-то тусклых отблесков светлячков под потолком было бы недостаточно. Не для Торн, к счастью – она слишком хорошо видит то, от чего, кажется, кровь стынет в жилах.
На ее худом теле, на белой коже, расползаются от груди к плечам и бедрам тонкие прожилки живой черноты. Сгусток дымчатой тьмы на спине сильнее, чем спереди, но все равно напоминает шрам от оскверненного оружия, каким его рисовали в книгах. Но от проклятий должно быть недомогание, разве нет? Должно быть… хоть что-нибудь?
Нет никаких особенных ощущений ни просто так, ни от прикосновений к прожилкам. Она настойчиво пережимает переплетение под собственной ключицей, пытается понять, что будет, удастся ли ей перекрыть течение теней под кожей – и не добивается ничего. Все еще мерцающая черная дымка. Все еще никаких особенных ощущений кроме касания собственного пальца к коже и ощущения себя чрезвычайно глупой.
Это не сон. Это все какой-то ужасный, кошмарный не-сон. Она понимает так мало, что ей кажется, она в мгновении от паники; Торн требуется несколько минут, чтобы успокоиться и взять себя в руки.
Даит-аин терпеливо ждет ее в комнате, и стоит Торн выйти, завернутой в полотенце, демонстративно указывает ей на сверток на кровати.
Чего и следовало ожидать, перед ней роскошная и дорогая ткань, такая, какую Торн никогда не видела вживую. Как мягкий водопад блестящей черной чешуи, длинное, узкое, на ее рост и комплекцию… платье.
Она тупо смотрит на легкую ткань, ощущая давящее нетерпение даит-аин и ее прожигающий взгляд. Кутается в полотенце только сильнее, сжимает плечи, прячется под собственными влажными волосами.
– Это платье.
Даит-аин скрещивает на груди руки, смотрит на нее с некоторой смесью возмущения и неверия.
– О, да что ты говоришь! Я думала, это выводок милых ежей. Одевайся.
Злость вспыхивает внутри Торн привычным едким пламенем. Она отвечает на взгляд даит-аин и медленно говорит:
– Я. Не. Ношу. Платья. Можешь дать мне что-то попроще или попробовать заставить меня пойти в полотенце, но платье я не надену.
Что-то стучит внутри нее паническим предупреждением – она на чужой территории, она должна вести себя тихо. Молчать, ничего не говорить, ничего не чувствовать, как все эти бесполезные девятнадцать лет в караване. Перед ней хищники, все они хищники, которые только и ждут повода напасть, и…
…и она достаточно боялась за последнее время, чтобы понять, что ей не нравится страх. Чтобы снова убедиться, что страх никогда не станет ее спутником, никогда не будет ее поводырем.
Даит-аин кажется удивленной. Взъерошивает копну серовато-седых волос до плеч, снова упирает руки в бока. Она, кажется, хочет спорить, но отчего-то меняет свое мнение в последний момент.
– Ох погоди, дорвется до тебя Рашалид, – бормочет она и отворачивается, чтобы покопаться в шкафу. Торн не хочется думать, что такое «рашалид» и что ее ждет.
Платье сменяет закрытая одежда в графитно-черных тонах. Торн одевается поспешно, торопливо, еще влажные волосы перевязывает слабым узлом, стараясь не запнуться под пристальным взглядом даит-аин. Кажется, даже если она моргнет как-то не так, это может быть расценено как признак слабости.
– Может, познакомимся? – она старается звучать уверенно, нагло даже. – А то после такого разглядывания неприлично не спросить, как тебя зовут.
Даит-аин моргает от неожиданности. А потом смеется коротко, отрывисто.
– Хорошо! Я – Амиша. Просто Амиша, без фамилий.
– А я Торн. Без фамилий.
Амиша рассматривает ее лицо в отражении огромного кованого зеркала. Поджимает яркие коралловые губы.
– Потому что полукровка? Или сама отказалась?
В эту степь Торн возвращаться не хочет, даже ради налаживания отношений с хорошенькой даит-аин.
– Ох, кто знает, что на уме у нас, людей не из леса.
Амиша усмехается.
– Хорошо. Храни свои секреты. Идем, мы и так уже задержались – и поверь, ты не хочешь заставлять его ждать.
– Его? – Амиша, должно быть, говорит об Эрратте Туиренне. Или нет, но для других выводов Торн катастрофически не хватает осведомленности. – Он… будет сердиться?
– Если бы сердился на самом деле, ты бы уже оказалась у него, сама не понимая, как, – она толкает тяжелые двери комнаты Торн, и они оказываются в темном коридоре. Потолки здесь такие высокие, какими не были крыши старых домов в Бастионе. Светлячки в оттенках золота дают ровно столько света, чтобы можно было различать очертания, но для обычного зрения здесь слишком много теней. Торн и самой трудно фокусироваться, приходится слишком напрягаться, чтобы отличить гобелен от колонны, колонну от изящных доспехов, а доспехи – от статуи.
Здесь все старое. И живое. И настолько завораживающее, что она не сразу понимает, что отвлеклась от слов Амиши.
– …сама будешь бежать по первому повелению и платья надевать добровольно.
– Что?.. – Торн останавливается, хмурится. Амиша, недовольная, разворачивается на ходу и снова упирает руки в бока.
– Что ты удивляешься? Он – лорд Двора. У тебя нет никакого выбора. Ты полюбишь его, хочешь ты этого или нет, и ничего ты с этим не сделаешь.
Сердце Торн жалобно сжимается. Страх, страх, снова страх – и она панически хватается за собственный гнев, чтобы спастись.
– Что ты злишься? – Амиша вздыхает. – Послушай, у тебя правда нет выбора. Ты ничего не решаешь. Ты полюбишь его, как его любят все. Идем, пока он не решил, что тебя надо принуждать.
Торн заставляет себя сдвинуться с места. Картина, складывающаяся в ее голове, слишком ладная, чтобы легко было найти зацепки и противоречия. Никто ведь не возвращался из темных лесов, насколько было известно. Единожды украденный реликтами, никто и никогда не находил дороги домой, разве что тела обессиленных жертв периодически обнаруживали на окраинах. Торн всегда казалось, что должен был быть кто-то достаточно упрямый и сильный, чтобы продержаться дольше других, чтобы выжить, найти способ…
И, может, такие были. Они просто решали не возвращаться.
Ей не удается вынырнуть из тяжелых размышлений, пока Амиша не пихает ее в бок. Они стоят на балконе с витыми острыми перилами. Можно порезаться о шипы на терновых переплетениях ограды, если слишком опираться – а опираться хочется, потому что она никогда ранее не видела ничего прекраснее.
Бесконечно темный лес – живой, живой, дышащий, настоящий – простирался так далеко, что, кажется, не хватило бы жизни пересчитать все могучие деревья. Кроны все темные, но в своих непередаваемых оттенках, и только золотые светлячки дают достаточно света, чтобы отгородить балкон замка от вечной черноты темного континента. Настоящая загадочная тьма их мира раскинулась перед ней, скрытая сторона старинной монеты. Нет слов, чтобы передать. Нет образов в памяти, чтобы сравнить.
– Нравится вид?
От звука голоса Эрратта Туиренна она вздрагивает, оборачивается. Он ждет ее за небольшим столиком, накрытом для двоих, а Амиши, предсказуемо, нигде не видно.
Торн смотрит в его неповторимо-прекрасное лицо и искренне отвечает:
– Никогда не видела ничего красивее.
– Подожди еще немного, твоя реликтовая половинка начнет чувствовать лес. Тебе понравится. Присаживайся, Торн.
На мгновение она думает, ее ли это решения – отвечать, послушно садиться, ранее – уйти при первом их разговоре, или он навязывал ей намерения уже тогда? Осталось ли от нее что-нибудь свое, или все теперь она будет делать в угоду мифологическому лорду с пожелтевших страниц сказочных книг?
– Ты выглядишь замечательно, – от его улыбки сердце Торн пропускает удар. Ей не оторвать взгляда от его лица, от этих золотых глаз.
Это должно быть противозаконным, его красота. Рядом с ним трудно дышать. Какой комедией кажутся сейчас ее воздыхания по отсутствующему вниманию Вэйрика, когда где-то живет что-то настолько восхитительное?
Но истинное зло, как говорят, в первую очередь чрезвычайно соблазнительно. Ей следовало помнить об этом.
Ей требуется вся ее воля, чтобы взять себя в руки, но это так же трудно сделать, как заставить себя не клевать носом после двухсуточного недосыпа.
Туиренн ловит эту перемену, ее вернувшееся сознание, и из обворожительной его улыбка превращается в хищный клыкастый оскал.
– Скажи мне, начитанная девочка Торн, много ли ты знаешь предостережений, как избежать внимания ужасных клыкастых чудовищ – нас?
– Эмм, – тянет она и чувствует себя чудовищно глупой и косноязычной. – Не оказываться в лесу. Но я зашла на территорию случайно, и планировала сразу же…
– Нет, – перебивает ее Туиренн, чуть подаваясь вперед. – Что у вас говорят про то, как вести себя, уже попавшись тене?
Он провоцирует ее. И вместо страха она снова чувствует гнев.
– Такие советы должны давать те, кто пережил встречу с вами. Но как-то сложилось, что советов нет. Интересно, почему.
Туиренн улыбается еще шире.
– Давай начнем собирать их для тебя. Совет первый: прямой зрительный контакт, как и в случае с любым хищником, воспринимается как вызов – или, в нашем случае, как приглашение поиграть. Мне нравится, но с другими ты, возможно, захочешь быть поосторожнее.
Торн немедленно опускает взгляд в тарелку и, кажется, только теперь видит ужин. Принюхивается. Она настолько не удивлена, что чувствует досаду – так же безупречно, как и все здесь, видимо. Как им не скучно жить, когда все так идеально.
– Ешь, – со смехом говорит Туиренн, и Торн немедленно хочется отказаться, просто чтобы показать, что она может. Что она может решать за себя.
Туиренн пожимает плечами.
– Как хочешь. Думаешь, мне нечем больше заняться, кроме как заставлять украденных девочек ужинать со мной на балконе?
Торн чувствует себя глупо, настолько глупо, что забывает о сказанном ранее и снова смотрит ему прямо в лицо.
– Но…
– Безмерно люблю ваше эгидианское эмоциональное упрямство, – Туиренн расслабленно откидывается на спинку стула. – Часто твоя хищная половинка доставляла тебе хлопоты в обычной жизни?
– Бывало, – честно отвечает она. И, подумав, берет в руки вилку. – Говорили, что я никак не вырасту.
– И не вырастешь, – говорит он, и Торн недоуменно замирает. Туиренн чуть улыбается и снова подается вперед, к ней, прежде чем объяснить. – В их понимании. Они говорят про нас «всегда подростки». Наши чувства не меняются так, как их. Мы всегда чувствуем все остро, словно в первый раз. Ты ведь и сама знаешь, верно?
Слишком верно. Она не хочет отвечать, поэтому просто отправляет в рот кусочек мяса. Отвлекается на то, сколько всего чувствуют вкусовые рецепторы, как это отличается от скудных запасов продуктов, которые хранились в караване. Она не будет скучать по картонно-пепельному вкусу гнусной еды с побережья. Разве что по дурацкой булке, которую воровал для нее Молли.
Молли.
Ей хочется верить, что он в порядке.
– Так, Торн, – голос Туиренна возвращает ее к реальности, а от его улыбки снова слишком легко забыть, как дышать. – Что же за жизнь ты оставила позади, зайдя на нашу территорию? Какой опыт накопила? Я очень давно покидал пределы Дворов. Расскажи мне, что там, за границей леса.
Она снова чувствует, как ее душит злость. Наглое, наглое напоминание о том, что теперь она пленница, лишает ее всякого желания отвечать, и она холодно говорит:
– Никакого опыта. Мне девятнадцать лет, откуда мне его взять.
Брови Туиренна вздрагивают в удивлении – а потом он смеется. Даже то, насколько прекрасный у него смех, не может потушить приступ ее злости.
Какое право он имеет над ней смеяться? Какое право они все имеют относиться к другим так снисходительно?!
Туиренн ощущает ее злость – а, может, она вновь светится, но он только взмахивает рукой, как бы говоря, «нет, нет, ты не так поняла».
– Прошу прощения! Я просто давно не слышал таких… чисел. Девятнадцать лет! Так мало! Все равно что несколько минут.
Торн сжимает кулаки, и ее ногти прорезают кожу до крови слишком легко. Ей следовало бы думать головой, а не пускать кровь в присутствии реликтов, но сейчас рациональность для нее не значит ничего.
Будто бы всего остального недостаточно, чтобы чувствовать себя незначительной. Недостаточной. Разумеется, она все равно что букашка в понимании вечных чудовищ из леса. Незачем было напоминать об этом.
– И я сделал только хуже, да? – Туиренн улыбается, его холодная рука в черной перчатке накрывает ее руку. – Еще раз, я прошу прощения. Я не насмехаюсь, я в восхищении. И давай сменим тему, пока я не разозлил тебя еще больше. Люблю эгидианскую злость, но я хотел просто поговорить.
Торн выдыхает. Натянуто улыбается.
– Меняй.
Его рука исчезает с ее. Туиренн кивает.
– Давай прямо тогда, хорошо. Уже разглядела свои черные следы под кожей? – он дожидается ее кивка и добавляет: – Расскажешь мне, как тебя угораздило?
Она не хочет больше подбирать слова для него.
– Я бежала и провалилась в полость под старыми корнями. Упала на какую-то старую корягу на камне.
Она не сразу понимает, что не так в воцарившейся тишине. Нет не только его голоса и реакции, нет больше звуков и касаний ветра, нет шороха светлячков, нет ничего, будто целый мир вымер в одно мгновение. Когда она решается поднять взгляд на Туиренна, ей хочется кричать.
Эрратт Туиренн смотрит на нее прожигающими золотыми огнями глаз, и он в бешенстве.
Вся его фальшивая доброта и радушие испарились утренним туманом, исчезли в одно мгновение. Перед ней – его истинное хищное, животно-злое лицо.
Говорят, истинное зло отмечено непревзойденной красотой. И она готова была поверить в то, что он – само зло во плоти.
Она понимает, что оцепенела. Туиренн медленно отворачивается от нее, переводит взгляд в сторону темного леса. Он дышит, понимает Торн вдруг, дышит медленно и глубоко, будто считает выдохи, будто вот-вот рванет, хотя раньше казался настолько нереальным, будто ему и не нужен воздух.
Этот страх ей не заглушить гневом, и Торн вскакивает, роняя стул.
– Я не знала. Я не знала! Это было случайно, клянусь, я даже не знала, что там можно куда-то упасть, я…
– Сядь, – говорит он холодно, и Торн обнаруживает, что послушно садится на сам собой возникший на месте стул. Она хочет оправдываться, объясняться, но ее губы словно зашиты.
Туиренн медленно поднимается, поправляет одежду. Не смотрит на нее.
– Завтра по пробуждении переговори с Рашалидом. Амиша проводит тебя.
И только когда он исчезает в ворохе перьев и огоньков, Торн снова может открыть рот. Ее трясет от испытанного страха, она сжимает край стола до побелевших костяшек, до боли в пальцах.
Только когда к ней возвращается трезвость мысли, она понимает, что кое-что сегодня все-таки узнала.
Она всегда поймет, когда Туиренн будет принуждать ее.
Этот замок огромный и прекрасный, и безумный, и непредсказуемый.
После подавившего ее страха Торн должна была, наверное, вернуться к себе, послушно ждать утра, пока ее не отдадут какому-то многократно упомянутому Рашалиду, что, в свою очередь, гарантированно будет неприятным опытом. Может, она должна и сейчас трястись как робкий лесной зайчик, послушно в свою темницу.
Нет.
Она хочет видеть этот край, хочет понимать. Лес вокруг живой, и даже воздух будто совсем иной. Ей нравилось в Городе-Бастионе, но там воздух словно мертв, призрак недоброго прошлого. Здесь и сейчас все тоже не отличается добротой, но в темных дворах царит дикая жизнь.
И замок живет.
Лестницы меняются неуловимо, уводя Торн оттуда, где ей пока не следует быть. Ручки дверей колют холодом, если не хотят быть открытыми, некоторые темные коридоры омывают ощущением опасности. Думая о цветах и свободе, она сама не замечает, как выходит к огромным витражным окнам с видом на сад. Выглядывая в один из прозрачных фрагментов окна, Торн видит могучие клены во всех оттенках золота и такие же золотые розы, мерцающие бутонами внизу. Она сейчас высоко, пришлось бы падать, реши она бежать здесь. И, несмотря на то, как далеко розовые кусты от окна, Торн понимает, что графитные тернии поймают ее и оставят следы, стоит только попытаться.
Она не собирается пытаться. По крайней мере, пока не узнает все наверняка.
Она отходит на шаг и только тогда замечает рисунок на разноцветном стекле. Филигранная работа выплетает историю прекрасного принца с сердцами, опутанными шипастыми стеблями. Одно залито кровью, проткнуто насквозь, другое залито золотом, но высечено из камня. Ей хочется знать, что это значит, и значит ли хоть что-то вообще. Но Торн попала в страшную сказку, и ей в последнюю очередь стоит искать лейтмотив.
Она фокусируется на земном, реальном, и понимает, что голодна. С Эрраттом Туиренном она не съела почти ничего, и все съеденное сожглось ее страхом. Если этот замок такой живой, он покажет ей и место, где можно поесть, не так ли?
Ноги сами приводят ее в один из прекрасных темных коридоров. Впереди – зал с мягким светом, огромные распахнутые двери и чье-то мелодичное напевание. Торн замирает, прислушиваясь, но не может определить мелодию. Но достаточно подойти всего на пару шагов ближе, чтобы понять причину – нет никакой определенной мелодии, кто-то просто пропевает все, что делает.
– Наверх, выше, выше. И немного легче! Нежно, как для торта. Торт-торт-торт.
Торн заглядывает внутрь и тут же отшатывается от латки с паштетом, почти влетевшей ей в лицо. В зале с сотней левитирующих тусклых свечей подносы и блюда перемещаются сами по себе, приплясывая в такт не-песне, кружатся в вальсе и занимают места на длинном столе. В центре кружится даит-аин, безупречно одетый, со встрепанными короткими волосами – патина в намеренной неряшливости.
Торн замирает, не осознавая, что пялится. Ей не оторвать взгляда от круговорота блюд, усилием воли она заставляет себя переключить внимание и замирает вновь, осознавая, что еда не только расставляет себя сама, но и готовится сама. Все здесь происходит само, охотно, от одной мысли фигурки в центре зала.
Она только читала о таком. В легендах, в предостерегающих сказках для детей. Никто не думал, что это взаправду – одно дело верить, что реликт может в любой момент украсть и убить, здесь слова лишь приукрашали жестокую истину, чтобы мягче подать ее детям. Но чтобы оказалось, что совершенно сказочная выдумка окажется правдой…
– А что такой вид впечатленный?.. – звучит лукаво прямо перед ней, и Торн вздрагивает от неожиданности. Даит-аин одного с ней роста, нагло улыбается во все клыки и не отводит от нее взгляда этих своих зачерненных глаз. Только у него магматические прожилки предсказуемо переливаются золотом.
Торн не оторвать взгляда от золотых переливов на его скулах, от драгоценных камней над острыми бровями.
– Это… – она снова ощущает себя чудовищно косноязычно. И тянет время, обводя рукой все великолепие танцующих блюд под потолком. – Правда что-то непревзойденное.
– О, какой комплимент! Они бы слушались любого управляющего, конечно, но я предпочитаю думать, что я им просто очень нравлюсь, раз они танцуют со мной так охотно! – он подался вперед, вглядываясь в лицо Торн, совершенно не заботясь о личной дистанции, – Кстати говоря, да, я управляющий! Можешь звать меня Инатт.
– Торн, – она протягивает руку, и даит-аин немедленно хватает ее и энергично трясет. Он такой горячий на ощупь, будто сам только что из печи.
– О, я уже знаю! Я знаю все, что происходит здесь.
– Здесь – в замке или…
– Здесь – во Дворе Отблесков и Отголосков, в краю Отражений, в саду золотых роз. Зови как хочешь. Здесь.
Торн кивает, снова переводя взгляд на блюда и утварь. Нож вот энергично нарезал прекрасное на вид мясо.
У нее заурчало в животе.
– Ох, что ж ты смотришь, а не говоришь, что голодная! – Инатт вскидывает острые брови в притворном возмущении. – Будто увидела ожившее божество, не иначе – или еще какую невозможную вещь! У вас, что, как-то не так дома?
Торн честно качает головой.
– По мелочи, да. Вроде, знаешь, пыль сама пропадает. Может постель застелиться, если утром забудешь. Иногда посуда помоется. У кого-то больше, у кого-то меньше. И всегда, пока не видишь и не помнишь об этом. А чтобы так…
Инатт кажется изумленным. И смеется.
– Ох, маленькие оторванные от мира бедолаги! Ничего. Я тебя накормлю. Хочешь, ложки станцуют?
– Нет, я бы просто…
– Поздно, они уже.
Маленькие десертные ложки кружились в стороне все это время, но стоит Торн взглянуть в их сторону, как они синхронно падают в пунш. И это так глупо и смешно, что ей не сдержаться.
Инатт улыбается в ответ на ее улыбку и по щелчку пальцев призывает для нее тарелку с горячим ужином. Пахнет так волшебно, что Торн ловит себя на том, что чуть не подавилась слюной.
– Ты создаешь это или?..
– Нет, это готовят повара. Я управляю. Управляющий, забыла? Короткая память!.. Это все от недоедания, вон тощая какая. Откуда тебя только украли…
Напоминание режет как ножом. Торн сосредотачивается на еде, пытаясь приглушить боль вкусом.
Инатт вглядывается в ее лицо с нескрываемым голодным любопытством. Он запредельно милый, но смотрит как хищник.
Все здесь опасны.
– Мрачнеешь. Не мрачней. Наслаждайся, маленький трофей, – Инатт пожимает плечами. – Правда, так будет проще, если откажешься сразу.
Вкус еды перестает заглушать чувства. Торн замирает, глядя в пол, потому что ее душит злость.
– Я серьезно. Мечтаешь вернуться домой, удрать? Послушай меня.
Торн поднимает на него настолько бесстрастный взгляд, насколько способна. Инатт смотрит в ответ серьезно. Показывает ей веточку сухих трав на ладони.
– Возьми свои маленькие мечты о доме. Прямо в эту твою беленькую ладошку. И сожми. Сожми, пока не останется прах, – он сжимает руку и разжимает, показывая труху. А потом вскидывает ее вверх, и ароматные травы смешиваются с запахом горячей еды, вновь пробуждая голод Торн.
Злость сжигает ее силы. Но она не будет молчать.
– Это такой милый гостеприимный способ сказать, что здесь я и умру, когда темному лорду, который носит чужие кровь и страдания, как изящные украшения, надоест со мной играть?
– Нет, – говорит Инатт будто бы даже удивленно. – То есть, да, конечно, рано или поздно ему надоест. Но я говорю это, потому что здесь твой дом.
Злость снова вспыхивает белым огнем. Ее дом в караване. Где Хорра, где Майли, где Молли.
Где Хорра, которой она, Торн, лишь обуза.
Где Майли, которая никогда не видит, что происходит.
И Молли, и его горячие руки, и фиолетовые волосы, и смех…
– Мой дом там, откуда меня украли.
Инатт смотрит на нее с сомнением.
– Слова сильнее крови, если ты так хочешь, – он чуть склоняется в сторону, оглядывая Торн с головы до ног. И вдруг резко выдает: – Хочешь кусок торта?!
Конечно, она хочет кусок торта. Она обожает сладкое.
Амиша щебечет поутру, когда провожает ее от комнаты до нужного места. Она не отвечает на вопросы, отвлекает Торн историями о том, как во Дворах хорошо, и жизнерадостно рассказывает, сколько замечательных «гостей» из мира за пределами леса она видела. Торн слушает ее молча и не перебивает.
Эта даит-аин даже не представляет, насколько двусмысленно звучит и выглядит все то, что она делает.
Да, во дворце прекрасная кровать – настоящая мечта, это Торн уже оценила. Да, от вкуса еды Инатта идет кругом голова, да, здесь красиво и каждый второй выглядит так, будто сошел с гениальной картины. Достаточно, наверное, чтобы кто-нибудь забыл об осторожности.
Не Торн.
Она видит, что Амиша не дает ей осматривать замок. Она знает, что ненавязчивые комментарии про то, как опасно находиться в коридорах одной, намекают на то, что сама Амиша хочет контролировать каждый ее шаг. Торн уже знает, что черные прожилки под кожей дают ей какую-то неприкосновенность. Оставалось понять, какую.
Под щебетание Амиши они оказываются в саду золотых роз. Торн ощущает, как к ней тянутся графитные стебли с острыми шипами, и на мгновение отвлекается, оглядываясь. Этот сад прекрасен, и этот сад хочет ее крови. Как и все здесь.
Смертельная красота в каждом мгновении.
– Осторожнее, они коварны, – Амиша оборачивается к ней с улыбкой на ярких полных губах. Но не останавливается.
– Это просто цветы, – Торн нагоняет ее в два прыжка. – Что они могут сделать?
– О, это не просто цветы, – Амиша качает головой. – Это символика Двора Отголосков. Они могут сделать многое, даже понимая, кто ты.
– И кто же я?
– Ты – Его трофей.
«Его». От того, с каким акцентом Амиша произнесла это слово, ее пробирает дрожь. Так не говорят о правителях. Так говорят о богах.
Но боги давно мертвы или спят; исчезли за Вратами Вуали задолго до написанной истории. И реликты, говорят, никогда не были склонны к фанатичному поклонению.
– Я не трофей.
Слова вырываются раньше, чем она сама понимает. Злость душит ее, давит на горло расширяющимся комом.
Амиша косится на нее, в ее серебристо-черных провалах глаз не прочесть ни единой эмоции. Пожимает плечами.
– Самовнушение – это хорошо. Если тебе так легче.
Они выходят из сада в темный лес в полном молчании. Злость Торн уступает место восхищению: она никогда ранее не видела столь огромных деревьев. Чернеющие стволы, кроны, начинающиеся высоко над ее головой; бесконечное мерцание золотистых светлячков в иллюзии вечной ночи; диковато-прекрасная жизнь, которую она никогда ранее не могла и представить.
Птицы, которых она не видела ранее. Звери, которых могла представить только на картинках из книг.
И, конечно же, множество запредельно красивых реликтов на поляне перед ней. Сражаются на настоящем боевом оружии.
Скорость. Изящество. Это выглядит как красивая постановка, а не как настоящая тренировка.
– Ну и где он?.. – Амиша останавливается, упирает руки в бока. Ее голос возвращает Торн в реальность, но в этой реальности ей не нравится. Она хочет и дальше смотреть на то, как сходятся и расходятся бойцы.
Мысль закрадывается не сразу. Ее… будут испытывать боем? Вот почему они не отняли ее кинжалы? Раньше она думала, что ее просто не считают угрозой, но, может, была и другая причина?
Амиша фыркает:
– Опять ругается на кого-то впустую, – она возникает в поле зрения Торн и скрещивает руки на груди. – Приготовься, Рашалид – не самый приятный тип. Вообще не приятный. Просто не слушай его и не перечь ему, он – гадость, которую надо просто перетерпеть… – она запинается, видя, как взгляд голубых глаз Торн соскальзывает с ее лица куда-то наверх и назад.
– Гадость интересуется, что ему притащили, – звучит холодный, негостеприимный голос.
Торн не слышит, что Амиша шутит про неудачные моменты – она сосредоточена на лице эгидианца перед ней.
Высокий, огромный, почти как Туиренн. Белый – тот самый белый эгидианец, который разомкнул ее ошейник. Бледный, с золотинкой в глазах и коротко стриженных волосах. Темные брови вразлет, острые скулы, недовольно-нахмуренное выражение… даже зная, что видела его ранее, Торн не может выбросить из головы, что его лицо ей что-то напоминает. Оно знакомое, но она не может уловить причины.
Он изящный, но не так, как изящны большинство виденных ею реликтов. Этот белый – воин, а не произведение искусства. Он слагает жестокость и кровь вместо поэзии.
Рашалид отмахивается от потока слов Амиши. Он спрашивает у Торн, понимает она вдруг. И он не получил ответа.
– Н-да, – мрачно говорит он, окидывая Торн взглядом, полным такого презрения, какого она не ощущала никогда за всю свою жизнь. – Ты тугая или как? Мне надо два раза повторять, для каждой твоей половины, а, полукровка?
…эмоции – забавная штука; в книжках часто пишут, что захлестывающие эмоции, выходящие из-под контроля это романтично, красиво, ярко. Оживляет, заставляет сердце биться.
Только почему-то в таких книжках захлестывают любовь, обожание, в самом крайнем случае – страх. Увы, тут авторы упускают неприятные варианты.
Торн захлестывает такой гнев, что она не просто не помнит больше о предосторожности. Она не знает о том, что должна держать язык за зубами, забывает обо всем остальном. Ничего нет, кроме ее ярости.
В одно мгновение она отпихивает Амишу со своего пути, подается вперед, скалясь. Слова вырываются сами, когда она тыкает в Рашалида пальцем:
– Тугая часть – явно от вас, если тебе нужно вопрос задать, чтобы меня опознать. Или от реликтового гарцевания по кустам память отшибло?
Рашалид моргает. Амиша замирает в стороне.
Из-за дерева высовывается лицо одного из грискорнцев с тренировочного поля, и он осторожно замечает:
– Рашалид нашел себе маленького женского Рашалида.
Эгидианец вспыхивает, оборачиваясь в сторону дерева:
– А ну ушел, Киранн, или сам маленьким станешь, когда я тебя на части разрублю!
Киранн исчезает. Торн хмурится, медленно приходя в сознание.
Ошибка. Она совершает ошибку за ошибкой. Ее здесь сожрут.
– Я не…
– Я имел в виду, что ты умеешь. У тебя ножи на поясе, и ты не выдохлась так, как остальные, за время скачки, – Рашалид скрещивает руки на груди. Он выглядит куда более спокойным.
– О, – встревает в разговор Амиша. – Она наверняка хорошая акробатка. Я видела этот ее старый костюм, как в цирковых…
Договорить она не успевает – на щелчок пальцев Рашалида она просто исчезает с поляны. Он закатывает глаза.
– Куда… она делась? – Торн знает, что оглядываться нет смысла, но все равно ловит себя на том, что выискивает знакомый силуэт среди деревьев.
– За пределы моего тренировочного поля, – Рашалид пожимает плечами. – Схватки и дуэли – это моя вотчина, так что на своей территории я могу делать, что хочу и с кем хочу. Как Инатт с замком.
Разумеется, он уже знает про Инатта и ее ночное путешествие. Торн даже не удивлена.
– Еще раз, что ты умеешь?
Она понимает, насколько ее навыки, скорее всего, ничтожны по меркам реликтовых рефлексов. Говорят, они не зависят от пределов и ограничений материального тела. Могут делать все, что угодно.
– Я не воин. Я была арлекином, метала ножи, – она пожимает плечами. – А что?
Он щурится. Грубовато берет ее руку и задирает рукав.
Черные прожилки бледные, их почти не видно.
– А это?
– Это?.. – непонимающе переспрашивает она. Поднимает на него озадаченный взгляд, встречается с его собственным – серьезным, суровым, холодным.
– Ты… что, вообще не понимаешь, что это?
Она снова ощущает злость, накапливающуюся комом в горле. Откуда ей знать. Откуда вообще…
– Эта метка позволяет тебе проскальзывать в различные слои реальности, Торн.
Злость истлевает как пергамент в пламени. Исчезает, пепел летит по сторонам и пропадает из вида.
Что…
Что за бред.
Слои реальности, или планы – они остались в прошлом. Когда боги еще не ушли, когда еще не заснули, они передавали свою волю из-за Врат. Множество слоев реальности, чем глубже, тем менее понятным и знакомым становилось окружение, вплоть до иных форм существования.
Это мифы.
Она смотрит на Рашалида как на дурака.
А потом смеется нервным, рваным смехом.
Он смотрит на нее с мгновение, наклоняет голову набок, как хищная птица.
– Не знала, значит.
И прежде, чем она успевает ответить, он выхватывает костяной кинжал из-за пояса и бьет ее прямо в сердце.
Адан однажды учил ее приему, тогда она считала его бесполезным. «Если на тебя нападет тот, кто быстрее тебя», – говорил он. Она смеялась тогда: кто может напасть на нее? Да еще и быть быстрее при этом?
Этот прием спасает ее сейчас. Торн почти не успевает, рука реликта настолько быстро скользит мимо. Лезвие рассекает ее куртку, оставляет порез под ключицами.
Она отскакивает, только умом понимая, что Рашалид перехватит кинжал и ударит ее вновь. Она не успеет даже осознать.
Глаза не успевают видеть. У нее есть только рефлексы и инстинкт.
Не страх. Потому что она не позволит страху победить.
Она поскальзывается почти намеренно, кинжал отсекает прядь ее волос. Изгибается так, как не гнулась на представлениях, уходя от очередного удара. Еще порез.
Прыгает за дерево, кинжал почти касается кончика ее носа. Следующий удар задевает ее ребра.
Она не может уворачиваться вечно. Он убьет ее, понимает Торн.
Он правда хочет убить ее.
– Нет! Подожди!
Бесполезно просить у реликта пощады.
Она уворачивается еще раз, ценой почти рассеченной шеи. Пошатывается.
И Рашалид впечатывает ее спиной в ствол дерева. А потом загоняет клинок в ее грудь по самую рукоять.
Она… не чувствует ничего. Забыла дышать.
Обесцвеченные глаза Рашалида изучают ее лицо. Звуки раздаются словно издалека. Цвета меркнут.
Это… конец, да?
– Можешь, значит.
Его далекий голос словно раздается из-за толщи воды. Торн непонимающе хмурится, опускает взгляд – и видит кинжал Рашалида в себе. В собственном полупрозрачном теле, мерцающем темнотой.
– Ты мог убить меня. Если бы я не…
– Если бы ты не проскользнула, да. Ты была бы расходным трофеем, полукровка. А я люблю играть с трофеями.
Она с мгновение смотрит в его лицо. И когда он выдирает кинжал из ствола дерева, она подается за его рукой, будто бы чтобы освободиться.
Но ее рука смыкается на рукояти ножа. Пепельная сталь кричит в ее костях о своей ненависти, ей практически больно, вибрация расходится до позвоночника.
Весь этот гнев она вкладывает в удар, когда всаживает Рашалиду под ребра клинок.
Он отскакивает, роняет свое оружие. Торн выпадает в реальный мир, падает на траву, но не отрывает от него взгляда – смотрит, как он ругается, выдергивает ее нож и швыряет на землю.
– Ты сумасшедшая?! – его голос такой злой, что что-то внутри Торн сжимается. Вместе с тем она ощущает злорадство. И смеется.
– Я знаю, что вас не убить так просто. Но раз уж мы обмениваемся ножами…
– Да я не о том! Боль нравится?! Пепельная сталь! Она же… – он весь содрогается, и только тогда замечает, что за ними снова наблюдает тот грискорнец, Киранн. – А ты что тут опять делаешь?!
– Просто восхищаюсь, где ты такое чудо нашел. Тоже любит, когда больно и неприятно… еще и внешне похожи…
Рашалид швыряет в него свой кинжал с явным намерением промахнуться. Но Киранн понимает намек и снова исчезает.
А Торн не может сдержать смех. Падает на траву и смеется, а Рашалид только качает головой.
Ей смешно. Кажется, ей весело.
Но потом она слышит за спиной знакомый голос Эрратта Туиренна.
– Делаете успехи?
Ллар-лорд двора Отблесков и Отголосков спрашивает беззаботно, насмешливо, и это не вяжется со все еще ругающимся Рашалидом. Эгидианец светится от злости – на мгновение Торн думает, неужели и она так выглядит со стороны?
– Ты был прав, вот что наш самый большой успех, теналь, – Рашалид хмурится и упирает руки в боки. – В остальном все предсказуемо плохо.
Торн бросает взгляд на Эрратта Туиренна, слишком поздно вспоминая, что не следует смотреть на реликтов прямо. Туиренн слегка приподнимает темную бровь в молчаливом вопросе.
Рашалид устало вздыхает.
– Она решила, что я ее насмерть зарезать собрался. Будто ее можно убить одним несчастным тыком ножа.
– Раш, – то, как темный реликтовый лорд произносит это, навевает мысли о тепле, заботе и доме. Торн никогда не связывала такие эмоции с реликтами. – Раш… люди за пределами леса не знают о нас ничего. Будь снисходительнее.
– Я сама снисходительность, а ты меня не ценишь.
Торн откидывает голову назад, прижимаясь к широкому стволу и переводит взгляд с одного реликта на другого. Вот они, перед ней, неземные, прекрасные, непостижимые, и такие… обычные в этой перепалке, что у нее ничего не укладывается в голове. Говорят, как могла бы говорить она с Майли, когда все еще было хорошо. Спорят, как могла бы спорить она с Молли.
– Я заберу твою подопечную? – спрашивает Туиренн, будто кто-то мог возразить лорду Двора.
Рашалид пожимает плечами.
– Да, конечно. Мне есть над чем подумать, так что можешь считать, что пока мы закончили.
Туиренн улыбается – и в следующее мгновение протягивает Торн руку, чтобы помочь встать.
Когда она касается его руки, ей кажется, что она касается выдумки.
В следующее мгновение тренировочные площадки исчезают, и в ворохе черно-золотых перьев они оказываются высоко-высоко над черным лесом. В кронах вековых деревьев их легко потерять, хотя сама мысль о том, что кто-то может упустить из виду Эрратта Туиренна, кажется абсурдной.
Он снова спокоен, его улыбка мягкая, безупречная, но Торн слишком хорошо помнит пробирающий до костей ужас прошлой ночи, вызванный одним только мгновением его гнева.
– Чтобы не затягивать неловкость, Торн, я сразу же хочу принести извинения за то, как отреагировал на твои слова вчера.
Торн снова напрочь забывает о предосторожности и условленных правилах, настолько она озадачена. Понимает, что смотрит на него, на его прекрасное лицо, и чувствует себя непроходимо тупой.
Это какой-то абсурд. Самый страшный хищник, которого только можно вообразить, чудовище, пугающее весь темный континент, крадет ее на красивый балкончик со светлячками и говорит: «Прости, Торн, что-то я вчера резковато отреагировал».
Да никто бы не поверил. Она сама бы себе не поверила. Она бы такое даже не придумала!
Туиренн смотрит на нее, изучает ее выражение лица. Она понимает, что слишком долго молчит, но не знает, что говорить.
Какая она тупая. Все спящие боги за Вуалью свидетели, она знает, почему ее не сожрали в темном лесу. Просто она такая тупая, что ее перепутали с бревном.
– Нет, я нет… – она не понимает, что несет. Говорит, чтобы говорить. Зачем…
Туиренн улыбается и отворачивается, глядя на переливы золотистых оттенков в играх светлячков в темных кронах.
– Я испугал тебя. Я об этом. Прошу прощения, что испугал тебя, Торн.
Смешно. По крайней мере, его слова вернули ей какой-то контроль – потому что она снова злится. Будто она могла не испугаться, когда он сминает реальность вокруг себя одними эмоциями.
– Я не хотел. Что бы о нас ни говорили, я не считаю самым главным развлечением доведение смертных до ужаса. Доводить их до ужаса вообще неблагодарное дело…
«Их». Он сказал «их», не «вас». Она не могла не заметить.
– …это чревато всякими совершенно неприятными… физиологическими неожиданностями, к которым я за все годы не привык и уже, наверное, не привыкну.
Это прозвучало так абсурдно, что Торн смеется. Вот он, ее первый секрет выжившей в темном лесу – если хотите отпугнуть реликта от себя, будьте готовы наложить в штаны.
– Я не была настолько испугана, – замечает она. – Не надо.
– Я не имел в виду тебя, Торн.
Вот. Вот, он подтвердил. Он будто отделяет ее от остальных. Это из-за ее следов на коже?..
– Я хотел сказать: тебе не нужно так остро реагировать на вспышки гнева и эмоций, – продолжает Туиренн, оборачиваясь к ней. Она видит его руку на перилах балкона, видит эти длинные пальцы в черной коже перчаток и не может перестать думать, каково это – если он возьмет в руки клинок? Как они будут смотреться на оружии? – Здесь ты увидишь такое часто. Мы не совсем «чувствуем» эмоции, мы… – он осекается, будто отрезает себя от того, что собирался сказать. Торн высматривает причины на его лице и сама не понимает, почему. Он продолжает. – Не утомляя тебя скучными деталями, просто не пугайся так сильно, когда…
– Нет, – перебивает она его, и Туиренн слегка приподнимает бровь. Она ловит себя на мысли, что, возможно, не должна была делать этого. Что, возможно, на самом деле никто не осмеливается перебивать его, а она снова нарушает какие-то правила. – Нет, я имею в виду, не нужно упрощать. Я бы хотела понять, если собираюсь здесь…
…дожить до тех пор, когда смогу сбежать…
– …не умереть.
– А, – бесцветно отвечает он. – Я не думал, что вам, людям из-за леса, это интересно.
Торн знает, что реликты не только не могут лгать, но и прекрасно чувствуют, когда лгут им. Знала по себе. И с удивлением понимает, что не лукавит ни словом:
– Мне правда интересно, и я правда хочу понять.
Ей кажется, что она улавливает легкую тень улыбки на его бледных губах, прежде чем он поворачивается к ней и вглядывается в ее лицо в ответ.
– Продолжаешь смотреть прямо на меня. Продолжаешь спорить со мной. Восхитительная смелость. Тебе будто совсем не страшно.
Она хмурится, злится, и ее свет сейчас заметен даже ей самой в темноте этих крон.
– Ты сам прекрасно знаешь и чувствуешь, что страшно. Страх – это инстинкт.
– И тем не менее ты говоришь со мной, как могла бы говорить с кем угодно.
– Я не знаю тебя. В некотором роде, ты и есть «кто угодно» для меня, разве нет?
Туиренн, кажется, изумлен. Прикладывает руку к груди и смотрит на нее округленными в притворном возмущении глазами.
– Никогда не слышал ничего более наглого. Скажи мне, Торн, – его длинные пальцы сжимают перила балкона. Она слышит слабый скрип его кожаных перчаток, но смотрит только на его лицо, когда он подается вперед, к ней. – Такая смелая. Раскрой я перед тобой свою темную душу чудовища, ты зажмуришься? Или продолжишь смотреть прямо, в самую суть?
Ей трудно выдержать взгляд этих золотых глаз. Все в ней осознает, что перед ней – тот самый чудовищный темный незнакомец, о котором предупреждают все сказки и истории с самого детства. И в то же время она слишком четко понимает реальность происходящего.
А в реальности не существует однобоких образов из сказок. А значит, у него, как и у всех, должны быть другие стороны. Живые стороны.
Ведь он живой. Перед ней, здесь и сейчас.
– Всегда хотела взглянуть прямо на солнца, хотя все говорили, что это было бы больно, – она пожимает плечами. – Раз на нашей земле солнц не видно, сойдет и темная душа чудовища.
Туиренн смеется. Она видит, как блестят его острые клыки.
– Хорошо. Хорошо, ладно, это замечательный ответ, он мне нравится, – он отстраняется. Улыбается.
Развлекла чудовище, можно немного пожить. Молодец, Торн.
– Возвращаясь к тому, что я хотел сказать… неприлично растянув свои извинения, Тене – реликты, если тебе так привычнее – не совсем «чувствуют» эмоции. Мы и есть эмоции, Торн. Мы с тобой из разных подвидов, поэтому моя грискорнская вспышка была тебе непривычна. Ты ведь и сама должна была замечать за собой, нет?
Она смотрит на него непонимающе. Пожимает плечами. Туиренн мягко продолжает:
– Чистота твоей ярости. Сложности с тем, чтобы удержать чувства на поводке? Твое наследие… должно быть, трудно было жить с ним там, среди других.
Торн отворачивается. Да как он смеет говорить ей о «сложностях», о которых она не просила. Что он вообще мог понимать в ее сложностях, чудовище.
И то, что она подтверждает его слова своей вспышкой, распаляет ее только больше.
– Да, именно об этой чистоте ярости я и говорил, – Туиренн все еще смотрит на нее. Торн оборачивается и замирает, не понимая, что за эмоцию она видит в его взгляде.
Он будто любуется. Рассматривает, как можно рассматривать бабочку с причудливыми крылышками, наколотую на иголку. Эрратт Туиренн смотрит на нее, не отрываясь, поглощает ее взглядом.
Голодным. Жадным.
Торн отчетливо вспоминает, с кем она сейчас стоит на балконе. Где она.
– Чистейшие эмоции, – говорит он негромко, но она слышит каждое его слово. – Мы – воплощенные чувства, Торн. И это прекрасно. Не сдерживайся. Моя вспышка напугала тебя вчера, потому что ты не привыкла к ярким чувствам от других. Если это не страх, верно?
Она отворачивается. Он не имеет никакого права говорить о ее семье, о ее доме так легко.
– За это я прошу прощения. Твои слова ранили меня глубоко. Но впредь запомни: мои вспышки не означают, что я собираюсь сделать что-то с тобой.
Весь его вид говорит, «когда я соберусь сделать что-то с тобой, я не буду предупреждать тебя эмоциями». Она отчаянно цепляется за другие его слова.
– Как я могла тебя ранить своим рассказом?.. я же ничего…
– Ты сказала, «упала на какую-то старую корягу на камне», – он повторяет ее слова точь-в-точь, но отчего-то запинается на них. Вновь смотрит в сторону, в темноту деревьев. – Так вышло, что я знаю, о какой… «коряге» шла речь. Так вышло, что это могла быть только одна «коряга» в той местности, где тебя поймали.
Ей не нравится его тон. Не нравится его голос. Она улавливает в нем что-то, что не видела ранее. Не хочет надумывать себе, но если их эмоции – и правда их суть…
Она уверена, что то, чем он является сейчас – это боль.
– Это особенная… – слово не идет на язык, катится неровным булыжником, – «коряга»?..
Эрратт Туиренн переводит на нее взгляд. Отчего-то на второй план отступает и то, как он прекрасен, и то, что он за чудовище. Все, что он есть сейчас – усталость и скорбь.
– Знаешь, что случается с нашими телами, когда мы умираем?
Она… не знала до этого. Она не имела ни малейшего понятия – откуда?.. Никто не видел мертвого реликта, как – как она могла знать?
О, нет. Нет, нет, нет. Боги, нет.
Торн сама не поняла, что отступила на шаг. Не знала, когда прижала ладонь ко рту.
– Я не знала…
– Я так и понял, – он натянуто улыбается. – Да, ты нашла кое-кого особенного. У меня был друг когда-то. Мой друг, мой лорд, чью корону я перенял. Мой Дейорайн.
– Как он… – «как он умер», хочет она спросить, и запинается. Что это вообще за вопрос?.. Можно ли такое спрашивать?..
– Это остается неразгаданным до сих пор, Торн, – говорит Туиренн. Когда он отпустил перила, неясно – он потирает запястья так, будто перчатки ему мешают. – Мы оба оказались в эпицентре чудовищного взрыва Врат Расгарексара, Вороньего Господина, когда пытались обогнать других охотников с подношениями. Я отделался проклятьем. Он не выжил.
Она растеряна и чувствует себя ужасно. Не сразу решается поднять на него взгляд, не зная, что сказать. Извиниться? Как можно извиниться за то, что разрушил и осквернил чужой труп?..
Но она сбивается, когда видит, что он расстегивает высокий воротник. Его длинные белые пальцы без перчаток испещрены черными прожилками, точно такими же, как и ее собственные, и такие же прожилки вьются по фарфоровой коже его шеи и острых ключиц.
– И всю мою долгую жизнь, Торн, я был один, – говорит он, и она медленно переводит взгляд на его лицо. – И вот на закате времен ты врываешься в мой маленький мир.
Обычно закрытый черными одеждами от горла до кончиков пальцев, он и сейчас открыл не много. Она видела тонкую вязь черных переплетений на его белых руках, на горле, на ключицах. Чернее, чем ее собственные, и в большем количестве. Ее отметки в сравнении с его – все равно, что ветка рядом с многочисленными изломами живой молнии.
Что ж, по крайней мере, она понимает, что делает ее «особенной». Что отделяет ее от судьбы, которая досталась остальным пойманным в лесной гонке… от судьбы ее матери. Случайность, следствие ее трусости и позорного бегства, осквернение чужого тела – и она смогла выбить себе, может, и временную, но защиту в мире голодных чудовищ.
И как же ее это злит. Не было никакого шанса выжить здесь самой, нет. Чудовища оставались чудовищами. Понадобилось сделать то, что даже древний мифологический темный лорд считал невозможным, чтобы выбить себе какой-то шанс на спасение.
И ей плевать на правила приличия. Она особенная? Уникальная? Значит, лорд потерпит, если она не будет пресмыкаться перед ним, как остальные.
И Торн взглянула ему в глаза, прямо, не давая себе шанса засомневаться или испугаться:
– Что тебе от меня нужно?
Она и раньше смотрела прямо ему в лицо, но спохватывалась, забывалась, осекалась. Теперь она отбросила свою неловкую осторожность.
Она хочет видеть все, когда он будет отвечать. Каждую мелочь.
Эрратт Туиренн почти не меняется в лице. Он отвечает на ее взгляд, ни тени прежней игривости, никакой притворной мягкости. Она разозлила его, и вместе с тем сквозит что-то еще. Что-то, что она пока не может трактовать.
– Думаешь, я не могу быть просто воодушевлен, что нашел, наконец-то, единственное существо, которое может меня понять? Что не могу радоваться, что этим существом оказалась красивая девушка?
Торн кривится, резко качает головой.
– Хватит. Прекрати. Не нужно пытаться задурить мне голову образом прекрасного принца из леса. Говори прямо. Ты хочешь не меня – тебе нужны отметки на моей коже.
Никто не хочет ее саму. Молли ошибался.
Она не настолько наивна.
Туиренн хмурится. Следит за мягкими танцами светлячков в темноте густой листвы, слушает далекие звуки леса. Его ворот вновь застегнут наглухо, одна рука спрятана под перчаткой.
– Я покажу.
Он протягивает ей открытую руку. Торн всегда казалось, что это она бледная, но в сравнении с его фарфоровой кожей кажется, что в ее собственной есть хоть какая-то жизнь. И его рука – единственная на ее памяти, в которой ее собственная кажется… не гигантской. Но она забывает обо всем, когда их кожа соприкасается, и весь мир накрывается черными лоскутами. Дыхание сбивается, будто штормовой порыв ударил ей в лицо и перекрыл воздух. Она чувствует весь лес вокруг, движение энергии в деревьях, чувствует вкус воздушных потоков и понимает их цвет. Весь мир и даже больше втекает в нее, и ей кажется, что она бесконечно падает – или летит, потому что не чувствует страха. Крики, искры, перья, перья, перья – бесконечная мелодия боя, смещения и прыжки. Видит вековое дерево О'Динаваля, бесконечно-прекрасного эгидианца из золота, разрываемого пополам и исполненного золотых мотыльков.
Мир вокруг пронизан мертвыми потоками, и почти не осталось следов живого. Когда-то вокруг была жизнь, за каждой линией легко проследить, узнать ее путь, пойти следом и ощутить, где нематериальная душа испепеляет себя в плотное тело. Ранее сияющие нити в безграничном «нигде» теперь напоминают пульсирующие воспоминаниями сухие ветки, оставшиеся в мире, отгороженном непроницаемым прозрачным шелком эфирной занавеси. Никакого доступа. Никогда больше – ведь все потеряно.
Нет земли под ногами, она испарилась и обернулась словами. Все вокруг – кожа из слов, кожа из образов и световых отблесков. Вечное парение, словно они оба, неожиданно, попали в середину бесконечной бездны. Вниз, вверх? Происходит ли что-то?
Бесконечная стремительность полета.
Иллюзия.
Это мир вокруг, его жизнь, его естественная кровь и душа протекает сквозь них обоих, наполняя доверху, до эйфории. Единение. Абсолютное понимание окружения.
Невозможность отделить себя.
Потерянность.
Бездна.
Поток так стремителен, что напоминает продирающую до костей бурными течениями реку. Кожа срывается, мышцы расплетаются на нити и лоскуты – бесконечно больно, но как прекрасно.
Бездна.
Слишком прекрасно. Растворение и лишение индивидуальности перестает быть наказанием, а становится блаженством.
Бездна.
Бездна.
Торн вскрикивает, когда Туиренн отпускает ее руку. Он кажется озадаченным, моргая, потирая кончики пальцев, будто анализируя. Она смотрит на его сосредоточенное прекрасное лицо и чувствует себя высохшей оболочкой, обессиленной и никакой. Она только что чувствовала в себе такую… мощь, такую силу, и этого больше не было, и…
Это была его мощь, понимает она. Одним прикосновением Туиренн сделал их единым целым, и она видела мир так, как видит он.
– Торн, – говорит он строго, натягивая перчатку. – Мы, конечно, все чудовища для вас, но это не значит, что мне не интересно знать, какая ты на самом деле.
…он «считал» ее. Он ощутил ее суть так же ясно, как она ощутила его. Интересно, ему понравилась эта жалкая слабость? Для разнообразия?
– Я думала, меня разорвет от всей этой… мощи.
Он усмехается криво.
– Это иллюзия. Каждое прикосновение ко мне дает иллюзию того, что можно получить мои силы и чувства, если продолжить прикасаться. К твоим чуть более ранним словам – нет, мне нужны не только твои отметки на коже, хотя ты и можешь мне помочь.
Она понимает. Теперь – понимает, и ей не по себе.
Сколько их, таких, кто хочет его ради его сил? Кто пытается сблизиться с ним из-за эйфории, которую дарят его прикосновения?
Ее разум должен кричать, что она наивная дура, но Торн кажется, что она может вычленить из его воспоминаний кое-что очень важное.
Мало кто способен понять, что он такое.
И он на самом деле одинок.
